15 августа 1990 года я сидела в кабинете врача с немедицинской фамилией Коба в санатории "Родина" в Сочи.
Из окна было видно бликующее на солнце синее Черное море, кипарисы с вопросительно загибающимися макушками и белоснежные вазоны с каменными фруктами, символизирующими изобилие. Беленые ананасы и вываливающийся виноград. Меня мучил синдром самозванки и казалось, что сейчас все обнаружится и меня отсюда выставят.
Это был санаторий для партийных работников, КПСС еше у руля, хотя рулит с трудом. Заслуженные престарелые коммунисты прогуливаются по набережной, лежат на лежаках под соснами и холят чресла в целебных ваннах.
В кабинете и коридорах тихо и тикают часики.
- И что вы пьете, когда у вас болит сердце? - спрашивает Коба.
- Валерьянку, но уже не могу, противно.
- Но валерьянка помогает?
- Помогает.
- Значит, ничего страшного с вашим сердцем.
Я согласилась.
На телефонной тумбочке неразборчиво чревовещал радиоприемник с двумя кнопками и одним колесиком. Я зацепилась ухом за слово "ЦОЙ" в эфире. Диктор новостей сухой констатирующей интонацией прочитала новость, что певец и композитор Виктор Цой разбился на своей машине.
- Он умер? Умер?
Коба сделал погромче, но там уже шел следующий блок, что-то про урожай.
Помню, как схлопнулся вид из окна, как солнце погасло для меня, как я зарыдала, а Коба накапал валерьянки и не помогло.
Мне было 16 и у меня умер близкий человек.
Годом раньше я купила в Ленинграде (тогда еще Ленинграде) значок и постер группы "Кино". Значок с гордостью носила, постер висел над столом.
Я слушала его песни с дрянной кассеты МК-шки на плохом магнитофоне "Электроника". Но он был из той же жизни, Цой, из того же скудного быта, из того же поколения и нищенской совковой эстетики.
Мы любили его, как своего. В наших подъездах были разбиты стекла, наши дворы были залиты асфальтом, никаких детских площадок - разве что криво сваренные железные Ракеты, в детских садах нас кормили манной кашей с комками, мы не знали слово "буллинг", учителя обзывали нас тупицами, самоутверждались и не давали знаний, а будущее ощущалось, как пустота и угроза. И у нас был Цой. Который пел про все это.
Он до сих пор для меня близкий человек. А в день его смерти тяжело в груди.
