Из книги «Записки на портянках».
- Я скоро умру, - сказала бабушка за обедом, на который специально для этого собрала всех родственников и друзей, - а именно десятого мая.
- Но мама, сейчас только конец апреля, да и ты чувствуешь себя хорошо, - вступила в разговор Широчкина мама.
- Это не важно, - отмахнулась бабушка.
- Но почему десятого мая? - не унималась Широчкина мама.
- А потому, дочка, что десятого мая заканчиваются праздники. Проснетесь вы утром, головы больные-пребольные, пить вроде бы уже и не резон, а тут годовщина моей смерти. Помянете вы меня добрым словом, да и чем покрепче, и мне хорошо, и вам не так тяжко.
- Похороны - это штука серьезная, - поддержал бабушку дед Напас, набивая трубку своим фирменным табачком, смешанным с оконной замазкой. Замазку Напас делал сам. Пойдет на конопляное поле, соберет массу, похожую на темный душистый пластилин, замажет ей щели в окнах, а зимой, когда стоит лютый мороз, и кроме как сидеть в хате и смотреть на заледенелое стекло, делать больше нечего, или весной, когда светит солнышко, и пахнет свежими древесными почками, отколупает он кусочек замазки, и в трубку. Покурит-покурит, и улыбается радостно.
- Ведь что такое похороны? Это проводы человека в мир иной, так сказать, последний штрих в таинстве смерти. А жизнь и смерть - это как две стороны одной газеты. С одной стороны, положим - это жизнь, с другой, стало быть, смерть. Ткнул пальцем в газету, и ты на другой стороне. Куда ткнул, там и оказался. Вот мы когда могилу роем, мы этой лопатой дырку в газете и рвем, - принялся философствовать он.
- Да, но как ты можешь знать о своей смерти заранее? – не унималась Широчкина мама.
- Ваше дело меня похоронить по-людски, а как я помирать буду, это уже мое дело.
- Что ты еще задумала? – встревожилась Широчкина мама.
- Да ничего я не задумала! - обиделась бабушка. - Не стану я грех на душу брать.
- Но ведь еще почти две недели.
- Вот и славно, а то помирают внезапно, даже не предупредив родственников, и приходится тем носиться, как укушенным. А тут заранее, по-божески. И не спорьте со мной, я так решила.
Начать решили с поминок, вернее, решила бабушка. Как ее ни пытались отговорить, она ничего не хотела слушать.
- В кои веки соберетесь, чтобы сказать обо мне чего хорошее, а я и не услышу уже. Не пойдет! Может, я тоже хочу за упокой с вами выпить.
- Мама, но так не хорошо, так никто не делает.
- А «горько» кричать, когда родственники с покойным прощаются, хорошо? (Отморозков уткнулся в тарелку) или совать музыкантам трешку, чтобы они семь-сорок сыграли?
- Все бы тебе попрекать, - обиделся Напас.
- Попрекать? А ты бы не водил хоровод вокруг гроба, да не орал: В лесу родилась елочка. Тоже мне дед-Маразм.
Больше с бабушкой никто спорить не захотел, и поминки решено было назначить на тридцатое апреля.
Таких цивильных поминок в городе еще не было. Бабушка сидела во главе стола в высоком кресле, похожем на театральный трон. Над ее головой красовался венок с заупокойными словами. Рядом, на столе, горела свеча. Гости входили, кланялись бабушке, говорили: «Землица вам пухом», - и целовали в лоб. За столом говорили все больше о бабушке и, в основном, хорошее. Иногда, для смеха, вспоминали кое-какие курьезы, но лишь те, о которых бабушка и сама любила рассказывать. Обстановка была настолько торжественной, что дед Напас вспомнил даже о революции, участником которой он, вроде бы, был.
- Представляете, - говорил он, - седьмое ноября, и никакой водки, во всем Петрограде. А какое седьмое ноября без водки? То-то и оно. В Питере водки нет, в Кронштадте нет, нигде нет. Моряки, было, прислали за водкой «Аврору», но водки нигде нет. Жуть! А мы тогда с покойным Михеем на «Авроре» как раз и служили. Я был совсем еще юным, юнгой, как говорят на флоте. Морячки все на берег сошли, водку ищут, а нас, несколько человек, в карауле оставили. Вот караулим мы, значится, ту самую пушку, а на посту как раз паренек был новый, деревенский. Ну и заснул он у орудия. Решили мы над ним подшутить. Взяли ботинок, обмазали его дерьмом, пришлось нам на палубе потужиться, и ему на лицо, значит. А веревку к пушке привязали, куда следует. Проснулся он, видит такое дело, и швыряет тот говнодав как можно дальше. Тут пушка и рванула. В Петербурге от взрыва все вздрогнули, а одного мужика, маленького в кепке осенило. Айда, говорит, в Зимний, там водка точно есть. Зря, что ли, временное правительство там заседает? Они там народную водку жрут! Так оно и получилось.
В общем, поминками все остались довольны.
Десятого числа в назначенное время бабушка с мегафоном в руках уселась в гроб, который поставили в убранный цветами кузов грузовика, заиграла музыка, завыли плакальщицы, и процессия тронулась в путь. Торжественная, надо сказать, получилась процессия. Все идут в трауре, цветы под колеса кидают, музыканты играют жалостливо, как никогда, тетки воют, причитают. Бабушка через мегафон прощается со знакомыми. Доехали почти до кладбища, и тут бабушке не понравилось что-то.
- Стойте, - кричит, - не хочу я под похоронный марш хорониться. Так и смерть мне не в радость будет, а хочу я, как негры в Бруклине, под диксиленд уходить.
Вернулись назад, и пошли уже под диксиленд. Не то, совсем не то получается. Не могут плакальщицы в тон диксиленду плакать, не привыкли они. Пришлось разогнать плакальщиц, а вместо них пригласить танцовщиц из ночного клуба. Опять не то. В конце концов, решили отказаться и от траура.
Идут, впереди танцовщицы в бикини, за ними оркестр джаз наяривает, дальше бабушка в гробу танцует, а следом уже родственники и друзья усопшей. Идут, шампанским стреляются, танцуют, песни поют. Замечательные получились похороны.