Елка с игрушками у нас только за окном. Воткнута прямо в сугроб. Елку принес Иркин папа. Он хотел, чтобы елка стояла у нас в палате, но злая главврачиха не разрешила. Поэтому мы с Иркой и Рамилей сидим на холодном подоконнике и смотрим, как Иркин папа наряжает елку дождем и стеклянными шарами. На улице страшный ветер. Дождь запутывается в ветках, а шарики, рискуя разбиться, звякают друг о друга. Вернее — наверное, звякают: через больничное окно ничего не слышно.
Иркин папа всегда веселый. В первые дни Ирка, как и все мы, часто ревела. А он приезжал каждый вечер и ходил перед нашим окном на руках. У него пальто с короткими рукавами и косматая ушанка из кролика. Когда он показывал Ирке «колесо» и прочие трюки, снег сыпался ему в рукава, кожа между вязаными перчатками и серым пальто быстро краснела от холода. Но он все равно продолжал выделывать номера. Даже когда под окна нашей инфекционки пришли другие родители, ничуть не смутился и смешил нас. А сегодня вот принес нам елку...
Мой папа приходил всего один раз. Я здесь уже почти месяц. Мама теперь тоже долго не придет — ее вчера увезли в другую больницу, с аппендицитом. Но меня еще навещает тетя, а вчера приехала бабушка — папина мама.
Я смотрю на елку в сугробе и думаю про свой новогодний костюм, оставшийся дома. Дом, кстати, тоже видно из нашего окна, и от этого мне еще печальнее: буквально в трехстах метрах от больницы стоит в снегах наша двухэтажка. Мама, наверное, тоже купила елку, и там у нас настоящие мигающие гирлянды. А у Иркиного папы елка вышла бедная, если хотя бы дождь и мишура после бури останутся — и то ладно.
Мама в этом году шила мне костюм Мальвины — распустила блестящую бельевую веревку на нитки и из этих ниток сделала мне парик, нашила их много-много на основу из старой шапки. Вообще-то у Мальвины волосы голубые. А так, в белоснежных кудрях из бельевого шнура я похожа на тетю Олю. Я знала, мама рассердится, если я скажу. Поэтому схитрила: сказала — не надо красить. Я буду не Мальвина, а просто кукла. Вон у моей куклы Вики волосы тоже белые-пребелые... Мне хотелось бы отрастить волосы как у тети Оли. Белые, длинные... Мои волосы тоже светлые, но не белые, а «пшеничные», как говорит бабушка. А теперь еще и острижены под каре: маме надоело заплетать меня по утрам.
Всю стрижку я ревела. Я же всегда хотела быть принцессой. А какие же принцессы без локонов до пояса? Даже когда волосы еще кое-как собирались в короткий хвостик, я распускала банты так, чтобы края лент болтались до попы. Но мама сказала: не можешь сама нормально заплетаться — отрастишь волосы, когда научишься. Мама тоже стрижется коротко. Говорит, так удобно. Почти все замужние женщины коротко подстрижены.
Другое дело — тетя Оля: встряхивает кукольными волосами. Красиво складывает свои длинные ноги, смотрит по-кошачьи и медленно накручивает прядку на палец.
Папа будет встречать Новый год с тетей Олей. Еще прошлой зимой мы встречали его вместе, в нашем доме, — папа, мама, тетя Оля и дядя Вася, ее муж. Было весело, танцевали, жгли свечи.
А теперь я здесь, потому что у нас в школе эпидемия желтухи. В начале декабря у меня заболело в боку, а на перемене мы подрались с Батеньковым. Он пнул меня в живот. После этого мои глаза стали совсем желтыми. Школьная медичка вызвала «скорую», и меня увезли сюда. Мама прибежала заплаканная, принесла одежду и посуду. Последний раз я видела ее не через окно в приемном покое. Я хотела побежать и обнять ее, но меня не пустили. Так мы и стояли — в двух метрах друг от друга — и глядели через перегородку.
— Это все из-за Батенькова, — всхлипнула я.
— Это все из-за твоего отца, — ответила мама, скорее, медсестре, забиравшей мою одежду, чем мне, — он там развлекается с этой блядью, а вы с Вовкой с самой осени болеете, то одно, то другое, — и заплакала. Мама теперь часто плачет...
Блядь — слово незнакомое. Но я почему-то поняла, что оно нехорошее и оно — про тетю Олю.
***
Вообще-то тетя Оля мне нравится. Она часто смеется. От нее всегда пахнет не кухней, а разными духами. Она шуршит платьями, красит ногти и губы. Мама почему-то никогда не красится.
— Да, конечно, — говорит она Вере Васильевне, нашей соседке, — у нее фигура! А откуда фигура — от природы, что ли? Она просто гимнастику каждый день делает, чтобы не толстеть. Пока я кашу детям варю! Пока я по магазинам за продуктами бегаю! Она же ребенка грудью не кормила. Говорит — обвиснет все, держала его на искусственном. Вот и вырос хилый. А у меня после Вовки — конечно...
У мамы много этих «конечно». И из маминых рассказов выходит, что тетя Оля целыми днями накладывает на лицо маски, вместо того, чтобы солить капусту. Бегает на стадионе и по парикмахерам. А ведь давно уже замужем, ребенку пять лет, а все из себя что-то строит, молодится...
Даже истории о том, как тетя Оля разбивает семьи (мы — четвертая по счету семья! — с особым нажимом на число повторяет мама) отчего-то кажутся мне романтичными. Особенно история о том, как тетю Олю принесли домой с какого-то праздника в одном пиджаке (чужом!) и сапогах. Еще говорят, когда все поехали в тайгу за ягодой, она совершенно голая полезла купаться в ручей. При всех! При всех же!
— Бедный Вася, такой золотой мужчина и столько вытерпел... Да как он вообще простил, — сокрушается Вера Васильевна.
Я слушаю из-за занавески и думаю, что я бы... тоже простила. Ведь непонятно, почему у тети Оли из одежды остались только сапоги и одолженный кем-то пиджак. Может быть, ее одежду смыло водой. И наверное, ей было так холодно в ручье, что она заболела и упала в обморок. Как настоящая принцесса из кино. Упала, разметав свои белоснежные волосы, и какой-то сильный мужчина нес ее по лестнице домой, такую красивую, с запрокинутой головой, беззащитными слабыми руками. За что же тут злиться?
Я слушаю и думаю, что когда вырасту, тоже буду делать гимнастику. И куплю себе красную помаду. И научусь смеяться таким заливистым смехом как тетя Оля. И тогда, когда выйду замуж, мой муж будет меня сильно любить. Ведь красивых и веселых всегда любят. Даже вот папа ее полюбил. А мама говорит — он не любит никого вообще. Только себя — единственного.
***
Еда в больнице несоленая и невкусная. Мы, не морщась, едим только печеную картошку, ее каждое утро выдают на завтрак: в ней калий для печени. От желтых яблок, которые нам по рекомендации врача приносят родственники, уже тошнит. Мы отдаем их Рамиле. Рамиле только шесть. И к ней иногда приходит молоденькая воспитательница из детского дома. Больше — некому. Рамиля вообще-то хорошая, смешная. У нее совсем короткая стрижка. В детдоме всех так стригут. Детдом тоже видно из нашего окна. Там во дворе светится большая елка. Вчера Рамилина воспитательница привела под окно всю группу: девочки в одинаковых клетчатых пальто, а мальчики — в одинаковых серых. Они принесли Рамиле цветные карандаши и раскраски.
Мы красили потом все вместе, втроем: Рамиля не жадная. Она сказала, что в Новый год им всегда делают хорошие подарки. Очень много шоколадных конфет и апельсины. Конфет так много, что их потом ссыпают в наволочку и нянечка выдает из этой наволочки на полдник все каникулы. Но даже если бы Рамиля была сейчас в детдоме, то все равно бы ничего не вышло: нам еще полгода можно будет только карамельки и яблоки. Шоколад и апельсины нельзя — диета.
Вот одна девочка из Иркиной школы не соблюдала диету, и ее через месяц после выписки опять привезли в больницу, на капельницы. Капельниц мы боимся больше всего. И каждый раз, когда врач, доктор Света, приходит на осмотр, послушно подставляем животы и надеемся, что она скажет медсестре:
— Ну вот... теперь можно и парафин.
Парафин — это хорошо. Эта теплая грелка, которую кладут на печень — верный признак выздоровления. Всем делают парафин перед самой выпиской. Но пока ни мне, ни Ирке, ни Рамиле его не приносили.
***
В наших передачах тоже сплошная диета. Но все равно моя мама или Иркин папа стараются, помимо баночек с киселем, положить какой-то сюрприз. И вообще передача — это как посылка по почте. Маленькая радость. Никогда не знаешь, что там — печенье в виде зверюшек или завернутый в фольгу кусочек отварной курицы. А может — письмо от бабушки. Я по ней сильно скучаю.
Рамиле никто не пишет и передачи тоже не носит. Из детдома не считается. Рамиля бы хотела что-то взаправдашнее, домашнее. Я отдала ей свою картонную куклу с бумажными одежками. Мне не жалко.
Рамиля говорит, что ее мама повесилась. Я точно не знаю, как это. Но звучит страшно. Прошлым летом на чердаке соседский пацан повесил за шеи голубей. Они были после этого совсем мертвые, со стеклянными выпученными глазками... Но как человек вешает себя сам — непонятно. Это ведь, наверное, очень больно. И зачем — тоже неясно.
Я рисую себя, Ирку и Рамилю в старом блокноте. Блокнот принесла еще в первые дни мама. На обложке — веселый львенок, прямо как из мультфильма про львенка и черепаху. Львенка давно нарисовал дядя Слава. Он тоже повесился. Я слышала от тети Кати, маминой подруги. Дядя Слава был художником. Он всегда, когда приходил, рисовал в моих блокнотах и один раз рисовал меня саму, для какого-то большого плаката. Мама этим плакатом очень гордилась. Он висел прямо в центре города, на магазине.
Тетя Катя говорила, что дядя Слава ушел в лес и там и висел целых три дня. Мертвый. Один. Но хорошо, что после этого Ленку, дочь тети Кати, в детдом не отдали. А вот Рамилю — отдали. Потому что папы у Рамили тоже нет. Может, он тоже ушел к какой-нибудь красивой тете Оле.
***
Но все-таки мама права: тетя Оля — злая...
Летом соседка Людмила Петровна взяла меня и свою дочку на концерт. Ансамбль выступал на эстраде в парке. Мы сидели почти в самом первом ряду. Вдруг я услышала знакомый голос. И даже не так. Все немногие мужчины, что были на площадке, вдруг стали оборачиваться. Тетя Оля шла между рядов в бело-синем платье. Цокала каблучками. И духи у нее были все те же, я их помню. Так пахла тетя Оля, когда приходила к нам, пока мама была на смене. Тетя Оля читала нам из детской книжки, а потом они с папой запирались в кухне. Тогда тетя Оля была веселая, и мне казалось, что мы с ней друзья. Она даже подарила мне свое зеркальце, то, что с розочкой на крышке.
Но теперь она села за моей спиной, даже не поздоровавшись. Тетя Оля была не одна. С подругой. Какая-то большая некрасивая женщина рядом с ней. На ее фоне тетя Оля казалась совсем королевой.
— Видишь, какая безвкусица? Вылитая Татьяна вырастет. Не знаю, как он прожил с ней столько лет, — я внезапно поняла, что они говорят о моей маме и об отце. А «вылитая Татьяна», то есть мама — это я (хотя вообще-то я на папу больше похожа).
— Девочка, — зонт ткнул меня между лопаток, — девочка, ты глухая? А ну подвинься, нам из-за твоих ужасных бантов плохо видно.
— Оставь ребенка в покое, тварь, — грубо сказала соседка Людмила Петровна. Потом обняла меня своей большой, пухлой рукой, закрыла плащом, как крылом, и мы пересели.
Я почувствовала, что тетя Оля поступает со мной нехорошо. И я не знала, почему ее зеленые как у кошки глаза смотрят теперь на меня с такой ненавистью и презрением. Может, ей и вправду казалось, что я похожа на маму? А мама — это враг. Это первая жена папы.
— Видел бы это твой отец, — с досадой сказала тогда Людмила Петровна.
От этих слов я почему-то залилась краской, ткнулась в плащ Людмилы Петровны и заплакала. Я точно знала, что отец любил тетю Олю, а меня и маму — нет. И если бы он «видел», он, наверное, тоже бы согласился, что я — безвкусица. Может, он поэтому от нас и ушел.
Потом я начала болеть. И вот уже перед самым Новым годом у нас в школе случилась желтуха.
***
— Тетя Света, а человеку больно умирать?
Доктор Света — самый лучший доктор в больнице. Наш лечащий врач. Она добрая. Она не сильно ругается, даже когда санитарки жалуются на нас за то, что мы всю ночь бесились и стучали в палату мальчишкам. Только глаза у нее по утрам очень усталые. А позавчера были вообще красные — говорят, наверху лежит какой-то «тяжелый» мальчик. Наверное, ей его жалко. Наверное, она из-за него всю ночь не спит.
— Это кто здесь, скажите, умирать собрался? — доктор Света притворно хмурится, укрывает меня одеялом, что-то пишет в своем большом блокноте. — Я вам поумираю. Что еще за приступы ипохондрии?!
— А епахондрия — это что? — спрашиваю я.
— «Епахондрия», это когда почти здоровому человеку в голову лезет ерунда всякая, — доктор Света слегка щелкает меня ручкой по носу и идет к Иркиной кровати.
— А если человек повесится — ему больно? — спрашиваю я вдогонку.
Доктор Света замирает на полпути. Садится на мою кровать, испугано смотрит.
— Девочка, о чем ты?
— Это потому она спрашивает, что у Рамили мама повесилась, — спешит объяснить Ирка. Рамиля согласно и спокойно кивает. Она же давно об этом знает и всем рассказывает. Она привыкла.
А вот доктор Света, похоже, в ужасе. Она растерянно глядит на каждую из нас по очереди и особенно долго — на Рамилю. Рамиля понимает это по-своему. Выпрыгивает из кровати и бежит обниматься. Рамиле хочется обниматься со всеми: она виснет на нянечках и врачах и даже на нас с Иркой. В детдоме у Рамили одна воспитательница, а детей в группе — целых тридцать. На всех объятий у взрослых не хватает...
Так они и стоят — остолбеневшая, с полыхающим лицом доктор Света и стриженая ёршиком Рамилька, прилепившаяся к ее ноге.
— Я... я сейчас… я принесу вам гематогенки, — доктор Света садит Рамилю на кровать и выбегает из палаты.
Я осторожно выглядываю из-за двери и вижу как в коридоре, у стола, над которым большими буквами написано «пост», доктор Света рыдает в объятьях сестры-хозяйки. Сестра, которую мы так боимся, за то, что она грозит принести нам особенно большие шприцы, гладит Свету по голове как маленькую девочку:
— Ну нельзя же так, Светлана Владимировна, ну ведь не первый же год здесь. Так вас на всех не хватит. И мальчик...
— Да, да... мальчик, — доктор Света торопливо хватает со стола какие-то бумаги и бежит наверх.
***
Перед самым отбоем снова приходит Иркин папа. Он принес бенгальские огни и танцует под нашим окном.
— Ирка, а почему твоя мама никогда не приходит, — спрашиваю я, — Она тоже — в больнице? Как моя?
— Мама умерла, когда я рожалась, — спокойно говорит Ирка, — я с бабушкой и папой жила. Но бабушка потом тоже умерла.
— Ирка, — в моей голове рождается план, — давай моя мама и твой папа поженятся. Ну, когда моя мама выйдет из больницы. И тогда мы с тобой никогда не расстанемся, мы же теперь подруги. А будем — вообще сестры.
Ирка думает... Мы, и правда, лучшие подруги. Мы уже поменялись стирательными резинками и карандашами. И хотели как в кино разрезать чем-нибудь руки и обменяться кровью, приложив порезы друг к другу. Резать было нечем, поэтому мы придумали в следующий раз, когда нас поведут на анализы, украсть в процедурке специальную бритвочку, которой разбивают ампулы. Наверное, в понедельник получится.
— А мы будем тогда в твою или мою школу ходить? — спрашивает Ирка.
Это сложный вопрос. В моей мне не нравится. Я не очень лажу с одноклассниками. Один Батеньков чего стоит...
— Можем и в твою, — говорю я. — Только если жить будем у нас, до твоей школы далеко.
— Ну, это как родители решат, — отвечает Ирка.
Мы забираемся с ней под одно одеяло. Рамилька младше, и она давно уже спит.
— А Рамилю можно удочерить, — предлагаю я Ирке, — как ты думаешь, твой папа может на это согласиться?
— Папа, наверное, может. Он хороший. Он только готовить не умеет. Только там кашу или яйца, остальное у него так себе получается. Но зато может починить телевизор. Он инженер.
В палату заглядывает санитарка баба Шура. Она — самая старая и самая невредная.
— Ну-ка быстро по своим кроватям, — командует она, и ставит на тумбочку между моей и Иркиной кроватью маленькую искусственную елочку. Мы радостно взвизгиваем. Рамиля продирает сонные глаза. Смотрит непонимающе, потом бежит к нам:
— Елочка! Елочка!
Елочка крохотная. Чуть выше книжки, которую мне вчера принесла бабушка. И игрушки на ней такие же крохотные, вроде — старинные. Никогда таких не видела.
— Только не побейте, — просит баба Шура. — И давайте спать. Сегодня в ночь, что загадаете, утром может исполнится.
Мы послушно залезаем в кровати. Мы уже договорились, что надо загадать, чтобы мы все хоть и поправились, но навсегда остались бы вместе.
Я лежу и думаю, что вот бы, правда, наши с Иркой родители поженились. Все равно у папы теперь тетя Оля. Но с другой стороны, может ведь быть и так, что они, Иркин отец и моя мама, друг другу не понравятся...
Еще я думаю, что когда вырасту, все равно хочу быть немного тетей Олей — красивой, чтобы все в меня влюблялись, но только не буду такой злой...
А если я когда-нибудь женюсь, то на мужчине вроде Иркиного папы. Чтобы тоже с усами. Но это не главное вообще-то. Главное — он веселый. И даже через окно с Иркой играет. Мне папа только пластинки включал.
А вот Рамилька, может, каким-то чудом совсем не вырастет. И мы с этим моим усатым веселым мужем заберем ее тогда к себе. Вместо ребенка. Прекрасное же решение — мама говорит, у нее из-за нас с Вовкой вся фигура испортилась. Меня она вообще три дня рожала и кричала «дайте мне яда!», а папа ушел к тете Оле, с ее красивым ровным животом и высокой грудью... Выходит, от детей, которых так больно рожают, — одни неприятности. Мы могли бы Рамильку удочерить. Вроде и ребенок есть, и рожать не надо. Я разрешу ей отрастить такие же длинные волосы, какие будут у меня к этому времени. И мы обе будем по утрам закручивать их на большие бигуди. И даже свои духи я ей разрешу, если захочет. А духи у меня, конечно же, тоже будут. Как у тети Оли. И много платьев и помады. Я хочу быть принцессой. И Рамилька пусть тоже будет.
***
Утром первого января в палату приходит доктор Света. В честь праздника нам раздают гематогенки. Доктор Света быстро заканчивает осмотр и садится на край Рамилиной кровати.
— Рамиля, — говорит она, — у меня хорошая новость. Мы тебя скоро выпишем. Хочешь потом поехать ко мне в гости? Если тебе вдруг понравится, — голос у Светы почему-то странный, — я договорюсь с твоими воспитателями.
— Мне понравится! Мне понравится! — вопит Рамиля и повисает на Свете как бездомный котенок.
Баба Шура с нашим больничным завтраком застыла в дверях. Печеные картошки на подносе в ее руках дрожат и грозят свалиться прямо на пол.
***
— Что ты загадала, Рамиля? Мы же договаривались, чтобы все вместе...
Рамиля прячет в подушки хитрую мордашку:
— Ну я же не спица-а-ально, — тянет она и хохочет.
В обед приходит Иркин папа. Он не один. С ним смущенная девушка с толстой черной косой поверх пальто.
Ирка недоверчиво хмурится. Но девушка достает из сумки красивые, с вышитыми снежинками, варежки. Показывает знаками: Это тебе. Тебе связала. Сама. Подарок.
А потом они с Иркиным папой пишут палкой на снегу, прямо как не взрослые: «Лена+Ваня+Ира=семья». «Семья?» — папа ставит вопросительный знак. Ирка хмыкает, пожимает плечами.
Я в растерянности — а как же они теперь поженятся с моей мамой... Но тут Иркин папа встает на одно колено и пантомимой показывает Ирке: я люблю Лену. И тебя тоже люблю. Семья?
— Ирка, соглашайся, — я почему-то говорю шепотом, хотя взрослые за окном все равно нас не услышат, — У тебя будут и папа, и мама. А я к тебе просто в гости приду. Ты же живешь через две улицы.
— А вдруг она будет как злая мачеха, — сердится Ирка.
— Да какая мачеха, — возражаю я. — Посмотри, какая у нее коса. Как у настоящей Василисы из сказки.
Ирка согласно кивает.
Потом ко мне приходит бабушка. В передаче приносят записку: Маму прооперировали сегодня ночью. Но ты не волнуйся, мой ангел. Тебя выпишут на этой неделе, и я сама тебя заберу.
Я смотрю через окно на бабушку. Они с мамой совсем рассорились, когда ушел папа. Я так долго ее не видела. Мама говорила, что бабушка как предательница сидит с Костей — папиным пасынком. А я не могу поверить, что моя бабушка — предательница. Просто папа ей сын. И она любит нас обоих. Папа, наверное, ее попросил.
Снег падает на бабушкин платок и старенькую доху. Доха — такое смешное слово. Только бабушка так называет свое пальто. Мне грустно оттого, что я давно не видела и еще, наверное, долго не увижу маму, из-за ее операции. Но как минимум, целую неделю бабушка будет жить у нас, и никто ничего не скажет по этому поводу... Я же по ней скучала.
Я прижимаю ладошку к холодному стеклу, а бабушка зачем-то снимает на морозе варежку и прижимает свою ладошку тоже, к моей. Могла бы и в варежке...
Я хочу домой. К бабушке, маме и чтобы папа тоже пришел. И чтобы было весело как раньше — папа, мама, тетя Оля и дядя Вася — вся компания. Но я знаю, что так уже не будет... Взрослые почему-то не умеют мириться.
В следующем году мне исполнится целых восемь лет. Вернее — уже в этом. Ведь Новый год наступил сегодня.
Об авторе
Ольга Скобова. г. Абакан. Студент курса «Дикие истории». Родилась в дороге. Работала журналистом. Писать рассказы разрешила себе после того, как в 2018 году прошла путь Камино де Сантьяго в Испании.
