-Аня. Я не шутил. Оставайся, осмотрись, попробуй. Я ведь тебя не тороплю, нам торопиться некуда. Всё у меня есть, и дом и сад, климат хороший, я человек непьющий практически. Будешь работать в филиале, дочь воспитаем вдвоём, как люди. Куда ты поедешь?
Аня тихонько покачивала ногой кроватку, в которой сопела Алька. Та, повернувшись на бочок, уютно сосала палец и сладко спала. Анна сначала думала, что девочка плакать не умеет вообще, наверное, месяц ребёнок почти не издавал не звука, только смотрел печальными зелёными глазками и лишь иногда капельки слез выкатывались росинками на бледные щеки. И вот вчера, первый раз, когда Анна отняла у Альки деревянную матрешку, которую мастерски вырезал Лев, та сердито глянула, нахмурила белесые бровки, захлопала длинными рыжими ресницами, обиженно скривила рот и заревела. И сама испугалась, плюхнулась на худенькую попу и поползла прочь. Смешная, упрямая, умненькая...
Аня привыкала к дочке трудно. Уж больно самостоятельной была эта рыженькая крошка, отстранённой, печальной, чужой. Как Анна не старалась, но девочка все хмурилась, отодвигалась сердито, даром, что маленькая. И лишь понемногу, по капельке оттаивало детское сердечко, раз, и прижмется к Аниной груди, вдруг покрепче, а потом опять.
-Лев. Ты хороший. Но мне домой надо выбираться, у меня мать с отцом одни, немолодые. Да и войны там нет. Как нибудь, с эшелоном, доберёмся с Алькой. Ты не обижайся. Не могу я замуж. Выгорела. Да и не время сейчас женихаться.
- Я тебя до эшелона довезу, посажу вас, своими глазами посмотрю как вы устроитесь. Ты зря так, Аня. И девочку тащишь, она слабенькая. Заболеет в дороге, сама винить себя станешь. Зря.
Анна понимала, что поступает глупо, но у неё так болело в груди от тоски по дому, ей было так страшно и горько от этого безвременья в чужом городе, что казалось, что если она сейчас окажется дома, коснётся муравы у ворот, вдохнет аромат степи и Карая, то время повернётся вспять, все станет, как прежде - мирно, тепло и спокойно.
Эшелон мчал по степям Казахстана, горячий воздух вырвался в щели открытых окон и обжигал горло. Анна изо всех сил старалась пристроить Альку так,чтобы её обдувало хотя бы каким - то сквознячком, но жара была безжалостна. Алька тяжело дышала, бледные щеки покрылись капельками пота и видно было, насколько ребёнку плохо. Анна и сама почти теряла сознание от этого пекла, хорошо воды было достаточно, вёдра наполняли на станциях тёплой и неприятно пахнущей водой. Напротив Анны прямо на полу сидел старик, сложив ноги калачиком, он не прекращая молился и все время кивал головой, то поднимая седую, редкую бороденку к потолку, то резко отпускал, как будто макал ею в густой жаркий воздух. С ним ехала молоденькая казашка, она больше молчала и смотрела в прорезь окна.
"Господи, как она не помрёт в таком платье", почему-то зло подумала Анна, у неё уже руки не держали плотный кусок картона, которым она обмахивала Альку и обморочно закрывались глаза. Задремав, она и не почувствовала, что Альку сняли с её колен, и проснулась от того, что кто-то тянул картонку у неё из рук.
- Ты ляг, поспи, я посмотрю за дочкой. Я Ажар. Тебя как зовут?
-Аня. Анна.
-Вот и отдохни, Аня. Мы сами.
Когда Анна проснулась эшелон уже стоял на станции. Алька сидела на руках у Ажар, довольно вертела головой, держа в кулачке здоровенного петушка на палочке, её тельце окутывала влажная простыня и, судя во всему, дочка чувствовала себя прекрасно.
-Саратов, Аня. Приехали.
...
Спрыгнув с телеги и поблагодарив смешливого незнакомого паренька, подбросившего её со станции и потащившего узел с вещами к калитке, Анна вытащила тяжелое тельце уснувшей дочки и, качаясь от усталости, добрела до палисаднике, села на лавочку и с облегчением вздохнула. Здесь, дома почти ничего не изменилось., только стены совсем облупились, калитка покосилась и совершенно исчезла мурава у ворот. А берёза стала ещё выше, толстый, корявый, потрескавшийся ствол, наверное, уже нельзя было охватить руками, а крона упиралась в высокое синее небо, такое же бесконечное и прекрасное, как в Анином детстве.
-Кто это там? Зачем в палисадник залезла? Чего тебе?
Женщина, с трудом тащившая коромысло с полными вёдрами, остановилась, поставила ношу и поправила сползший платок. И вдруг, всмотревшись, схватилась за сердце и медленно стала оседать прямо на пыльную землю.
-Мама. Это я. Мама. Это Аня. Нюра. Я приехала.
Пелагея, встав на колени прямо перед дочкой, обнимала её ноги и плакала. А потом, кое-как поднявшись, всматривалась лицо испуганной до смерти Альки и молчала.
-Дык, побили их. Всех побили. Она ж чего натворила, бесстыжая. С командированным снюхалась, с ним уехала. А Баро за ними. Так не догнал, фрицы из автомата всех положили. Весь табор.
Иван был совсем пьяненький, держал Анну за руку, как будто боялся отпустить и гладил, как маленькую. Пелагея, уложив Альку на топчан у печи, укутала её шалью, и тоже присела за стол. Она все всматривалась в лицо внучки, всматривалась, как будто что-то хотела понять и не понимала.
-Мам, я замужем там была, гражданский муж у меня был. Лев. Дочка у нас. Убили его.
Анна говорила рубленными фразами, видела, что мать почему то не верит и злилась.
-Ладно, ладно. Дите - Божий дар, вырастим, что уж. Иван отмахивался от Пелагеи, как от мухи, он больше всех радовался внучке, такой радости на старости лет.
- А она, стервь, там дите родила и тому инженеру и оставила. А сама с цыганом каким-то улетела. Больше и не видали её. Война все потрет...
-А Мария? Как?
-Так жива-здорова. Бил её Лексей до смерти, а она живуча, как кошка. А потом он ей лицо повредил, изувечил, а она и в суд. Посадили дурака. Эт до войны ещё было. Во как.
Анна выпила рюмку самогона разом, залпом, потом налила и выпила ещё. Надо было жить. Жизнь продолжалась. И она такая большая, эта жизнь...
Продолжение истории жизни женщин этого рода в повести "И коей мерой меряете"
Оглавление повести со ссылками
Начало части "Анна"