В семье Гороховых помер глава семьи. Любимый муж, папа и дедушка Николай Николаевич Горохов. Оттрубил он на этом свете солидных восемьдесят лет.
Последних лет пять дед Горохов, к сожалению, чуть двинулся умом. Так бывает. Вел себя вызывающе: мочился на шторы и в платяной шкаф, ел только сырые яйца и сразу десятками, выбегал босиком на улицу в зимнюю стужу. Не спал сутками. Сидел в темноте филином на кровати, зорко смотрел по сторонам. Иногда заводил громкие беседы с давно почившей своей маменькой. А то мог вскочить с кровати, шустро выскользнуть из избы, пошкандыбать по деревне, по родным Горшкам. Выскакивал всегда в одних портах - людей пугать. Сам тощий, страшный, лохмы седые нимбом стоят, борода, как у Хоттабыча развивается, глазами зыркает. В руке обязательно вилы. К школе придет - ребятишки за окнами визжат, боятся, заикаются. Окружающие умоляют дедушку забрать по месту прописки. Пока загонишь домой его, окаянного, семь потов сойдет.
Свою жену, бабу Лину, дед периодически называл отчего-то “маменькой” и все лез ей за пазуху: тонким голосом клянчил отведать из впалой ее груди молока. Баба Лина называла тогда мужа “лешим” и замахивалась на него сковородкой. В шутку замахивалась, конечно.
Но могла и по хребтине приложить - надоел, старый мухомор, всю кровь вылакал, сил нет!
Всю молодость лакал кровинушку и сейчас вот остатки досасывает, вампир поганый. В молодости Николай был тем ещё ходоком - ходил по бабам не таясь и с удовольствием. Ни одной юбки не пропускал. Сколько тогда Лина слез пролила, кто бы знал.
Одно время в деревне даже воспитывался его сын, прижитый от завклубши. Завклубша и из семьи тогда чуть Колю не увела - одни нервы были, одни слезы. Коля на чемодане сидит, в пол смотрит. Завклубша с дитем малым у калитки мнется, губы покусывает. А Лина, босая и беременная, ревет и угрожает Коле удавиться, если бросит он ее прямо сейчас. Срамота! Дура была, конечно, молодая, с пузом. Надо было отпустить его тогда, пусть бы завклубше сейчас шкафы обгаживал. Но любила, не отпустила.
Жаловалась Горошиха, конечно, и соседкам на судьбину свою незавидную: это ж надо, на старости лет такие кренделя жене выделывать, покоя не давать. Соседки сочувствовали: “Ой, Лина! А мой-то, как от самогонки крыша поехала, такое чудил, такое чууудииил...”.
Таблеточки, прописанные районным врачом, деду Горохову не помогали. От старости таблеток нет.
Дочери Гороховых, Анька и Светка, к родителям ездили не часто. Они, женщины на пятом десятке лет, обремененные собственными семьями, времени на родителей имели мало. Можно сказать, не имели вообще. Приезжали пару раз в месяц, помогали по хозяйству, любовались на батю и бегом из отчего дома.
Когда-то в юности сестры Гороховы, закончив один институт, переехали в райцентр на постоянное место жительства. Обе заделались учителями, обучали городских прилизанных детей географии. Гороховы тогда очень дочерьми своими гордились.
Деревню Анька и Светка, что характерно, не любили. Будто и не росли в ней, будто и не была она их малой родиной. Брезгливо морщили носы от навозных куч и парного молока, с иронией посматривали на селян, наряженных во “все лучшее сразу” для поездки в город. В райцентре, случайно встречаясь с товарищами детства, обе насмешливо думали: “сразу видно - деревня!”.
Старшая, Анька, жила со своим мужем Семой не очень хорошо. Все оттого, что Семен ее был из семьи вшивых интеллигентов. Все бы журналы да газеты читал сутками. Муж у Аньки как бы и был, но как бы и отсутствовал. Сиднем сидел он на кухне, качал тапком на ноге, сплевывал шелуху от семечек в вазу с цветами. Почитывал прессу, курил, швыркал чаем. Вот и все его обязанности. Не работал принципиально. Говорил, что человеку мало для жизни надо - риса горсть. А Анька все денег хочет, все стяжательства ей требуется, все капиталы ей покоя не дают. Низкими интересами живет, оттого и в семье диссонанс.
Анькина дочь, Глаша, была вся в папу. Тоже читала сутками. Правда, пока не курила. Но тоже будто бы отсутствовала. О будущем не думала - не училась, не работала, только приоткрывала горсть для получения порции риса.
Придет Анька, бывало, домой после тяжелого рабочего дня. Наорется в школе этой, напсихуется, навбивает географии в пустые ученические головы. Придет, а дома - свинарник, шелуха под ногами хрустит, есть нечего, дым табачный висит плотной завесой и изба-читальня в каждом углу.
Анька в пустоту поздоровается, рукава засучит - одной рукой картоху жарит, другой шелуху метет. В голове мысли крутит, как ей трутней своих месяц кормить, если из еды лишь семечки в сусеках остались.
Светка, младшая дочь, была в браке, безусловно, куда счастливее.
Ее супруг Васька был завхозом на текстильной фабрике. Очень хозяйственным мужчиной был - фабричные излишки нес всегда домой, в семью. Из небольших минусов: Василий был несколько прижимист. Чайные пакетики по пять раз заваривал, требовал штопать белье, пока оно в руках не истлевало. За каждый потраченный женой рубль требовал отчетности: куда потрачено, зачем потрачено. Выслушает, ноздри пораздувает и строго пояснит как можно было бы выкрутиться из ситуации, не разбазаривая финансов.
Обуви новой в семье не покупали - зимой носили валенки, летом дружно переобувались в резиновые тапки, которым сносу нет. Светку муж еще в медовый месяц заставил освоить навыки кройки и шитья. Из “излишков” она навострилась шить вообще все - от семейных трусов до теплого ватника для Васи. Детей в семье не было - Василий не хотел, обстоятельно поясняя, что они с женой столько еще не зарабатывают. А нищету пусть всякие дураки плодят.
То есть, дочери Светка и Анька, семейные, при профессии, были под завязку заняты, не до родителей. Так и жили.
А потом дед Горохов тихо умер - лег спать и не проснулся.
Бабка Горошиха проснулась, деда потыркала, а он уже и холодный. Охнула, вызвала врачей, которые и диагностировали естественную смерть. Прибывшая врачиха хорошо знала бабы Линину ситуацию. Она многозначительно посмотрела на Горошиху, выдохнула с пониманием: отмучались.
Отмучилась баба Лина, которой не нужно было более чуть не ежедневно мыть шкафы, стирать занавески и следить, чтобы Коля кого на вилы случайно не подцепил. Отмучился и сам дед Горох, который явно тоже страдал от своего такого состояния.
Дочери Анна и Света на похоронах отца рыдали в голос.
Шепотом, горячо и истово, просили прощения у бати. Обещали не бросать мать. И правда ведь не бросали. Целых девять дней по очереди к ней приезжали, поддерживали морально. Соседи, пришедшие на поминки, уважительно посматривали на скорбящих - таки девки хорошие у Гороховых. Все вокруг мамы хлопочут, все тихонько говорят, полушепотом, с почтением. То капелек ей накапают, то таблетку под язык сунут, то давление измерять наперегонки бегут. Горошиха скорбно и с достоинством сидит на диване вдовой. Отдыхает от супруга.
А потом по деревне поползли всевозможные слухи и кривотолки.
В кончине деда Горохова деревенские неожиданно обнаружили определенные криминальные мотивы.
Будто бы дед Горох не умер сам по себе, по естественным причинам. А был подло лишен жизни собственной супругой. Надоело бабке Горошихе на старости лет загаженные шторы полоскать да деда по деревне с собаками ловить! Вот она с дедом Колей и расправилась. Это ведь она только с виду - тихая старушка в калошах. Это вы ее еще просто не знаете!
Население Горшков оживилось, намечался настоящий детектив. Было выдвинуто сразу несколько версий случившегося. Каждую версию обязательно подтверждал независимый свидетель, который все видел своими собственными глазами.
Часть горшковцев напирала, что Горошиха нашла у себя в закромах какой-то просроченный советский яд, призванный бороться с вредителями совхозных полей. Да и накормила она этим ядом любимого мужа Николая в минуту безысходности. Яд был, само собой, очень качественный. Тогда все на совесть делали, не то, что сейчас. Вот он, яд, и сохранил свои полезные свойства. И все, и привет тебе, Николай Николаевич.
По другой версии, чисто женской, бабка Горошиха свою дражайшую половину банально заморила до смерти голодом.
Яйца, полученные от собственных несушек, стаскивались бабкой пятилитровыми ведрами дачникам. Продавала Горошиха этим бледным немочам яйца за бешеные деньги. А страдалец дед, который кроме яиц, ничего не ел - вынужден был ходить лисом вокруг курятника, молча облизываться. Походил день, походил два. Да и помер с голоду. Много ли ему, доходяге, нужно? Вот кабы знать, что Горох голодает, всей деревней бы яиц насобирали и принесли: ешь от пуза. Но вот не знали этой драмы, не спасли душу.
Заметили, небось, как Горошиха-то в последнее время похорошела? Морда посвежевшая, розовая, гладкая, бусы на шею вывесила, дура старая. Дык это на яичные деньги молодится она, в райцентрах кожу с лица за уши себе натягивает. Видели ее там, в райцентрах.
Была и третья версия. Ее придерживалась сугубо мужская часть деревни Горшки. Бабка Горошиха сама рук о мужа не марала. А все мероприятие провернула через деревенского алкаша Толика. Толик будто бы в дом был бабкой со злым умыслом запущен. Будто киллер он какой. А там уж с дедом, сущим одуваном, влегкую этот Толик расправился. Он за бутылку с кем хочешь расправится. И будто бы Горошиха за эту услугу Толику дала поллитру и сала шмат. Копченого. А Толик-то напился и давай по деревне шататься, языком своим мести, про бабкин секрет каждому встречному рассказывать. И этой самой мужской части Толик все-все вывалил в подробностях: что ему Горошиха сказала, что он ей ответил и каким вкусным было сало.
Женщины, которые не верили в яд, голод или Толика, выдвигали еще более чудовищное предположение о случившемся. Будто бы Горошиха бегала к деревенской знахарке Козлючихе. И просила Козлючиху провести определенный обряд на деда Колю. После такого обряда люди вообще не живут, ни дня, ни минуты. Козлючиха все сделала, как надо - все и шито-крыто. Горошиха вдова, ей почет и сострадание. Больше всех соседка Гороховых старалась: уж она, соседка, чуть не сам обряд воочию наблюдала, чуть в участники ее не вовлекли - еле отбилась.
Анька и Светка домыслы исподволь, конечно, слушают, на ус намытывают.
Губы зло пожевывают, головами с пониманием покачивают: убили батю, состав преступления налицо даже слепому. С матерью скандал был - та в злодеянии не созналась, крепкий орешек. Разохалась, приступ гипертонии изобразила.
На сороковой день девки хором заявили, что эксгумировать батю намерены - по инстанциям пойдут, справки собирать будут.
А как соберут - пусть мать готовится, сухари сушит или алиби выкручивает. Так они это дело с батей не оставят, доведут до ума, будьте спокойны. Напоследок припомнили маменьке, что батю она не любила - полотенцем хлестала, носом в шкаф тыкала, будто папаня кот какой помоечный, а не достойный член общества. Все-все дочери помнят, ничего не забудут. За папу отомстят.
И побежали по инстанциям.
Горошиха соседкам жалуется. Те сочувствуют: “умные-то люди детей не рожают, для себя живут…”. Особенно ближайшая соседка старается: “сущие звери эти дети, сущие!”.
Через полгода и промеж них, девок, размолвки неожиданно пошли.
У деда Горохова, как выяснилось, дом имелся в соседнем селе, от брата-бобыля ему достался. Дом тот, в свое время, Горохов завещал старшей дочери Аньке. Анькин интеллигент не работал, а жрать просил, как нормальный мужчина. Глядишь, надоест это все ей, бросит Анька читателя своего, уедет в деревню, на свою землю. Хоть картохи насадит, хоть и кабачков. Не помрет с голоду, выкарабкается.
Маленькую Аньку, стоит отметить, отец очень любил. Такая хорошая была - везде с папкой. Он на покос - и она за ним бежит, ревет, сопли по щекам размазывает. Любила, гонялась за ним.
И вот этот несчастный дом и стал яблоком раздора между Анькой и Светкой. Ушлый Васька, как узнал, что от бобылевского сарая им ничего не достанется, так и лицом потемнел. Иди, говорит, Светка, за наследство в суд подавай, борись, защищай ущемленные права. Может змея подколодная Анька папу вашего и порешила - мотив явно прослеживается. Небось, спекулировать помидорами невтерпеж ей было. С маменькой вашей, как пить дать, в преступный сговор вошла и укокошили они Николая Николаевича на пару. Может, Анька даже собственноручно кокошила. Может, малохольного своего подговорила. У них, у малохольных, не пойми что на уме. Сделает дело и глазами будет хлопать в книжку, будто и не человека убил, а муху газетой прихлопнул.
Светка в суд сразу не пошла, а пошла к сестре Анне, поговорить, решить, так сказать, вопрос мирно, по-семейному. Были ли, мол, предприняты меры, способствующие получению огородных угодий в единоличное пользование, какова роль малохольного, почем помидоры продавать Анька планирует и так далее.
Стояла Светка и нудным своим учительским тоном допрашивала. Будто Анька не взрослая баба, тоже педагог, а двоечница, которая не выучила как вода в природе кругообрачивается.
Намек про наследство Анна мигом поняла. И взбеленилась. И давай голосить, и давай Светке в копну волос на голове вцепляться клещом, и из дома ее веником гнать. Светка сестре ответно в волосы впивается, уликами неопровержимыми угрожает. Слово “эксгумация” снова то и дело мелькает с обеих сторон. Подрались тогда они. Прямо в подъезде. Соседи кружком собрались, разнимали их даже.
Так вот и не общаются родственники больше. Даже с Новым годом друг друга не поздравляют. Бабка Горошиха соседкам жалуется: девки не приезжают, а жить ей с гулькин нос осталось. Умрет она, завоют дети, а поздно будет.
Соседка ее поддерживает: "к гробу, Лина, девок твоих не подпущу, уж ты мне поверь...".
На кладбище, на могиле бати, девки поочередно цветы выкидывают: “ишь, наставила ромашек своих дурацких. Да две штуки наставила, будто папа большего не заслужил…”. И долой эти вражеские пластмассовые ромашки. Такое вот молчаливое противостояние вышло и взаимные подозрения.