Сегодня я купила своей дочери портфель. Нет, вернее не так: сегодня я купила своей дочери самый лучший, самый дорогой портфель, который только был в магазине. Она сама его выбрала. И вот сейчас он торжественно стоял на табурете посреди комнаты, извергая в пространство едкий запах пластика вперемешку с синтетикой, резиной и чем-то ещё несусветным, и ослепительно сиял своей новизной. На фоне нашего скромного серого быта он выделялся ярким контрастным пятном и даже как-то не вписывался в окружающую обстановку. Любуясь им, точно как любуются картинами в Третьяковкой галерее, я присела напротив. Травящий ярко-розовый окрас, блестящие молнии-застёжки, множество карманов и кармашков, воздушные сеточки по бокам – просто блеск! Завтра моя Стрекоза пойдёт с ним первый раз в первый класс. Должно быть, все девчонки обзавидуются при виде такой красотищи. Я давно приметила, что у моей дочери хороший вкус. Портфель мне тоже нравился. Хотя Элка (моя соседка и подруга) сразу не одобрила нашей покупки, считая неоправданной такую трату при моём-то доходе. Но я даже не обиделась на неё. Это было бессмысленно… вообще обижаться на кого-то. Ежели человек не думает, что горит, это ведь не моя вина, а скорее его недостаток. Я больше жалею, чем осуждаю тех, кто не умеет держать язык за зубами или делает кому-то что-то нехорошее. На то ведь всегда есть причина.
Так вот я сидела и гипнотизировала тот самый дорогой и самый лучший портфель, с которым завтра моя дочь ступит в новую жизнь. Какие-то ничтожные часы разделяли нас с грядущим днём, к которому всё уже было готово. Я почувствовала, что сама волнуюсь и нервничаю. На дверце шифоньера висела на вешалке школьная форма чёрного шёлка с белым гипюровым фартуком. Они нам достались в наследство от младшей Элкиной дочери. Позволить себе купить сразу и портфель и форму я уж точно не имела возможности. Лаборантам в школе не платят таких денег. Иначе два месяца макарон, без фруктов, сыра и мороженого по выходным. Я выбрала портфель, тем более форма была почти, как новая. Правда мне пришлось зашить её в нескольких местах и тщательно выутюжить, а в остальном ничего. Бантами тоже Элка снабдила. А вот с туфлями оказалась проблема. Обувь после детей подруги нам донашивать никогда не приходилось. Она в буквальном смысле не доходила до нас, а разваливалась ещё на ногах её сорванцов. Но этот вопрос мы решили следующим образом: в сентябре ещё можно ходить в босоножках (донецкая южная погода позволяет нам такую роскошь), а вот потом придётся покупать ботинки, так что звено под названием «туфли» само собой отпадало. Босоножки – пробел – ботинки. Хотя на ботинки тоже нужны были нормальные деньги, но как, если не изменяет мне память, говорила Скарлетт О'Хара: «Я подумаю об этом завтра». Вот также и я. Зачем думать о том, что будет через месяц сегодня? Считаю это совершенно бессмысленным делом. Планы составляют себе только толстосумы, а мой удел другой. Самая ближайшая моя покупка – это литр молока, пачка овсянки и буханка хлеба. А о том, что мне понадобится завтра, я оставлю своей голове на завтра.
Дети гурьбой резвились во дворе. Время от времени их звонкие голоса влетали через открытое окно, нарушая покой моей задумчивой уединённости. Пялясь на обнову, на выглаженную форму, на растоптанные, но выдраенные до блеска босоножки и два огромных, похожих на созревшие головы гигантских одуванчиков, воздушных банта, я наслаждалась одиночеством. В комнате было тихо, пахло покупкой и глажеными вещами. Люблю эти запахи. Наверное, потому, что слишком мало было их в моей жизни. В ней вообще было немного того, о чём приятно вспоминать, но вот запаха утюжки и новых магазинных вещей точно не припомню.
Я вздрогнула. Электрическим током пробежали импульсы по спине. День, который однажды не случился в моей жизни, должен был теперь настать в жизни моей маленькой Стрекозы. Неприятные воспоминания нахлынули откуда-то издалека и накрыли с головой. Я вообще склонна вспоминать, анализировать, прикидывать, а что если бы тогда всё случилось по-другому, как было бы сейчас? Что было бы со мной теперь, если бы тогда всё сложилось иначе? Нет, я не горюю, скорее, скептически отношусь к своему прошлому. Никакой жалости или самобичевания во мне, конечно же, нет. Это удел слабаков и слюнтяев, к коим я никаким образом не отношусь. Больше меня тянет в прошлое по той причине, что в нём я была ребёнком. Там я была чья-то, наверное… Хотя, может я сама себе всё это выдумала?
Портфель меня магнетизировал. Вот точно также, только двадцать с лишним лет назад я сидела, уставившись на свой собственный портфель, обуреваемая совсем другими чувствами. Я отлично помню тот день. Ещё бы!..
…Мамочка вошла в комнату и поставила передо мной какой-то прямоугольный бежево-коричневый предмет. Я даже не сразу поняла, что это и вопросительно уставилась на него. Этим предметом оказался мой первый школьный портфель. Его купили накануне… и без меня. Наверное, мамочка не захотела утруждать себя семейной поездкой на базар, похождением по бесконечным торговым рядам и тем более выбором, который пришёлся бы мне по вкусу. Она умудрилась сделать ещё проще. Попросила кого-то из своих дружков сгонять за обновой и теперь с совершенно чистой совестью жарила на кухне картошку и... Комок подступил к моему горлу и в глазах встали слёзы. Нет, не из-за портфеля. На него мне тогда было наплевать. Дело было в другом. Месяц назад, в день своего рождения я попросила её бросить пить. Бросить пить и водить в наш дом компании. Мы жили с ней вдвоём. Отца у меня никогда не было, вернее он был, но жил своей жизнью, шальной и беспутной и с ним было лучше не пересекаться. Иначе последствия могли быть самыми неприятными. Никакой поддержки со стороны, никакой родни, одна халупа и клочок земли, да и те никогда нам не принадлежали. Я помню, как мамочка расплакалась на моих детских худых и острых коленках. Должно быть, раскаяние проснулось тогда в ней. Она клялась и божилась, что всё сделает для меня и в тот день, день моего семилетия так и не притронулась к рюмке. Можете представить всю мою жизнь, от рождения и до семи, если в самый лучший день в году, я просила родную мать о том, чтобы она не пила. И знаете, другого подарка для себя я бы даже не желала.
Вообще я не была привыкшей к подаркам «новым». Дарили много, скорее отдавали, но всё это было чьё-то ношенное барахло, чьи-то ещё не совсем разломанные игрушки, не до конца стоптанные башмаки. Мамочка вообще меня не баловала, скорее она баловала себя ежедневной выпивкой и сомнительной компанией, которая время от времени даже умудрялась обчищать наши итак скудные пожитки. Не брезговали ничем. Выносили всё, что хоть как-то можно было перепродать. Поэтому я никогда не привязывалась к вещам. Всё, что приходило в наш дом, также легко могло из него и уйти.
Мои глаза уже не вмещали слёз, они катились по щекам, падали на одежду. В душе всё рвалось и кричало, бунтовало и ненавидело её. Ведь она обещала! Обещала, что больше никогда не притронется к бутылке! Я не смотрела в её сторону, но чувствовала, как она сердито перемещается по кухне и делает вид, что не замечает моих страданий. Наверное остатки совести давили её. Мне показалось, что целую вечность, я просидела в ожидании чего-то. И это что-то, наконец, настало. Склочная мегера плавно обращалась в хлебосольную хозяйку, а для меня добрую фею, щедро дающую монеты на самые дешёвые сласти. По голосу, с которым она теперь говорила со своими дружками, мне стало ясно, что она уже под хорошей мухой.
Наверное, тогда в моём сознании что-то щёлкнуло, наверное, тогда я поняла, что самую большую боль тебе могут доставить самые дорогие и близкие люди. Эх ты, мамочка! Она нетвёрдой походкой снова вошла в мою комнату с тарелкой жареной картошки, рядом с которой лежали половинка солёного огурца и кусочек неровно отрезанного хлеба. Мы не смотрели друг на друга. Молча поставив обед около портфеля (спасибо ей за то, что не сажала меня за стол со своей компанией, а всегда кормила отдельно), она уж хотела выйти, но я рывком схватила её за руку и, задыхаясь от слёз и обиды, прокричала: «Ты же мне обещала!» Она испуганно отшатнулась назад, на мгновение замешкалась. Лицо её искривила усмешка и она строго и протяжно прошипела: «Не кричи. Тебя на всю Ивановскую слышно!»
Тогда я прильнула к ней, начала обнимать, целовать своими влажными от слёз губами: «Мамочка, ну миленькая, ну пожалуйста, ты же обещала! Мамочка, я тебя так люблю! Ну пусть они уйдут! Не пей, прошу тебя! Ты же обещала! Ты ведь больше не будешь, правда?» Моему горю не было предела. Я так любила её, как никто другой не может любить. Это, наверное, реакция всех недолюбленных и ненужных детей. Мне так всегда недоставало её ласки, её нежности, мне так всегда было мало её и так много недосказанности осталось между нами теперь. Она была самой лучшей для меня, светом в окне, она была моей жизнью, она была моим всем. Я прощала ей всё, и даже тот случай, когда она забыла меня на остановке и за это её хотели лишить материнских прав. Даже после всего этого она была для меня самой-самой.
Мамочка посмотрела на меня своим помутневшим взглядом, и было видно, что ей нечего возразить. Какой-то здравый смысл и даже стыд выразились в нём. И я даже улыбнулась в ответ на что-то ещё не совсем потерянное в ней. Но она тут же отвела глаза, как будто пыталась скрыться от моего вопроса, убраться куда-нибудь подальше от собственной совести. И в поле зрения оказался портфель. Радостная мысль озарила её: «Так это, портфель надо обмыть… Чтоб носился долго, хорошо… Чтоб ты в нём только пятёрки мне приносила… Как же, доця, без этого нельзя…»
Мне показалось, что в этот момент оборвалась вся моя жизнь, разрушилась, как карточный домик. Что-то перевернулось во мне. Я вся напряглась, сжалась и выпалила ей прямо в лицо: «Ненавижу! Ненавижу тебя! Ненавижу!» Помню, как пулей вылетела из дома, мимо пьяных смешков её дружков, сквозь завесу табачного дыма. Босая, голодная и заплаканная. Подальше отсюда, прочь, долой…
Знаете, детская обида, обида за предательство, она не такая как у взрослых. Она быстротечна, легкопроходяща, но, тем не менее, остающаяся тяжёлым душевным осадком навсегда. И стоит этот осадок лишь слегка всколыхнуть, как он баламутит тебя всего, от пяток и до самой макушки, причиняя боль неимоверной, разрушающей силы. Навсегда она поселяется в твоей маленькой душе неизгладимым неприятным воспоминанием, разрушает веру в чудеса, в то, что взрослые – благоразумные и развитые существа и делает не по годам мудрым.
Последний августовский день обдал меня своим ласковым солнечным теплом. Утерев нос и слёзы, я пошлёпала по нашим узеньким поселковым переулкам в поисках своих товарищей. Тогда мои нечёсаные косы, босые ноги, мятые и засаленные вещи, вызывающие сочувствие соседей, не делали меня несчастной. Таковой я бывала только дома, рядом с той, которая меня родила, забывала где зря, порой давала трёпки и спьяну жалела. И всё же я любила её безумно. До крика, до слёз, до хруста в косточках, до смерти. Я любила её так, как никогда не смогла полюбить меня она.
Ребята обрадовались, завидев мой тощий силуэт ещё издалека. Без меня им всегда бывало скучно. Главный заводила, вечный придумыватель новых игр и правил вышел на тропу веселья. Где была я, там был шум и смех, лёгкость и бесшабашность. Да, я была из тех, кто не имел сто рублей, а имел сто и даже много больше друзей. Наверное, этот извечный оптимизм во мне и помогал потом выживать в трудных ситуациях. Желание веселиться, прыгать, смеяться, быть счастливой сопровождало и во взрослой жизни. Очень здорово я провела тот день и домой возвращалась самой последней. Тогда, когда все мои друзяки, вымытые своими мамками и одетые в пижамы сидели за горячим вкусным ужином и сладко позёвывали.
В нашей халупе было тихо. Свет горел только на кухне. На неубранном столе валялись огрызки солёных огурцов, куски замусоленного хлеба и много окурков в пепельнице. Есть хотелось жутко, казалось, живот прилип к спине и уж никогда не вернётся на прежнее место. Мамочка спала на кровати в моей комнате. Забытая тарелка с нетронутым обедом одиноко стояла около портфеля. Я коршуном накинулась на неё и принялась набивать рот холодной, жареной на постном масле картошкой с полусырым луком, высохшим хлебом и обветренным огурцом. Портфель одиноко стоял передо мной, и я глазами скользила по его дерматиновой поверхности. Вид у него был бедный и жалкий, совсем как у меня. Я поморщилась: никогда бы такой не купила. Две металлические защёлки плотно застёгивали его перекидной верх, похожий на неровный рот, а нарисованная в углу взъерошенная собачка, улыбаясь, подмигивала мне одним глазом. «Собаки тоже умеют улыбаться», - усмехнулась я. Мой ужин неожиданно быстро подошёл к концу, хотя я была не прочь продолжить его чем-нибудь ещё, но, увы, больше ничего не было.
Я погасила лампу и забралась к мамочке под бок. Укрывшись в плед, я смотрела на свой новый, освещённый клином лунного света, портфель и представляла, как завтра пойду с ним первый раз в школу. Угревшись и разнежившись, тихо и незаметно уснула.
На следующий день мы обе проснулись ближе к полудню. Линейка, знакомство с учителем, первый звонок, первый урок были утеряны для меня навсегда, впрочем, как и все остальные школьные дни. Помню, что туда я ходила отнюдь не за знаниями и за пятёрками, а больше за общением, которого мне так не хватало в семье.
И вот прошло двадцать с лишним лет и сегодня такой же последний августовский тёплый день. И погода такая же, солнечная и ласковая. Мамочка давно умерла, а моя Стрекоза завтра идёт в первый класс. И я не унываю. Оно того не стоит. Самое главное – не баламутить осадок, а просто жить… здесь и сейчас…
Кто-то маленькими горячими ладонями прикоснулся к моему лицу и запах такого родного, такого дорогого человечка вывел из задумчивости:
- Мам, ты что плачешь?
Я заглянула в светлое личико:
- Это я так… от счастья… Большая ты у меня уже. Вон, завтра в школу пойдёшь!
- Айда портфель ты мне купила! Айда мамочка-цветочек, как же я тебя люблю! Спасибо! Спасибо! Спасибо!
Она принялась покрывать меня своими жаркими поцелуями, а я всё плакала и плакала и никак не могла утешиться. Наверное, правда, от счастья.
Август 2020