Анна Зотова
В конце июня
роман
Часть 7
Возвращение Арамиса
Глава 41
Лето тянулось медленно, словно дали его в наказание за грехи. Не стало дачи, куда можно было бы сбежать от городской суеты, не было Нади, с которой можно было бы поговорить и посмеяться над каким-нибудь фильмом, журналом или книгой. Вместо Нади в душе осталась пустота и щемящая тоска, чуть прикрытая надеждой: «Может, еще вернется?»
Изредка бабушке Соне звонил подвыпивший Дмитрий Николаевич, требовал встречи с дочерью, уговаривал бабушку взять у него деньги «на жизнь». Когда бабушка рассказывала об этих звонках, Люся казалось, что она не просто въехала в надину комнату, а примерила на себя надину жизнь. Хранила баба Соня раньше Надю от Гриши с Тамарой, настал черед Люси. Но различие между Надей и Люсей было в том, что старшей внучке бабушка безоговорочно доверяла и не сомневалась в ней. Люся была взрослой и ответственной - есть голова на плечах, все сама знает.
Бабушка добродушно отвечала Дмитрию Николаевичу, - мол, никак Люсе не препятствую, она сама себе хозяйка. Денег же у них своих достаточно: «У меня-старухи пенсия, да и Люся отпускные получила».
Дмитрия Николаевича теперь никто не боялся - ни мать, ни Люся, ни бабушка. Встречаться же с ним никто не хотел. У всех трех настала такая тихая жизнь, какой никогда прежде не было. По этой причине никому ничего не хотелось в ней менять. «Что с возу упало, то пропало», «разошлись как в море корабли» - и ладно.
Одна баба Маша жила неспокойно, все злилась на своего деда Митю. Извелась вся, похудела, волосы седыми пучками торчали у нее над головой. Ничего ее не радовало - ни хождение к новым депутатам, ни «Санта-Барбара», ни ягода-клубника, которую мать и Люся покупали на рынке и приносили, чтобы угостить.
- Вот умрем мы с дедом, не хороните меня рядом с ним, - убеждала она их. - Меня к маме моей закопайте и косу мою, косу, - она в подушке зашитая, я потом покажу, где, - в гроб мне положите в ноги. А его - на другой конец кладбища, подальше от меня свезите, не хочу с ним рядом быть на том свете, ну его, окаянного.
Почему дед Митя был окаянный, никто понять не мог, - бедный тихий старичок все последние годы тихо сидел в уголке и читал газету или пытался на приемнике найти радиостанцию «Голос Америки».
Баба Маша, глядя на его возню с приемником под звуки шума и свиста, бушевала:
- Вот сядет и сидит, волны свои крутит. Призрак сраный! Ненавижу его!
Так извела себя баба Маша, что, в конце концов, упала, ударилась боком об подлокотник дивана и заболела.
Поначалу болела она не сильно - только постанывала иногда, да держалась за бок. Потом узнав, что бабки во дворе осуждают ее из-за деда и говорят, что она слаба здоровьем стала, осерчала, потемнела лицом. Собралась с силами и пошла к ним на лавку. Вышла, когда они там под вечер рядком сидели, плюнула им в ноги. Отчитала всех за безделье и сказала: «Моей смерти не дождетесь!»
Вернувшись домой, почувствовала себя совсем плохо. Позвонила Татьяне Ивановне: «Таня, что-то нехорошо мне, приди, если сможешь». Та обещалась прийти вечером, как освободится.
И несмотря на все это (вот упрямая), баба Маша пошла варить борщ своему ненавистному деду. Борщ получился, как всегда, знатный, но сил у бабы Маши не осталось совсем. От слабости она рухнула на диван.
По звонку испуганного деда Мити сбежались Татьяна Ивановна, а следом - Люся и бабушка Соня.
Баба Маша сидела на диване, держась рукой за бок, и удивленно смотрела вокруг себя:
«Неужели я умру?» - произнесла она, оглядывая своих самых близких людей.
Вечером ей стало хуже, - вызвали «Скорую», поставили укол.
Врач сказал, что бабушка старая, надо ложиться на обследование.
«Что там обследовать, ничего тут меня такого нет, чтоб обследовать. Отлежусь немного, и все пройдет», - протестовала баба Маша.
Врач посоветовал назавтра вызвать врача из поликлиники и ушел.
«Вот видите, все со мной в порядке, идите, спать ложитесь, напугала я вас. Если что случится - позвоню, у меня телефон есть. Или дед, вон, прибежит, пусть мослы свои растрясет немного».
Бабушка и Люся остались переночевать у Татьяны Ивановны в квартире, - мало ли что. А завтра решили, как сказано, пригласить врача.
Чуть свет, втроем побежали к бабе Маше. Позвонили в дверь. Никто не открыл. Начали трезвонить изо всех сил.
Опять - тишина. Люся прислушалась: «Мне кажется, что там кто-то стонет». После этого стали барабанить в дверь руками и ногами. Наконец, дверь открыл заспанный дед Митя:
- Что вы тарабаните? У нас все спокойно.
Ринулись в зал. Люся бежала впереди всех. Баба Маша лежала на полу подле дивана, на котором они вчера ее оставили. Она посмотрела на Люсю, племянницу, сестру, - хотела что-то сказать и не могла, лишь руку приподняла, не то приветствуя, не то прощаясь.
- Бабушка! - Люся кинулась на пол рядом с бабой Машей.
Рука бабы Маши слабо сжала ее, Люсину, руку. Рот приоткрылся, она что-то силилась сказать напоследок. Но так и не вымолвила ни слова. Спустя некоторое время рука обвисла, взгляд стал бессмысленный, голова бессильно опустилась на пол. Звать врача было поздно.
Баба Маша умерла, так и не сказав, где находится подушка с ее косой, - той самой, которой любовался директор металлургического завода в далекие тридцатые годы.
Похоронили ее рядом с прабабушкой Аксиньей, там, где завещала. Косу, однако, нашли, хоть и с большим трудом - пришлось для этого перерыть весь дом и вскрыть почти все подушки. Этим Люся и занималась целые сутки, пока баба Маша лежала в гробу.
Тихо и безжизненно было в квартире бабы Маши. И почему-то очень пусто. Люся не могла понять, в чем дело, - все вещи стояли и лежали на своих местах так, как их прибрала баба Маша совсем еще недавно. Над бабымашиным диваном по-прежнему висел портрет - молодая баба Маша с первым мужем Алешей. Только казалось, что не так, как раньше, смотрит она с этого портрета. Что-то изменилось. «Это я знаю, что баба Маша умерла, вот и лезут мне в голову разные причуды», - думала Люся и старалась поменьше натыкаться взглядом на этот портрет. Отвернулась и пошла к серванту, который в прежние времена вызывал у нее приступ неудержимого веселья. Сервант был старый, лакированный, сделанный для бабы Маши дедушкой Иваном в подарок. На самом верху в стеклянных вазах громоздились букеты из пластмассовых цветов - слабость бабы Маши, она считала, что они красивее и практичнее живых. «Зачем мне природу рвать-уничтожать? Смотри, какие яркие, крупные гладиолусы и лилии, а что они не пахнут, - так это не беда. У меня нос старый, он все равно ничего не чует, - говорила баба Маша Татьяне Ивановне, когда та предлагала выбросить это «убожество». – Вот помру, Таня, и будешь тут хозяйствовать, только цветы эти ты все равно не бросай, а привези мне на могилку, уж очень я их люблю, я и оттуда ими любоваться буду», - был ответ.
«Надо будет собрать эти цветы, пока мама от них не избавилась», - подумала Люся. Посреди цветов на серванте гордо восседал гигантский Ермак - огромная, тяжелая статуэтка, которую баба Маша Бог весть откуда притащила. Видимо, дед Иван хорошо знал, для каких целей нужен этот сервант, потому что попыталась было Люся сдвинуть Ермака с места - тяжело, а серванту все ничего себе - стоит под Ермаком и цветами и не думает разваливаться. Люся, сколько помнит эту квартиру, - всегда так было. Всегда сидел задумчиво Ермак в шлеме и кольчуге и, пригорюнившись, опершись рукой на щеку и печально глядя на искусственные орхидеи, думал свою думу. Наверное, решал, - действительно ли он попал в Сибирь, раз вокруг него такое разноцветье? Кстати, а почему баба Маша решила, что это Ермак? Люся часто спрашивала у бабы Маши об этом. «Может, это Илья Муромец, князь Игорь или Александр Невский, с чего ты взяла?» «Ермак Тимофеевич, и все тут. Сибирь же, думать надо, кто тут еще может быть и думать над рекой Иртыш?»- отвечала старушка. «Да где ты тут Иртыш увидала?» - смеялась Люся. «А куда ему еще смотреть, - конечно, в Иртыш», - сердилась баба Маша. «Ага, и орхидеи над Иртышом выросли, - почему-то только сейчас нашла что сказать Люся, только не с кем было уже спорить. - Интересно, куда мать пристроит Ермака? Выбросит, наверное, - зачем он ей?»
Люсе стало стыдно перед атаманом, столь почитаемым бабой Машей и ничего не значившим для Татьяны Ивановны. Она посмотрела ниже, где за стеклянной задвижкой на второй полке серванта уютно расположилась самая красивая бабымашина экспозиция: чашки, хрустальные розеточки для варенья, а промеж посуды - маленькие фарфоровые статуэтки зверушек: лисички, белочки, зайчики, матрешки. В центре самая большая розеточка - в ней на боку лежит самая большая драгоценность - из дутого стекла фигурка то ли поросенка, то ли чертика (хотя вряд ли баба Маша стала бы черта хранить). Фигурка явно сделанная кем-то кустарно и подаренная бабе Маше - большой любительнице такого «творчества». Все в этой фигурке, за исключением ручек и ножек, похожих на стеклянные запятушки, было сделано в виде шариков - голова, туловище, даже пуговички на животе. Стекло настолько тонкое и прозрачное, что кажется, сожмешь его поплотнее пальцами - и оно лопнет. Люся, когда была маленькая, всегда просила подержать поросенка, но всегда получала отказ. Матрешки и зайчики - всегда пожалуйста, а вот поросенок словно святыня какая-то, - может, какой-то дорогой человек из прошлого сделал и подарил эту вещь нашей старушке? На мысль о «святыне» наводило и то, что стояло по бокам от поросенка. По левую руку - икона Богородицы, по правую - таким же, как Богородица, форматом портрет Сталина. Такова была иерархия ценностей новопреставленной рабы Божией Марии. А теперь придется все это убирать. Нет, совсем не полегчало Люсе от созерцания серванта.
Дед Митя был, по обыкновению, неприметен. Доедал на кухне сваренный бабой Машей борщ и тихонько плакал, - слезы капали прямо в тарелку.
Через две недели после смерти жены он умер во сне так же тихо, как и жил. Его похоронили рядом с его первой женой, думали, что далеко от бабы Маши, как она и просила. Но после похорон, когда все вышли на кладбищенскую дорогу, Люся обнаружила, что старое место, где похоронена баба Маша и прабабушка, находится совсем рядом - через дорогу. Так они и остались лежать с дедом почти соседями, разделенные одной лишь узкой дорогой.
После смерти бабы Маши Татьяна Ивановна разом разбогатела. Ей отошла бабымашина квартира и все деньги. Так выходило по завещанию, составленному совсем недавно самой бабой Машей. Все хозяйство и финансы были завещаны Татьяне Ивановне. Дед Митя был гол как сокол (баба Маша заранее переписала на себя квартиру и все деньги), если не считать его пенсии, конечно. Прагматично рассудив, что смысла передавать их от старика к старику нет, баба Маша завещала все люсиной маме.
Кое-что Татьяна Ивановна раздала родственникам из деревни, чтобы тем было не обидно, чтобы на память от бабы Маши им что-нибудь осталось в подарок. Остальное забрала себе. Не откладывая дело в долгий ящик, затеяла ремонт в своей квартире. Нашла работников, которые взялись делать ей шкафы и антресоли. Теперь Люся каждый день приходила к матери, чтобы помочь с ремонтом: убрать стружки и штукатурку после работника Максима и его товарищей, приготовить им еду, морально поддержать Татьяну Ивановну, потому что сначала ей тяжело было решиться перекурочить всю квартиру.
Утром Люся от бабушки шла к матери, поздно вечером - обратно. С грустью она думала о том, что баба Маша умерла. После нее остались деньги, но они не приносили никакой радости, - только хлопоты, грязь и споры о том, что нужно отремонтировать на следующем этапе.
Веригин все не ехал из своих «святых мест». Ничего о нем Люся не слышала, и постепенно те три дня в начале лета превращались для нее в смутные воспоминания. Она уже вообще не была уверена - было это, или ей просто все приснилось, и, скорее, склонялась к мысли, что это сон. Единственное оживление, которое могло ожидать ее в будущем - это работа в школе, предстоящая возня с теперь уже шестыми классами. Больше ничего. Лена Пушкова уже давно отучилась в университете, вернулась домой, вышла замуж и теперь ждала ребенка. С Люсей им не о чем было говорить. Кому нужна незамужняя, не нашедшая своего места в жизни подружка? Какие у них общие интересы? Вся эта околоуниверситетская дружба теперь выглядела детской забавой, отошла в прошлое и уложена на дно сундука памяти. Ее было даже неловко извлекать оттуда и рассказывать о ней людям. И Люся сердилась, зло подшучивала над собой:
«Жила-была девочка Люся. Она возомнила себя Софьей Ковалевской, приехала в университет и срезалась на первом же экзамене. Но духом бесовской вольницы (как сказал бы Веригин) успела напитаться, и теперь бродит в ней этот дух и учиняет с ней злые шутки. Никто и ничто ей не мило. Не может она нигде приткнуться, не может успокоиться и уняться. Возомнила она себя выше всех и благородней всех из-за этого духа вольницы, и теперь плохо ей со всеми, действительно, плохо. На самом же деле, Люсе этой надо подойти к зеркалу и сказать, глядя себе прямо в глаза: "Уймись уже, Люся! Ты теперь учительница, и судьба твоя решилась раз и навсегда, как у той учительницы в старом фильме «Розыгрыш». Иди, Люся, к маме, подмети у нее пол, а потом садись писать тематическое планирование - учебный год на носу. И не будет в твоей жизни уже ничего, кроме этого тематического планирования и стремления ему соответствовать". Пушкова вышла замуж, Глеб с родителями уехали в другой город, а про Рому я слышала, что его пригласили работать в американский университет. Веригин же, похоже, провалился во время посещения какого-то из Святых мест сквозь землю. Ну и черт с ним!»
(продолжение следует)