Друзья, сегодня я вам предлагаю ни на картинки полюбоваться, хотя и они имеются, а прочесть большую статью-очерк 1966 года о фарфоровом производстве из журнала «Работница», составленную из воспоминаний первых гжельских «писарих» фабрики М.С. Кузнецова в Риге и интервью молодых художников советского Рижского фарфоро-фаянсового завода.
Александрова Т. Как живёшь та, бывшая «Кузнецовка»? // Работница, 1966. – № 8. – С. 7–8, с. 3–4 обложки; фотографии Маторина Н.
Некоторые из вас, наверное, знакомы с прекрасными изделиями из фарфора, которые вы видите на этой странице. Но далеко не все, кому они принесли радость, знают имя их создателя. Знакомьтесь: Зина Яновна Улсте – старший художник Рижского фарфоро-фаянсового завода. (Очерк об этом заводе читайте в номере на стр. 7–8.)
Рассказчик Татьяна Яковлевна Ремезова превосходный. Она как раз из тех, кто не просто много пережил и повидал на своём веку, но и может запросто растолковать тебе всю историю, как говорится, на цене фунта хлеба и соли.
Впрочем, мы с ней никогда не встречались. Однажды с редакционной почтой пришли из Харькова две толстые тетради, в них Ремизова вспоминала прошлое.
...Лет сто назад жили-были в Гжели умельцы. Слава о них далеко шла: с Московской да Нижегородской ярмарки развозили их посуду по всей России.
Но появились предприимчивые дельцы Кузнецовы. Хитрые, ловкие. Один мастер попал к ним в должники, не может выкрутиться, другой... Вешали кустари замки на свои мастерские и шли на поклон к «кузнецам», продавали последнее – руки. А «Товарищество М. С. Кузнецова» к тому времени хозяйничало уже в Дулёве, Вербилках, Песочном. Забралось даже в Латвию, заложив на берегу Даугавы новую «Кузнецов-ку». И стали съезжаться на болотистый, необжитой клочок земли гжельские да дулёвские мастера...
Бабушка Татьяны Яковлевны, вдова Агафья Овечкица, посадила на телегу детей, поставила сундук, где всё богатство-то было – икона божьей матери, псалтырь да медный рукомойник, и отправилась, неграмотная, ничего не видавшая, кроме Гжели, в нелёгкое путешествие. На лошадях до Москвы, от Москвы до Питера железной дорогой, а уж от Питера морем до Риги...
Как по морю, морю синему
Плыла лебедь с лебедятами...
В старой русской песне так пелось. А море было совсем не песенное, не синее – серое. И небо над головой серое, незнакомое. Чужбина...
Две толстых тетради. Видно, не один день просидела над ними старая женщина. Да разве за день расскажешь всё про бывшую «Кузнецовку»!
Как тёмными ночами пылали старые фабричные корпуса. Пламя грозило жилым баракам, а сторожа закрывали фабричные ворота перед толпой. Пусть всё горит: хозяйское имущество застраховано. Появлялись на пепелище новые двухэтажные корпуса. Росла «Кузнецовка».
«А в рабочих хибарах вопили каждый день вдовы: «И на кого ты оставил нас, наш кормилец!..»
«Стариков на «Кузнецовке» не было, умирали мужчины, не дожив и до сорока. Косила чахотка... Мёрли дети. Таяли, как снежинки, едва появившись на свет».
«Вымерла почти вся семья Свирельниковых, Куликовых...»
«Маша Бобкова спилась. Была она работницей хорошей. Примерной матерью...»
Короткие, скупые строчки, но каким горем, какой правдой дышит каждая!
Кажется, знаешь давно из учебников истории про каторжный труд с 5 утра до 8 вечера на хозяина, про то, как кончалось детство у десятилетних рабочих мальчишек, про болезни и темноту – и всё-таки не можешь читать тетради спокойно: здесь судьбы, характеры, люди живые. И почти все они, несмотря ни на что, оставались людьми жизнелюбивыми, берегли свои маленькие радости: праздники берёзки, весёлую масленицу, которая водила всех из дома в дом на блины. А песни... Затянет, бывало, самая голосистая писариха в живописной – и пошло на весь вечер... Петь здесь умели, любили.
И с песней вышли рабочие «Кузнецовки» на улицу в январе 1905 года. Над колонной полыхало красное знамя.
...Кончались записи строчками: «Недавно я побывала в Риге, почти пятьдесят лет спустя после того, как уехала оттуда. На месте старой фабрики разросся теперь большой фарфоро-фаянсовый завод...»
И захотелось побывать на бывшей «Кузнецовке», походить, посмотреть.
– Как к художникам пройти? – переспросила весёлая вахтёрша в проходной, разглядывая выданный мне отделом кадров завода временный пропуск. – А вот так и шагай прямо по деревьям до «Комсомольского прожектора». Там – направо.
И я шагаю «прямо по деревьям». Деревья высокие, старые, видно, свидетели всех событий, которые произошли здесь за последние полсотни лет.
Когда в Советской России на бывших «кузнецовках» в Гжели, Дулёве набирала полную силу новая жизнь, в буржуазную Латвию съехались все бежавшие от Советской власти Кузнецовы, собрались сыновья, внуки, правнуки основателя «товарищества» на оставшийся кусок семейного пирога.
Как раз об этом времени мне и хочется порасспросить Ирину Владимировну Сочеванову – заведующую художественной лабораторией.
Кончился рабочий день на заводе, и затихает заводской детский сад. Римма Бруверис с сыном Юрой уходят сегодня последними.
...Мы сидим в маленькой комнатке, уставленной посудой. Вероятно, каждый посторонний чувствует себя здесь неуклюжим слоном. Боишься лишний раз повернуться. Всюду вазы, тарелки – на полках, на подоконнике, на столах – у Ирины Владимировны и у художницы Тамары Ивановны Буковской. Заглянула к ним утром, а сейчас уже поблёк день за окном. Они всё рассказывают, рассказывают...
– Не забуду, как нанималась сюда. Да, нанималась. Сейчас на работу приходят, поступают. Тогда нанимались. Это совсем не одно и то же...– Ирина Владимировна грустно улыбнулась. – Было унизительно. Помнишь, Тамара?
Когда-то они вместе начинали работать в живописной. Потому так часто звучит в разговоре «Помнишь?».
– Помнишь, у нас в цехе висела икона и портрет хозяина?
– Учёт был поставлен так, что хозяин сразу видел, сколько он зарабатывает на каждом...
«Ты помнишь?.. Ты помнишь?..» А разве забудется сороковой год? В городе восстание! Пало правительство Ульманиса! Улицы запружены народом. Все спешат к тюрьме открывать ворота политзаключённым, тем, кто боролся за радость этого дня.
В бывшем кузнецовском доме, таком недоступном прежде, настежь распахнуты окна. Врывается ветер с тополиным пухом. Выносят отсюда огромные столы, пропылившиеся диваны. В комнатах моют и чистят. Над деревянным крыльцом кто-то прибил самодельную вывеску: «Детский сад». И нагрянули сюда ребятишки.
– Знаете, – говорит Ирина Владимировна,– в те дни тысячи людей словно только-только заметили, что живут. Многие начали учиться. Были организованы кружки для неграмотных...
У неё тоже были ученики – рабочие из формовочной и литейной. Головы с сединой над тетрадями в косую линейку. Неуклюжие карандаши в огрубевших пальцах. Первые в жизни слова...
Большинство из тех, кто работает сейчас на заводе, этого не испытали. В ту пору они ещё только делали свои первые шаги, а теперь это хозяева завода, творцы того нового, что рождается здесь каждый день.
Познакомилась я с Валентиной Ивановной Когут – совсем молодой женщиной, главным технологом завода, и Женей Абрамовой, которая командует химической лабораторией. Они водили меня по заводу и рассказывали, что через два года будет он самым что ни на есть образцово-показательным по технике и технологии. Идёт сейчас грандиозная реконструкция. Построены и строятся новые цеха с автоматикой. Нет уже «Кузнецовки». И не только потому, что стирает её с лица земли реконструкция. Всюду другие люди, другие судьбы.
Но встречала я молодых художниц и инженеров, которые начинали рассказывать свои простые, короткие биографии... с прошлого века: «Мой дед ещё у Кузнецова работал в точильной... Было ему тогда лет тринадцать...»
Один из дней я провела в живописном цехе. Это цех, где работала когда-то Татьяна Яковлевна Ремезова, в ту пору Таня Овечкина. О цехе вспоминает она в своих тетрадях так: «На проволоках керосиновые лампы с бумажными колпаками. Керосин приносили тогда сами работницы. Работали часто по ночам. И здесь же в плетёных корзинах со стружками спали грудные дети. Расплачется какой-нибудь крикун – писариха положит его под грудь и продолжает работать...»
Движутся ленты конвейера. Позванивают тоненько блюдца, тарелки. Вдоль ленты маленькие столики живописцев. Работают красиво. Лёгкий взмах кисти – и остаётся на белом фарфоре один точный мазок. А тарелка уже поехала дальше, подхватывает её другая рука, и другая кисть оставляет след... Смотришь – в конце конвейера сошлись все мазки в живой рисунок. Недаром говорят, что от прикосновения руки живописца фарфор оживает.
Живописцы в цехе все потомственные. Издавна приводили сюда писарихи своих дочек. Девочки в восемь лет затирали золото на фарфоре. В двенадцать таскали на себе тяжёлые корзины с посудой...
И сейчас приводят матери дочек. Если кончили они школу и увлеклись рисованием. Работают здесь целыми семьями. Сидит у конвейера рядом с депутатом городского Совета Верой Петровной Ожигановой её сестра Ольга Петровна Чигарькова. А на другом конвейере можно познакомиться с дочкой Чигарьковой – Риммой Ладисовой.
Здесь, в живописной, по-прежнему любят петь. Как пятьдесят и семьдесят лет назад. Недавно был цеховой «Огонек». Столько песен спели! Пили кофе, плясали все вместе весёлый латышский «Кур ту теци». «Огоньки» – традиция. Устраивают их все цеха по очереди в большом зале заводской столовой.
Ровно в четыре часа живописная затихает. Останавливаются конвейеры. Умолкают звонкие блюдца, отдыхают в стаканчиках кисти, встав с головы на единственную ногу... Мы уходим отсюда вместе с Риммой Бруверис. Она надевает пальто и берёт авоську, набитую доверху книгами. Чего тут только нет! Дзюнпэй Гомикава, Волынский, и тут же Блок, и несколько детективов... Спорят в авоське вкусы. Римма – страстный книголюб. Вот и устроила в цехе передвижку. Сейчас отнесёт в заводскую библиотеку эти книги, завтра утром возьмёт другие. О книгах с ней интересно говорить. И о многом другом тоже. О цехе, например:
– Лучше нашего цеха и нет ничего. Может, это мне кажется. Не знаю. Когда была в сборной Латвии по плаванию, переманили меня наши из команды на ВЭФ. Завод! С мировой известностью! Поработала там немного в лаборатории – интересно, но чувствую: не могу, сюда тянет. Вернулась...
Человек Римма на редкость разносторонний. Чем только не увлекалась! Шахматами, журналистикой, начинала учиться в вечерней художественной школе; родился Юрка, помешал. Но все увлечения разом считает своим недостатком: «Разбрасываюсь! Пора взяться за серьёзное». О планах насчёт серьёзного помалкивает. Но мне кажется, что я разгадала их, когда мы проходили мимо объявления: «Рижский политехнический институт открывает новый факультет, который будет готовить кадры для керамической промышленности...».
...Мы идём по тихой улице Савацас, улице рабочих фарфорового завода. Здесь Римма родилась, росла, изводила дразнилками будущего мужа Рихарда Брувериса, бегала купаться на Даугаву, провожала маму с отцом на завод. Недавно родители уехали с этой улицы: дал им завод трёхкомнатную квартиру. А они с Рихардом и маленьким Юркой остались здесь. Живут вон в том двухэтажном доме. И там же бабушка мужа – тетя Нюша Мартьянова. Когда Римма поступила в живописный, тетя Нюша ещё работала там и учила её искусству отводчицы. Это, пожалуй, самая сложная работа в живописном – отводить по краю тарелок, чашек ровнейшие каёмки.
Вечер провела я у Бруверисов. Пили чай из синего сервиза с белыми журавлями – Риммино творчество. Рихард читал нам свой фантастический рассказ про футбол и кибернетику. Любопытный рассказ. А потом пришла тётя Нюша Мартьянова. Ей понравилось, что я приехала в Ригу специально на их фарфоровый завод. Ведь отдала она ему всю жизнь. В 49-м году праздновали пятидесятилетие её работы. В газетах писали. Кинохроника приезжала. А ещё через двенадцать лет живописный цех провожал тётю Нюшу на пенсию. Стариков теперь торжественно провожают...
Я подумала, что судьба Татьяны Яковлевны Ремезовой, которая прислала свои записки в редакцию, должно быть, очень похожа на судьбу тёти Нюши. Тетя Нюша тоже участвовала в маёвках, в демонстрации пятого года. Она тоже рассказывала про завод. Как однажды, году в двадцать пятом, в канун Первомая, кто-то залез на заводскую трубу и укрепил красный флаг. Как в войну, когда немцы гнали военнопленных, у завода всегда стояли женщины, держа под полами жакетов какую-нибудь еду. Как-то тетя Нюша сунула пленным кусок хлеба с салом. Это заметил конвоир и погнался за ней...
Вспоминали работницу завода Веру Замазлову, родную тётку Риммы. Ее расстреляли гестаповцы: она была членом заводского подполья...
Сколько героических событий в истории завода, сколько светлых людей! Мне многие рассказывали об этом. Но почему нет здесь заводской летописи, куда бы можно было внести все эти рассказы? Почему мало кто знает, что в 1901–1905 годах на «Кузнецовке» руководил подпольной партийной работой замечательный революционер Порфирий Конаков? Неизвестны имена тех, кто был в подпольных группах в тридцатых годах и в сорок первом.
Когда на заводе устраивают собрание для подростков, в комитете комсомола думают: «Хорошо бы пригласить старого большевика, чтобы он выступил, рассказал... Воспитательный акт!»
Но разве не воспитывает сама история бывшей «Кузнецовки»? Очень хочется верить, что года через два (к тому времени станет Рижский фарфоро-фаянсовый завод образцово-показательным предприятием) тот, кто придёт сюда поступать на работу или приедет в командировку, начнёт своё знакомство с заводом в музее его истории.
Шесть дней я провела здесь. Никаких чрезвычайных событий на заводе за это время не произошло. Завод как завод. Оперативки, производственные совещания, заботы о качестве, ассортименте, рентабельности... И люди здесь, как везде. По вечерам учатся, читают, ходят в театр, выбираются по воскресеньям за город, проводят отпуска в санаториях и домах отдыха... Водят по утрам ребятишек в детский сад.
Итак, завод как завод. Даже не из самых лучших. Но почему-то у меня такое ощущение, что познакомилась я с чем-то очень значительным.
Лежат на столе два моих блокнота с записями, а рядом две тетради Татьяны Яковлевны Ремезовой.
Подписывайтесь на мой канал, давайте о себе знать в комментариях или нажатием кнопок шкалы лайков. Будем видеть красоту вместе!
#явижукрасоту #ясчастлив