После сердечного приступа и клинической смерти, когда я ровно минуту находился по ТУ сторону жизни и смерти, побывав ТАМ, откуда не возвращаются, и чудом оставшись в живых, благодаря усилиям врачей и провидению, меня подержали ещё немного под наблюдением и к вечеру перевели в обычную палату. После своей смерти я стал другим. Мои органы чувств, мои представления о жизни кардинально изменились. Кроме того у меня изменились обоняние, слух. Я стал слышать и чувствовать то, что раньше не замечал.
После смерти у меня изменился сердечный ритм и рисунок кардиограммы. Некоторые кардиологи, увидев снятый с груди электрическими присосками рисунок моего сердцебиения, несинусоидальный, с частыми провалами и остроконечными пиками, поражались, что это данные от живого человека и вообще человека… Тем не менее я этого не замечал и продолжал жить на зло всем, уже один раз умерев. Правда появилась ещё одна маленькая особенность – я напрочь перестал бояться смерти. Один раз пройдя границу потустороннего и вернувшись обратно, я понял, что бояться ТАМ совершенно нечего, что там кончается боль и начинается спокойствие. Вечное спокойствие, а оно абсолютно теперь мне было не страшно…
Съев скудный больничный ужин – малюсенькую тарелочку каши с сосиской и стаканом компота из сухофруктов, я осмотрел пациентов своей палаты. Справа от меня располагался мужчина средних лет, наверное, сорок, не больше. Он был накрыт одеялом и читал газету, так что видно было только руки и голову. Седеющая аккуратная шевелюра, строгий въедливый взгляд и ухоженная внешность выдавали в нём начальника средней руки. На безымянном пальце золотое кольцо, женат. Скулы квадратные, лоб морщинистый, волевой, губы тонкие, на приплюснутом носу очки. Такой точно любит отчитывать и критиковать, на роду написано. Интересуется новостями, значит хочет быть в курсе событий, не выпадать из обоймы. Больного выдавали в нём серый цвет лица и синяки под глазами. Да, у начальников часто сердце идёт вразнос, работа такая, нервная.
Вторым моим соседом по палате, который располагался в углу по диагонали, являлся черноглазый молодой парнишка, салага. Он-то как в палату к сердечникам попал? Наверное, какое-то врождённое заболевание… Довольно длинные волосы, зачёсанные направо, по моде тех лет, как у солистов групп «Пламя», «Цветы», только-только прорезавшиеся усы, которыми он так, видимо, гордился. Ещё не полностью прошло юношеское акнэ, совсем зелёный. На нём одна майка, сейчас бы такую, назвали «алкоголичка», а в те времена в таких ходила половина Союза, да штаны от пижамы. Худенький, мяса не успел нарастить, лежит отгадывает кроссворд, держа журнал и карандаш в руках.
- Дядь Вить, а какой писатель из пяти букв написал произведение «Ионыч»?
Начальник справа приспустил очки на носу, нахмурил лоб и покачал головой.
- Эх, Юрка, темнота, вас что там в ПТУ совсем ничему не учат?
- А Вы, Николай Евграфович, нравоучения мне не читайте, видели мы таких… Не поддерживай морально, помогите материально. Не знаете ответ, так и скажите, я вообще не у Вас спрашиваю! – высоким мальчишеским фальцетом пропищал Юрик.
- Ах ты… шмакодявка! Нет, ну вы посмотрите, что за молодёжь пошла! Патлы отрастил, а уважения не нажил!
- Да ладно тебе, Николай, не нервничай, - успокоил их мужчина напротив меня, - сам же знаешь, нельзя тебе. А ты, Юрка, не бузи, на старших не оттягивай, а то уши поотрываю. Чехов это.
- Так бы сразу и сказали, - надулся «Юрка», вытирая нос, отворачиваясь к окну и вписывая что-то в кроссворд, - а то сразу обзываться…
Дядя Витя, лежащий напротив и просто задумчиво смотрящий в белый больничный потолок, был личностью очень колоритной. Матёрый, опытный, даже лёжа было видно, что он высокого роста. С крупными чертами лица, глазами на выкате, играющими желваками, с едва начинавшей седеть бородой, недостаточно скрывавшей его некрасивый рот. Мясистые губы его сразу же бросались в глаза своим синеватым цветом и выдавали человека с сердечной недостаточностью. Заметив, что я его разглядываю, он пристально посмотрел на меня и сказал низким басом:
- Ну а ты что, вновь прибывший, лежишь, глазами хлопаешь. Представься хоть, кто ты есть, как звать-величать, да не стесняйся, здесь все свои.
- Я… звать меня Вадим Петрович… на кафедре истории в нашем Саратовском университете работаю… Вот говорят инфаркт был, клиническая смерть…
- Да ты что! Эх, паря, повезло тебе, что выкарабкался… Ну ладно, ты давай, после такого нельзя напрягаться. Всё, братва, спать. Юрка, сгоняй выключи свет. Всем спокойной ночи уже двенадцать, дайте новенькому отдохнуть, он вроде как с того света вернулся.
Виктор распоряжался на правах самого старшего. Юрка тут же метнулся к двери, щёлкнул выключателем, свет потух, наша палата погрузилась в полутьму. Одинокая луна светила в окошко, предметы в комнате отбрасывали замысловатые тени на полу, соседи по палате возились в кроватях, а я после всех событий сегодняшнего дня, как только прикрыл глаза, так и провалился в спасительную темноту…
****
В следующее мгновение я оказался в избе. Большой русской срубовой избе. По всему видать, тут живут зажиточные люди, кулаки, как теперь их называют. Мы располагались в просторной светлой комнате за большим деревянным столом, накрытым белой скатертью. Солнце протягивает к нам свои лучи через широкие окна с ажурными занавесками, справа – большая печка, слева – кровать. Мы – это четверо однополчан-белогвардейцев, офицеров Первой Добровольческой белой армии генерала Корнилова.
Поодаль, рядом с печкой, хлопочет хозяйка избы – дородная русская баба в длинной юбке, цветастой кофте и обязательном платке, скрывающем волосы. Она что-то делает спиной к нам, кажется вынимает чугунным прихватом из печи варёную картошку, и разглядеть её лица я не могу. На столе – большая двухлитровая бутыль с самогоном, стаканы, рюмки. Здесь же закуска – солёные огурцы, жареная курица, зарезанная специально по такому случаю, домашний хлеб, зелень, яйца. Что Бог послал.
Справа от меня - штабс-капитан Бабич, Николай Евграфович. Я его знаю ещё по Первой мировой, знатный вояка, смелый, настоящий патриот. Подтянут, зелёная форма застёгнута на все пуговицы, блестят на солнце золотые погоны, рядом лежит фуражка с кокардой, на груди гордо красуется георгиевский крест. На нём кожаная портупея с кобурой, в которой спрятан его любимый наградной револьвер. На левой руке обязательный отличительный знак – угол вниз в цветах российского флага. Он любит приглаживать седеющие волосы, всегда свеж, выбрит, настоящий дворянин, не теряет чувства аккуратности даже в полевых условиях.
Слева наш молодой – Юрий Голицын, юнкер, примкнул к белому движению сразу после кадетского корпуса. Ещё почти безусый, пушок только проклёвывается, пороху толком не нюхал. Он в светло серой гимнастёрке с двумя карманами и застёжкой на груди, подпоясан ремнём, хотя форма на нём висит, как на вешалке. Что называется, мало каши ел. На голове смешная юнкерская фуражка, с кокардой, но без козырька, верхние пуговицы расстёгнуты, ремень расслаблен. Сразу видно - не привык пока к строевой, да и успеет ли…
Напротив меня – высокий, крепко сбитый человек, весь в чёрном, с синей эмблемой в виде черепа с костями на руке, в фуражке с красным околышем, в чёрных галифе, с неизменной шашкой на одном боку и наганом на другом. На плечах - чёрно-красные погоны, тоже с черепом и костями, вся грудь в крестах. Это самый бывалый из нас, полковник Виктор Эрастович Мациевский, из старинного дворянского рода, князь. Он беспрестанно молча пьёт самогон, наливая рюмку одну за другой.
- Виктор Эрастович, голубчик, может Вы не будете нажираться в такую рань? Мы даже не знаем, где наша часть, - пытается остановить его предусмотрительный Бабич.
Безуспешно. Мациевский секунду смотрит на сослуживца тяжёлым мутным взглядом и снова наливает самогонки. Пьёт по-чёрному, не закусывая, не запивая.
- Знаете, в чём Ваше проблема, Бабич? Вы не умеете жить, дружище. Мы с Вами воюем, страшно сказать, против своего собственного народа, а Вы меня стыдите за самогон. Смешно. Подите вон!
- И вправду, князь, любезный, Вы хотя бы больше закусывали, - вступил в разговор я.
Я - ваш покорный слуга, ротмистр Вадим Петрович Росляков, прошу любить и жаловать. Я с удовольствием и поглаживаю красивую форму, буквально вчера присвоили новое звание, выдали золотые погоны с двуглавым орлом. Светло-серый китель из английского сукна высшего сорта, серые галифе, фуражка с белой окантовкой и чёрным кантом у козырька, красивая кокарда. В кожаной, коричневой, новенькой портупее с кобурой, удобно лежит готовый к бою друг и товарищ, наган… Кобура так приятно похрустывает, пахнет новой кожей, застёгнута на красивые маленькие золотые застёжки. На ногах - личный подарок нашего командира, генерал-лейтенанта, Его Превосходительства, Августа-Карла Адариди – хромовые сапоги. Их только вчера доставили с обозом снабжения. Я люблю класть руку на кобуру, так приятно чувствовать в ладони новую кожу и вес прохладного оружия. Фуражка лежит рядом. Я раскраснелся от самогонки, кровь прилила к лицу.
Да, как далеко сейчас моё родное имение под Саратовом в Перекопном, да и что сейчас с ним… Красные наверняка всё сожгли и сделали из него что-то гадкое, непотребное, как у них это называется… коммуна…
- И Вы туда же, ротмистр! Полноте, господа! Нам не сегодня-завтра в деревянные рубашки одеваться, а вы тут думаете о здоровом образе жизни. Да и будут ли эти рубашки… Ведь ляжем во сыру землю, а, Юрий, ляжем? За Царя и Отечество? А где он, Царь ваш? Вот то-то и оно… Воюем, а против кого мы воюем, не подскажите?
- Возьмите себя в руки, полковник! – пропищал юнкер, вскочив, - какой пример вы подаёте… мне…
- Тряпка! Вам в пору на сторону краснопузых переходить! А что, сейчас это модно, - бросил Бабич и отвернулся, - голубушка, ну где у нас картошечка, ох как вкусно пахнет, пальчики оближешь!
- Да как ты смеешь, смерд! Да я тебя за такие слова! На дуэль!
Мациевский вскочил и нетрезвыми движениями стал пробовать вынимать шашку, качаясь и еле держась на ногах.
В этот момент вдруг случилось страшное… Послышался топот копыт, выстрелы, бряцание оружия, звон шашек, крики «Ура!». Хозяйка выглянула в окно.
- Красные! – в ужасе закричала она, - Господа офицеры, вам срочно надо бежать от греха подальше, Господи прости!
- Что… Бежать… Русские не сдаются! Тут меня кто-то тряпкой называл, а, Бабич? Ну вот он ваш, последний бой за веру, царя и отечество. Что же Вы замолчали, не думали, что так скоро? Давайте, вперёд!
- Да тише, Вы, паяц… Нас же перестреляют, как зайцев!
- Чтобы я… Князь Мациевский, потомок самого Барклая-де-Толли, боялся какого-то отребья… Не бывать тому. Эй, голытьба, сдавайтесь!
Полковник вынул-таки шашку из ножен, бряцая медалями, качаясь, неровной походкой направился к двери, открыл её, поднял шашку, вышел, дверь захлопнулась… Тут же послышались несколько выстрелов и звук, как будто мешок упал на деревянный пол.
- Идиот…- прошептал Бабич, - какой же идиот… Господа, бегом к заднему окну, так просто продавать свою жизнь нельзя!
Мы втроём вскочили и бросились к окну в задней комнате дома. Я выбил его рукояткой нагана, зазвенели стёкла. Мы выскочили. Сначала Бабич, он бежал как чёрт от ладана, не обращая внимания на осколки стекла, бритвой разрезающие его китель, затем я помог забраться и выскочить Юрию, потом, выбив остатки стекла локтем, выскочил сам.
Прячась в высоких сорняках, через колючие кусты, огородами мы бросились прочь, в сторону окраины села. То на пузе, то перебежками, падая, и закрывая голову руками, от свистящих мимо ушей пуль, мы неслись не оглядываясь, петляли по околицам, перемахивали заборы и ограды. Пару раз пуля пролетела прямо над моей головой и даже больно задела кромку уха, отчего сразу полилась тёплая кровь, правда быстро остановилась. Первым нёсся бесстрашный Бабич, за ним, подгоняемый моими пинками Голицын, и завершал спасающуюся бегством колонну я. Красные наступали нам на пятки, но через несколько дворов отстали.
Наконец, мы выскочили за околицу села. За небольшим открытым пустырём колосилось светло-жёлтое поле. Это наше спасение. Последний рывок, и мы скрылись в спасительных колосьях высокой спелой ржи. Пригнувшись мы бежали по полю, оставаясь невидимыми для врага. Только небольшая незаметная рябь-волна колыхалась позади нас. Но вдруг поле резко кончилось. Пригнувшись мы осторожно осмотрелись, раздвинув рожь. За полем шла небольшая просёлочная извилистая сельская дорога, а за ней… О чудо… Не может быть, мы не поверили в свою удачу. Река. Вот она – наша свобода, наше спасение… Синяя, спокойная, он тихо несла свои воды куда-то в даль, туда, где нас ждали свои, друзья, новая жизнь. Река не обращала внимание ни на белых, ни на красных. Она была здесь испокон веков, она текла при наших предках и будет течь при наших потомках. Это река времени. На неё можно было бы любоваться бесконечно, она как мать-защитница, добра, прекрасна, надёжна… Но надо бежать, времени нет.
Вроде всего-навсего – пересечь дорогу, сбежать по пологому песчаному берегу и кинуться в спасительные тёмные воды. Река с виду глубокая, но не широкая. Я такую в детстве на спор под водой переплывал от берега до берега, сдюжу. Сейчас одна надежда – за пару перебежек пересечь грунтовку, прыгнуть с разбегу в глубину и плыть, плыть, задержав, на сколько хватит, дыхание.
- Ну что, господа! Бог с нами, он нас не оставил! Я же говорил! Так, ну всё, задержка смерти подобна. Я первый, вы за мной, бегом на максимальной скорости, перебегаем, ныряем и плывём. Юра, глубже набирайте воздух! Не выныривайте раньше времени.
Бабич собрался с силами, выдохнул и рванул, как заяц, из нашего убежища – поля ржи. Мы наблюдали за ним с кромки, оставаясь незримыми. Перебежка заняла у него всего пару секунд. Вот он пересёк дорогу, вот уже берег. Ну всё, спасён! Осталось только нырнуть. Бабич подпрыгивает и…
- Тра-та-та-та-та… – выплюнул невидимый пулемёт.
По кителю штабс-капитана разливается несколько алых пятен, он падает обухом на песок, не долетев до края воды всего полметра и остаётся лежать, неестественно раскинув руки. Мы с Юрой недоумённо переглядываемся. Этого мы ожидать никак не могли, не может быть… Охота за нами оказывается не прекратилась… Мы всё ещё на крючке. Глаза Голицына наливаются слезами.
- Сволочи, - шепчет он, задумывая страшное.
Я молча вожу из стороны в сторону головой.
- Нет! - безмолвно говорю я, и шепчу, - опомнись Юра, надо искать другой выход…
Но в его глазах уже вижу безумие и безысходность.
- А-а-а-а!
Юнкер, не слушая меня, безрассудно выскакивает из ржи и бежит к реке. Бежит, спотыкается, поднимая клубы дорожной пыли, опять поднимается, опять бежит, нелепо прихрамывая. Неужели спасётся? Неужели получится? Секунды тянутся как года, Боже, как же он неуклюж… Ну что ж ты…
- Бах!
Раздаётся всего один единственный одиночный выстрел, разлетаясь эхом над рекой. Юра застывает, он не смог добежать даже до берега. Несколько секунд качается, сползая вниз… Безвольно падает наземь и засыпает навечно без движения, а в районе левой лопатки виднеется маленькое аккуратное пятнышко… Эх, Юрка-Юрка, дурья твоя башка… Такой молодой, совсем не пожил, ничего не видел…
Я понимаю, что это конец. Да катись оно всё… Плевать я хотел и на Белое движение, и на эту войну. Я хочу только одного – жить. Безумно хочу жить… Мне ничего не остаётся, кроме как сдаться. Для чего эти геройства, кому они нужны... Я возвращаюсь по той же дороге, по которой шёл обратно. Я почти не скрываюсь, уже незачем. Бреду по полю ржи, перехожу пустырь, пересекаю околицу, перелезаю ограду. Иду, понурив голову по огородам, камышам, пустым дворам с нехитрым деревенским скарбом. Вот наша изба, я залезаю обратно, в разбитое окно. В доме никого нет, хозяйка куда-то подевалась.
- Марфа Афанасьевна!
В ответ только тугая тишина. Что делать… Делать нечего. Я снимаю портупею, срываю знаки отличия, погоны, фуражку, кидаю в печку. Неподпоясанный, с непокрытой головой, безоружный, заведя руки за спину, выхожу из двери на улицу. Странно, но тут никого нет… Вдали, на соседней улице, слышится ржание коней. Я бреду по селу, понурив голову, готовый ко всему. Бери меня, расстреливай, мне уже всё равно.
Вот показались люди. Это красноармейцы, целый отряд. Они отдыхают после боя, поправляют амуницию. Кто-то чинит седло, кто-то точит саблю, кто-то чистит и заряжает оружие. Бойцы одеты просто, бедно, на всех будёновки – шлемы со звёздами. На некоторых и формы то нет, обычные русские мужики. Рядом привязана лошадь, она мирно ест сено. Я молча иду к ним, готовый ко всему, прохожу мимо первого красноармейца, он внимательно, пристально смотрит мне в глаза, его рука точит шашку, на секунду замирает, но… продолжает свою работу. Я иду дальше. Вот парочка конников в будёновках беседует с деревенскими, что-то поясняют седобородому дедушке в длинной рубашке и лаптях. Они опираются на завалинку, на плечах короткие кавалерийские карабины. Я прохожу в метре от них. Когда я иду мимо, беседа замолкает, они молчаливо провожают меня взглядом, рука одного кажется берёт приклад ружья, но… нет, показалось, просто она поправляет его на плече. Каждый из стоящих смотрит мне глаза в глаза не отрываясь. Но никто не произносит ни слова, не достаёт оружие, чтобы меня арестовать.
По дороге, у нескольких домов мне встречаются ещё группы бойцов-большевиков. И всегда картина повторяется с точностью. Вот красноармейцы отдыхают, сидя на крыльце, кто-то курит цыгарку, кто-то пьёт воду из ведра. Кто-то зашивает шинель, её пробила пуля. Кавалерист кормит коня, гладит его. Все заняты делом, отряд на привале, но готовится к новому бою. А я почему-то не нужен. Никому не нужен. Я просто иду и иду мимо каждого, а они все смотрят и смотрят мне в глаза, как будто укоряют, обвиняют. Но я всё иду и иду, а меня никто не останавливает, не арестовывает, не вынимает оружие, не стреляет в спину, не колет штыком или шашкой…
Наконец я достигаю края села и упираюсь в колодец. У него поят коней несколько военных. Эта группа видимо руководящая. Многие в коже, кто-то в красных штанах. Или авангард, или командирский состав. Бойцы поднимают ведро на журавле, наливают холодную колодезную воду в поилку – деревянную лохань. Я вижу её в мельчайших деталях. Каждую трещинку, заусенец, сучок. Вижу, как прозрачная вода из ведра наполняется до краёв, как лошади, подёргиваясь от удовольствия пьют, периодически тряся головой и размахивая гривой. Бойцы в будёновках смеются, ласково похлопывают их по крупу. Кони, как и их конюхи, тоже провожают меня укоризненным взглядом, не отрываясь от своего дела.
Ага, а вот прискакал красный командир. Весь в коже, с красной звездой на кожаной фуражке. Он абсолютно рыжий, с веснушками, молодой совсем парнишка, на боку маузер и шашка. Проверяет дозоры, объезжает отдыхающих бойцов, даёт указания. Тут же варят на костре обед. Приятно потрескивают ветки в огне, а в большом котле варится что-то очень вкусное.
Поодаль лежат красноармейцы, устроили бивак прямо на земле, пирамидками составив винтовки со штыками. Они жуют колоски ржи, ждут обед. В кастрюле что-то кипит и булькает, а пахнет так, что сводит живот. Командир слез коня, подошёл к повару, взял оловянную ложку, снял пробу из котла, предварительно подув. Одобрительно закивал головой, похлопал по плечу кашевара.
А я продолжаю идти молча мимо них, заведя руки за спину и понурив голову. Я иду, как на эшафот, как на Голгофу. Прохожу мимом костра, мимо командира, мимо лежащих солдат. Каждый неотрывно, тяжело смотрит мне в глаза. Тут есть молодые люди, есть совсем старики. Плотные, худые, разные, но всех их связывает одно - каждый смотрит мне в глаза, но почему-то пропускает мимо и не снимает оружия, даже рыжий командир. Он дольше всех смотрел на меня своими голубыми глазами с белыми ресницами, вот вроде хотел что-то сказать, окликнуть, но нет… тоже промолчал. Я прошёл мимо них и направился по дороге прочь из деревни, к возвышению. Дома кончились, я зашёл на пригорок уже за селом, стал спускаться вниз.
Там внизу, за пригорком, я увидел кошары. Наспех сбитые сараи, в которых держат скот – коров, овец, коз… Я спустился к этим кошарам, они огорожены, но оградой это назвать нельзя – так, несколько длинных рассохшихся жердин на покосившихся частоколах. Они стоят здесь только исключительно для вида. Внутри подворья с кошарами я вижу двух красноармейцев. Один, видимо рангом побольше, в форме, гимнастёрке, штанах, сапогах, как положено. Он стоит и заряжает винтовку. Второй что-то копает, раздевшись до пояса. Я заглядываю в первую кошару, во вторую. Внутри темнота, гробовая тишина, никого нет. Не слышно звуков животных, их мычания, криков. Кошары пусты. Весь двор в чёрной непроходимой грязи. Я обхожу сараи один за другим, накручивая на новенькие сапоги грязевые лапти, но ни в одном никого нет… Странно. Я подхожу к первому бойцу. Он уже зарядил оружие и держит его на изготовке, как будто чего-то ждёт. Во рту самокрутка.
Я иду мимо, косясь на него, а красноармеец выпускает мне в лицо клубы пахучего дыма и прищуривается. Он смотрит на меня как кот на мышь, играет со мной, но по-прежнему не произносит ни слова и не поднимает винтовку. Я иду дальше, подхожу к солдату, который что-то копает… Он весь потный, земля тяжёлая, с кусками глины, он устал, но продолжает рыть. Я заглядываю вниз. Что он там роет? И в ужасе отскакиваю. Это могила. Красноармеец поворачивается ко мне и улыбается страшной беззубой улыбкой. Он смотрит мне в глаза и смеётся, хохочет, не может остановиться. Но для кого эта могила? Неужели для меня?!!!
Но я иду дальше, мимо бойца, который кого-то должен расстрелять, мимо смеющегося могильщика… Я прохожу мимо, и они тоже меня не останавливают. И вдруг вдалеке, в конце двора, я вижу странную тёмную кучу. Я не могу понять, что это и почему-то ноги сами несут меня к ней, тянут… Я не хочу видеть, что там, но не могу противостоять, остановиться. Я иду к куче и когда оказываюсь рядом, отвожу голову, закрываю глаза. Нет, я не хочу знать что это!
Но неведомая сила заставляет меня повернуться и смотреть. Это гора черепов. Человеческих голов, как в картине Верещагина «Апофеоз войны». Черепа смеются оскалившимися ртами. Они ощерили страшные улыбки, над кучей кружит вороньё. Некоторые ещё не сгнили до конца, на них есть кожа, кусочки тлеющей плоти. Смотреть на это невыносимо, но неведомая сила не даёт мне отвести взгляд, она заставляет глядеть на черепа и мёртвые головы снова и снова...
- А-а-а-а - кричу я, хватаясь за голову…
*****
Я очнулся в палате, на своей кровати. В окно било яркое слепящее солнце, явно пробил полдень. Сколько же я проспал? Медсёстры застилали пустые постели моих соседей, уборщица мыла полы. В воздухе висел странный запах… Лекарств и смерти. Я повернулся к молоденькой сестричке со смешными косичками, рыженькой, с веснушками.
- Сестричка, а где мои товарищи? Где Дядя Витя, Юра? Где «начальник»? Они что, на процедурах?
Девчушка отвела глаза, отвернулась.
- Угу, на процедурах…
И стала вытирать слезинки. Старушка-уборщица подошла и перебила:
- Иди, иди, милая не стой, не надо тебе тут. А ты чего мучаешь девушку? У-у-у, как не стыдно, взрослый человек называется.
Спустя пару минут она подошла ко мне тихонько и шепнула на ухо:
- Померли они давно, палата уже три дня как пустая. Приступ за приступом, просто чертовщина какая-то, никого не смогли спасти. Так что ты это… В другую палату попросись, не надо тебе здесь… с мертвецами…