По слову исследователей античных текстов, древнегреческое слово "агон" означает миг максимального умственного и физического напряжения, (например во время погребальных состязаний,- состязаний в честь погибших воинов).
Всё-таки агон действие ритуальное и рассматривать его как некое спортивное мероприятия,- не вполне корректно.
Наш зимний выход в горы афганского Бадахшана стал для меня символом такого агона. Пока мы добирались за визами в Хорог, докупали провиант и бензин, а потом караваном ехали в Ишкашим, в душах зрело предчуствие состязания с самым сложным противником,- с собой.
Переход афганской границы и оформление пермитов в Султан-Ишкашиме, были для нашей группы уже привычным делом и тоже не пугало.
Древние люди, (люди эпидефического мира), любили говорить красиво, (вспомним речь Ахилла в собрании мужей, - его речь построена по всем канонам античной риторики, и даже швыряние жезла оземь, - тоже своеобразная фигура речи, вернее, знак гневного и презрительного окончания речи). Соответственно, - если уподобить бадахшанских мужей древним, и говорить размеренно, но лаконично, следя за своими эмоциями и жестикуляцией, можно добиться успеха в любых переговорах.
В Лянгаре было допустимо холодно, и у духовного лидера провинции, - Пира Шо Лянгари мы жили, проводя дни в коротких перебежках между административными и полицейскими укреплёнными сараями и дуканами. Докупали шоколад, самосад мерзкий грязный бензин (для мультитопливной горелки). Организм ещё не включился в работу, и поэтому вся группа мёрзла на любом месте и ходила в пуховиках даже в натопленных помещениях. Пару дней мы "праздновали лодыря" потому что Санглич попытались захватить недружественные режиму группировки и ехать в Лянгар было нельзя.
Когда мы ехали по горной дороге в сторону Лянгара, то различили звуки выстрелов. До последнего мозг каждого слышавшего сопротивлялся, отказываясь верить, что звуки хлопков, где-то вдалеке на периферии морозного пространства, - это выстрелы.
Эта тревога не была агоном, - за рулём колесницы сидел человек из дома Шо Лянгари, и наши жизни целиком зависели от его навыков. Внутренне я весь сжался, сжал челюсти, так, что зубы заскрипели и оскалился. Время потекло очень медленно.
Колесничий крутил головой, чуть ли не на триста шестьдесят градусов, как будто хотел углядеть стрелявших, (очень вредная привычка, - водитель должен следить за дорогой). Я сделал то, что умею делать очень хорошо, - высунул в окно камеру и нажал на кнопку «rec».
Наш стратег заставил водителя продолжать движение. Голос у него был как у робота, - со стальными обертонами. Задача была простая, - ехать во что бы то не стало, не останавливаясь. Так было больше шансов не превратиться в мишень.
Когда звук выстрелов стих пропал и страх. Все принялись шутить. Водитель даже врубил кассету с песнями Ахмеда Зоира. Песни Зоира были вполне себе европейские, - можно было уловить и мелодии АББЫ, переложенные на восточный манер.
Пришло время покидать тёплый салон автомобиля, - наш Стикс мы переплыли. Теперь, по законам мифа, оглядываться назад и сожалеть нельзя, - иссякнут моральные силы.
Мы растентовали багажник и сгрузили наши рюкзаки. Вот теперь вес, который предстояло нести на своих плечах был очень в тягость. Это те же тридцать килограмм, что и всегда, - но первые дни марша этот вес прижимает тело к земле. Мы распрощались с водителем, условились о дне и точке рандеву через две недели. Он помахал рукой, прыгнул в свою украшенную портретом Ага-хана колесницу и укатил в Лянгар.
Нам нужно было, не смотря на мороз, снять с себя пуховики, запаковать их под клапана рюкзаков и отчалить наверх, - к безымянным высотам.
Первые два дня шлось тяжело, но это не было агоном. Обычный марш, - не более того и не менее того. Угрюмые облака нависали над горными грядами, и солнце больше не показывалось и не радовало нас теплом. Словно мы погрузились в мрачное и холодное царство Аида. Не в само царство, но в его преддверие. Заход на ночёвку мы сделали по ранним сумеркам. Поставили три наших палатки, напилили лавинной лопатой снежных кирпичей и обложили наши кущи. Первую ночь собрались в командирской палатке и устроили возлияния. Ночью температура была -35, но от общей усталости и угнетённости организма, холод ощущался не критично. Помню, как ночью много раз ворочался на пенке, и чувствовал, как через щели и трещины моего каримата уходит драгоценное тепло. Потом я забывался коротким сном и крутился на куске своего коврика, боясь съехать с неё и отморозить какую-нибудь важную часть тела.
На вторую ночь шагалось уже легче, вещи в рюкзаке легли как надо, а в сон я провалился без сновидений.
Агон начался в тот день, когда мы, следуя вниз, обессиленные, решили сделать ночёвку, на берегу реки, имея в предмете выйти на следующий день в точку финиша. Я шёл крайним, отставая от всей группы минимум на час. Мыслей в голове никаких не было. Для того, чтобы упереться палками в камни и сделать шаг, мне требовалось собрать всю волю. Мысли разъезжались. Было настолько тяжело, что я не мог даже поднять взгляд на удаляющуюся группу, - а это было очень важно, - сквозь пасмурное, недоброе небо засечь место, где они перешли на противоположный берег реки. Иногда я терял равновесие, или палка застревала между камней. Мне было безразлично, - упаду я или не упаду. На очередном повороте тропы я увидел Тунгуса сидящего на камне. Он ждал меня. На спуске с отвесной стены у Тунгуса выскользнули из-за оттяжки рюкзака дуги от палатки. Ему тоже было нелегко, но насколько нелегко, - неизвестно. Мы шли в полном молчании, так как сил, чтобы говорить не было. Правая нога, на которой мне делали операцию металлоостеосинтеза (вставляли железки), опухла. И каждый шаг приносил боль. Потом эта боль хоть и не ушла, - но я перестал обращать на неё внимание. На острых гранях тропы никто никого не страховал, - (каждый страхует себя сам). Я понял, что если упаду и убьюсь, - это не принесёт облегчения. Также я знал, что если встану столбом, чтобы отдышаться, я могу просто соскользнуть вниз и получить либо травму, либо смерть. Поэтому я старался как мог идти вперёд. Через десять часов непрерывного марша мы достигли ровной площадочки на правом берегу реки и развели костёр. Тунгус ставил свою палатку с моими дугами. Спать решили в тесноте. Пеммикан съели едва тёплый, запив холодной водой из термоса (термоса заправляли десять часов назад).
Когда я залез в спальник и вытянул разутые ноги в блаженной истоме, поступил приказ вставать, собираться и пилить вниз ночью. Ситуация в провинции поменялась, водитель вышел на связь и сообщил, что нам надо спешить.
С совершенно пустой головой я вылез из тёплого влажного спальника, собрал своё снаряжение и мы пошли вниз в кромешной тьме. У меня не осталось никаких эмоций.
За двести метров до спасительного света фар машин, которые должны были забирать нас, я проломил ограду какого-то сарая. протопал насквозь через огород, сопровождаемый лаем собак и совершенно спокойно, даже насвистывая какую-то мелодию, чтобы не терять лица, подошёл к машинам и стал помогать грузить нашу снарягу и швартовать её в кузове.