Стены пивной палатки надувались и хлопали. В августе на берегу залива всегда ветрено и уже никто не играет в бадминтон или даже в волейбол, и эти длинные песчаные пляжи почти пусты. Лишь изредка из-за прибрежных сосен выходит человек или пара, или, что еще реже, небольшая компания. Он или они встают на ту темную полоску песка или мелких камешков, куда докатываются волны — еще вчера немощные, а сегодня все в пене и водорослях, как настоящие морские жители. И эти посетители, те, что встали у края прибоя, смотрят на залив, на сбившиеся в кучку облака над дамбой, на блестящий где-то вдалеке таинственный кронштадский купол, на пароход, который везет притихших, утомленных круизом пассажиров. Иногда они, эти самые тихие посетители пустых пляжей, высовывают ногу из галоши или резинового тапочка и трогают кончиком пальца ноги шершавую волну. Но та холодна и безучастна, совсем не так ласкова, как в июле; она облекает ступню в мутный башмачок из песчинок, мелкого сора, каких-то вечно бурых растений. Порой они, эти же посетители, закуривают и еще какое-то время стоят, ежась от холодного балтийского ветра, и кто-то из них уходит обратно в сосновую тень, оставляя бычок качаться в обломках плавняка. Возможно их за соснами ждет заигравшаяся собака или ребенок, который уже закопал все шишки в песок, или какие-то вечные дачные дела, от которых не убежать ни в это лето, ни в то, другое. Иные же остаются и сидят уже поодаль, на выбеленных солнцем и водой толстых стволах некогда лиственных деревьев, непонятно откуда взявшихся здесь, на сосновом берегу. Третьи же бросают свой взгляд вокруг и за волейбольной площадкой, рядом с зеленой деревянной эстрадой, находят пивную палатку.
В палатке всегда сумрачно и жарко, и что-то курится и шкворчит на плитке за стойкой, отчего мерзкий дымок окутывает и саму стойку, и двух девушек, которые заняты за ней. Одна, повыше и постарше, чем-то негромко, но интенсивно елозит по сковороде и поглощена процессом так, что я ни разу не увидел ни предмет ее стараний, ни ее глаз. Вторая продает пиво и закуски — то ли гренки, то ли хлебные леденцы, иногда арахис, впрочем порой арахис кончается, но не хлебные леденцы, нет-нет — их запас постоянен и опустевшая жирная, пузатая банка с яркой красной крышкой исправно наполняется, но тайком, под прилавком. Какая незамысловатая магия! Пиво же здесь есть невкусное светлое, невкусное темное и скучное бутылочное. Впрочем, сюда никто не приходит скучать, и все берут светлое кислое пойло и прячутся в глубине палатки, так чтоб их не сдувало ветром и не доносились запахи тайной кулинарии, что, в общем-то, невозможно. И вот я тоже, роняя завиток пенки с этого пластикового алкогольного рожка, ухожу в угол палатки, где белая полиэтиленовая стенка трепещет и ходит волнами, будто сам залив. А еще светится, и по ней ползут то щеточками, то кривыми длинными когтями тени сосен. И все вокруг неспешно, лишь иногда в палатку заходит посетитель, громко стуча тапочками или сандалиями, или кедами по этому тонкому дощатому полу. Он оглядывает помещение, берет интересное пиво и тоже затихает в углу.
А потом пришел Валентин. Шел ли он сюда целенаправленно, или нашел случайно, оглядываясь на берегу, или пришел, повинуясь какому-то инстинкту? Наверное, все разом и не спрашивайте, как такое возможно, ведь если возможен Валентин, то и все иррациональное в его сути — тоже. И вот, он вошел в палатку и громко сказал: «Так-так!» Так-так, черт его побери! Будто бы он обнаружил что-то тайное, неприятное и давно забытое, какой-то губительный и разрушительный клуб или культ; будто бы мы здесь не наслаждались сосновыми тенями и бликами в дырках и на стыках полиэтиленовых стен, не сидели, просто опустив носы в свои стаканчики с густой пеной, будто бы наши белые пивные усы были запрещены на всей территории Российской Федерации! Валентин заглянул за прилавок и поинтересовался, чем же здесь так аппетитно пахнет, и сообщил, что он как раз проголодался. Он громко хлопнул в ладоши, получив порцию подпаленных мясных кубиков, потребовал пиво (впрочем, обычное, разливное) и опять сказал: «Так-так!» Он искал свое место. Напротив столика, который я занял, было как раз свободно и Валентин уже грузно падал на жалобно пищащую белую пластиковую мебель. Сел он спиной к стойке. Заметив, что я наблюдаю, он выудил из-за резинки шорт коньячную фляжку и ухнул добрую половину в свой пивной стакан. Пиво окрасилось в цвет компота из сухофруктов и до меня донесся аромат крепкого алкоголя, который я жадно вдохнул, и аромат мясных угольков, которые начал поглощать Валентин.
Я допил пиво и вот уже шестой стаканчик влажно чмокнул в стопке своих собратьев. Взяв у пивной девушки ключ от туалета, я направился за палатку, где долго и с наслаждением писал в душной синей кабинке, в которой честный запах мочи и говна заменяли этой унизительной химической вонью, той, что можно пропитаться за секунду. Ворох туалетных бумажек на дне туалета и на полу кабинки влажно и почти неслышно всасывал капельки мочи. Внезапно меня затошнило: упершись руками в заднюю стенку я ожесточенно выблевывал пиво, размякшие то ли гренки, то ли соленые хлебные леденцы, и эта ершистая масса, царапая горло и сопротивляясь, выходила из меня все же упруго и ритмично. Вытерев лицо и очки туалетной бумагой, я вышел, и дверца туалета за мной захлопнулась, но, отойдя на два шага, я все же вернулся, чтобы закрыть ее окончательно на желтую латуневую тушку. Больно стукнувшись о зеленую эстрадку, я залез на нее и уже оттуда увидел залив, и небо, которое так быстро опустилось, и красный уставший глаз солнца за веком далеких облаков, обморочно закатывающийся где-то в Кронштадте. Но все раплывалось и двоилось, и если не концентрироваться, то казалось будто из-за горизонта на меня смотрит какой-то лохматый красноглазый гигант, и вот его дымчатые облачные руки тянутся ко мне, но все так же далеки, как и вчера.
В палатке тем временем зажгли свет, и девушка, которая что-то готовила, куда-то исчезла. «Темное!» — сказал я пивной девушке, и та с сомнением поглядела на меня: то ли оценивая, сдюжу ли я риск, то ли вычисляя степень моего опьянения, а может, она просто почувствовала запах блевотины. Я сделал самое незамысловатое лицо, поправил очки, которые и так сидели максимально хорошо, а в доказательство серьезности своих намерений я положил на стойку ключ и последнюю свою бурую, словно водоросль, купюрку с Петром, которую девушка приняла, впрочем, без особого пиетета, как и полагается областному жителю. Мне же от нее достался ворох засаленных полтинников и несколько совершенно не звонких монет. Ну и, естественно, пиво, темное и такое же пенное, кислое, но с претензией. Я схватил стакан и тут же облился, что, впрочем, не смутило меня и, облизнув тыльную сторону ладони, направился к Валентину. Пока меня не было, он уже расправился со своим угощением и даже допивал свой коктейль. Он обернулся, когда я приблизился к нему. «Выпьем?» — предложил я и, не дожидаясь ответа, рухнул на стул напротив. Валентин, как мне показалось, не возражал; я поднял стаканчик и стукнул им по стаканчику в его руке, отчего темное пиво брызнуло в его светлое многострадальное, впрочем, может быть, это был уже чистый коньяк. Я сделал несколько жадных глотков и, набравшись смелости, спросил: «А почему вы такой душный, Валентин? Я сидел, я сидел там, вот там и смотрел, и я вижу, что ты, вы очень душный!» Валентин сфокусировал на мне свой взгляд и сказал: «Может, ты дальше пойдешь? За свой стол?» И что-то совсем не доброе было в этом взгляде. Мне определенно не нравилось, как Валентин глядит на меня — это была не угроза, а что-то такое, что просыпается в пьяном человеке, когда уже не поднять ни руку ни ногу, когда так лень, когда голова ходит на шее, будто на шарнирах, и это предчувствие драки. Я допил пиво в три глотка встал и закричал: «А может ты, вы пойдете отсюда нахуй, Валентин? Я сидел здесь, и вас не было!» А потом я, кажется, упал, и все вдруг закружилось, и все, что было дальше — лишь нерезкие фотоснимки, будто камеру дернули, и все смазалось: сосны, залив, жирная, словно блин, луна, дорога, автомобили и снова сосны. И лицо Валентина, так близко от моего лица, и его голос: «Я не Валентин, я, блядь, Игорь!»
Я проснулся на пляже с полным ртом песка, было раннее хмурое утро. По старому пластиковому пакету, торчащему из под камня уныло тюкал дождь. Я взял пакет и натянул на голову. Я тоже больше не Валентин.
Об авторе
Вова Седых, Санкт-Петербург. Поэт, писатель, дизайнер, музыкант, участник коллективов «Он Юн», «Сёстры» и «Горечь».
