Сочная и живая поэзия Родиона Мариничева. Твердость впечатлений и осязаемость мировосприятия – везде вкус, запах, звук, цвет.
***
Ёмкой воде,
Едва наполненному кувшину,
Жажде, от которой густеет слюна…
Солнечная энергия. Серая древесина.
Белая рама окна.
Ломкому стебельку,
Потным ладошкам, атомам, клеткам,
Вываливающейся из стены розетке,
Комару в занавеске, верандному холодку,
Мокрой спине, влажной помятой кепке,
Обволакивающему глотку…
Радио на обоях,
Раскладушка за чёрной ширмой,
Треснувший цветочный горшок,
Ветки над прелой землёй, растите большие,
Расти большой.
***
Стебли из-под изгороди прут и прут.
Две недели до начала лета.
А за качелями дым костра создаёт уют,
Воздух колеблется, разогретый.
Мусор жгут. Над стройкой ширится закат.
Горький дым, оплавленный пакет.
Разгораясь, пламя дрожит в зрачках,
Высвечивает ямочку на её щеке.
С тобой никогда. Не смотри в упор
И не стой под стрелой – в сторонку!
А лучше тикай, чеши через тощий двор…
Стонущая качель вдогонку.
Ломаный совок. Заморозки. Май.
В лужах голубых стекляшки льда.
Через семь ветров, через жизнь – тикай!
С миру по нитке, с тобой – никогда.
***
Ни в Москве не была, ни в Питере не была.
Тяжелая рыба в камышовый рукав заплыла.
Выдернешь удочку – чешуя на свету бела.
После дождя земля, как зола.
И по земле, по воде – ходят и ходят слова.
Выловленная рыба жива.
Разевает рот, бледно-розовый изнутри,
И – говорит, говорит, говорит.
Невидимый голос звучит в опустевшей избе,
На отвесной скале, на шиповниковой тропе,
Заглушает сырых проводов напев.
Рельса изгиб. Транссибирские поезда.
К полотну подступает ершащаяся вода.
Камень швырнёшь, искоса глянешь вдаль –
И – по ряби круги: никогда, никогда, никогда…
Только рыбьи слова и блестящая чешуя.
Камыши в колыхнувшейся топи стоят,
Мётлами на ветру шуршат.
***
Голубой докембрий. Вода и глина.
Полнотелы клетки, кисла малина
После дождика в яблоневом саду.
Ты не прячься – я всё равно найду,
Догоню, укрою и обогрею
Полудетской скованностью своею.
Пустота преломляющегося луча
Ударяет в стену, расталкивая частицы,
Оставаясь медленной вспышкой на роговице.
Птицы в горящем зените звучат, звучат,
Оживают на рамах гибкие паутинки…
Вот, говорит, тебе стержень, мела кусок.
Нарисуй колею в траве, колоски-былинки,
Тень от дома наискосок.
Лето малиновое ещё может сбыться, статься.
Нарисуй, говорит, зачеркни, останься, –
Стены не колеблется холст, не дрожит рука –
Стерженьком, мелком, акварельной краской,
Дождевой водой вперемешку с машинным маслом
И надломленной кистью борщевика.
***
Всё, что вынес из того суглинка:
Серый свет, тарзанка над тропинкой,
Воздух лета, смоченный дождями,
Над дорогами, над гаражами…
И ведёт в июльский полдень бледный
Длинный мокрый след велосипедный.
Там – шиповника побег колючий
И прореженный забор шатучий.
Скользкий ил в руках перебирая,
Этот файл из памяти стирая,
Не оставить ничего живого,
Не сказать ни слова, ни полслова…
Я пролезу в ту дыру в заборе,
Дождевик повешу в коридоре,
Распахну окно, чтоб было видно
Небо цвета придорожной глины.
***
Всё это тлен, как водится:
Дерево, которое спилят,
Качели, кораблики-самолётики,
Выросшие из А4.
Весна, унесённая ветром,
Не согреет холодных рук.
Но я не знаю об этом,
И мир шелестит вокруг,
Огромный, как пыльный глобус,
Как облако на траве.
Потряхивает аэробус,
Включается солнечный свет
Оранжевый, сквозь ресницы.
Апокалипсис, рагнарёк.
И где-то под левой ключицей
Вспыхивает огонёк,
Когда из бумаги и клея
Получается белый корвет,
Когда пролетаешь над Енисеем
И узнаёшь его силуэт.