Страниц: 350
Оценка: 10/10
Сорокина очень легко читать, но сложно анализировать.
Я не могла пройти мимо «Нормы» просто из-за фразы «Мартин Алексеевич, здравствуй, дорогой» в песне «Оркестр» группы «Комсомольск». И, скажу я вам, давно мне чтение не приносило такого удовольствия.
Перед тем, как вы начнёте читать дальше, хочу предупредить: проза Сорокина жёсткая, грубая, гиперреалистичная и порой очень мерзкая. В рамках рецензии я, разумеется, постараюсь сгладить углы, но важные элементы мерзостей присутствовать будут.
Это не роман, это не стандартная проза. Сорокин жонглирует словами, нарушает все нормы, творит с языком нечто необычное.
«Норма» состоит из восьми частей, которые объединены общей идеей (угадайте, какой) и отличаются всем остальным.
Первая часть.
Это сборник историй о простых советских людях и их отношениях с «нормой»: ежедневным пайком кхм, детских фекалий, обязательным для потребления. Нам показывают, какие разные у людей отношения с этой самой «нормой»: кто-то спокойно ест, отщипывая по кусочку, кто-то пытается смешать её с едой, кто-то зажмуривается и глотает как лекарство, ну а кто-то и вовсе пытается от неё избавиться.
Суть в том, что эти самые советские люди воспринимают ежедневный ритуал поедания кала как нечто собой разумеющееся: у них и мысли нет, что может быть как-то по-другому! Деды ели, отцы ели, мы едим. Это потрясающая аллегория: жёсткая, противная.
Вторая часть — жизнеописание обычного советского человека в формате словосочетаний с прилагательным «нормальный»: от «нормальных родов» и «нормальной песочницы» до «нормального юбилея» и «нормальной смерти».
Эта часть иллюстрирует социалистическую установку на конформизм и одинаковость, где и малейшее отклонение от «нормального» не должно было существовать.
Третья часть.
Это рассказ-матрёшка, раздваивающийся на два других рассказа. Пропитанный атмосферой родины, где берёзки шумят и образок в углу избы, он сначала плавно перетекает в истинно тютчевскую историю о деревне, росе, полях и крестьянах, а затем неожиданно появляются автор этого «тютчевского» рассказа, обсуждает его с неким собеседником и... Нас бьёт по голове рассказ «Падёж»: мерзкий и нелепый, он показывает комиссию, приехавшую инспектировать причины падежа скота в одном из хозяйств. Комичные в своей разрушительности действия инспекции (то пожгли, то сломали) резко перестают смешить, когда мы узнаём в «скоте» людей, содержащихся в крохотных, загаженных клетках, а действия комиссии становятся не случайно опасными, а намеренно жестокими.
Сорокин здесь проиллюстрировал своё отношение к коллективизму; инспекторы из «Падежа» ровно столько же смыслят в инспектируемой «ферме», сколько и сам «фермер», и своими действиями делают только хуже. Их интересуют лишь подчинение стандартам, власти и конформность. Контраст с нежной и поэтичной частью о Тютчеве чудовищные.
Четвёртая часть сначала создаёт впечатление уголка спокойствия в липкой жиже всех ужасов, ранее прочитанных; но уже буквально через несколько строк ты понимаешь, что это не классические стихи, а их подражание, вытоптанное сквернословием и социалистическим духом.
Это можно сравнить с тем, как «культура» двадцатого века — социализм — истаптывал доставшиеся ему в наследие памятники, перекраивая их под своё понимание нормальности.
Пятая часть — Письма к Мартину Алексеевичу — думаю, самая известная.
В ней некий пенсионер-дачник пишет некоему Мартину Алексеевичу (как мы понимаем, соседу и совладельцу дома) письма. Всё начинается мило и пасторально: вот, дескать, огурцы растут, крышу заделал, торфа натаскал на участок. Ляпота, заживём! Но с каждым письмом всё меньше к дорогому Мартину Алексеевичу у автора писем уважения: пропадают вопросы о делах и самочувствии, поздравления с праздниками, но появляются обвинения. К концу части письма деградируют от состояния «целиком нецензурные» до «набор букв». Что-то в этом было такое, что мне ещё долго было смешно, а на конце этой главы у меня засбоила читалка.
Такая метаморфоза показалась мне очень реалистичной: когда человек, если ему не отвечать, всё больше и больше себя накручивает, больше и больше сыпется обвинений, что переходят в откровенные оскорбления.
Шестая часть — фразы-кричалки, написанные капсом, со словом «норма».
Например:
«ПРАВОВЫЕ НОРМЫ СОБЛЮДЕНЫ
ЭТИЧЕСКИЕ НОРМЫ СОБЛЮДЕНЫ
БЫТОВЫЕ НОРМЫ СОБЛЮДЕНЫ
ТАРИФНЫЕ НОРМЫ СОБЛЮДЕНЫ
ГРУЗИНСКИЙ ЧАЙ НОРМА АРОМАТЕН
ГРУЗИНСКИЙ ЧАЙ НОРМА ВКУСЕН
ГРУЗИНСКИЙ ЧАЙ НОРМА ПРИЯТЕН
ГРУЗИНСКИЙ ЧАЙ НОРМА ПОПУЛЯРЕН»
Седьмая часть начинается с отчёта о биографии диссидента и продолжается переиначенными стихами, вымолоченными милитаризмом и жестокостью. Метафоры превращают стандартные, нам знакомые предметы в нечто новое, чтобы затем опять сделать их чем-то другим — уже приземлённым. Например, в рассказе «В память о встрече»: «Только ты знаешь, я б хотел и поцелуи захватить, как сухари... Поцелуи лежали на третьей полке под стопкой белья между двумя ночными рубашками... Сухари вперемешку с поцелуями посыпались на свежеструганные доски... Крупенко понюхал поцелуй, откусил, прожевал и выплюнул... Огуреев отворил дверцу печки и швырнул поцелуи в огонь. Затрещало, запахло чем-то приторным».
Часть восьмая показывает нам летучку, на которой обычная речь редакторов и художников превращается в непонятный набор букв. На удивление, нам даже удаётся в общих чертах понимать, о чём они толкуют.
Мне кажется, это аллегория на советский птичий язык, полный аббревиатур, сокращений и узкоспециализированных терминов, которые, в общем-то, и не особо нужны.
Если охватывать всю книгу в целом, то она предстаёт как бунт против стандартных лекал написания: здесь нет единой цепи повествования, здесь нет сюжета. Части между собой никак не связаны. Но это не мешает «Норме» быть единым целым.
Это манифест против советского конформизма, против коллективизма. Сорокин доводит до полного бреда обычные ситуации: как, например, в рассказе «Падёж». На примере первой части он иллюстрирует конформность и готовность народа к подчинению на любых условиях (доведя всё до абсурда, разумеется), и именно эту мысль потом развивает. Главные идеи, с которыми он борется — это «не выделяйся» и «подчиняйся».
«Норму» будет очень сложно читать, если вы готовитесь увидеть стандартный роман. Даже если вы мельком слышали что-то о Владимире Георгиевиче — и о том, какие мерзости можно встретить у него в творчестве — без осознания, что «Норму» нельзя воспринимать как стандартную прозу, ничего не получится.
Сначала ею надо проникнуться, наслаждаться шикарными приёмами и гиперреализмом. Нельзя воспринимать всё буквально. И лишь потом анализировать.