Дабы сразу развеять дурной запашок, оговорюсь, бомж — это я, и пробыла я «бомжом» ровно одни сутки. Вор и кофе — настоящие.
Дело было в излюбленных к воспоминаниям девяностых. В самом их конце, на закате специфической демократии, тотального дележа и чеченских войн. Но этот исторический материализм грубого капитализма меня касался мало; я была на тот час простой выпускницей новой российской школы и, отработав год неквалифицированным трудом, решила, что не мешало бы отучиться в каком-нибудь вузе. Не слишком элитном и не очень задрипанном. Ещё точнее, на момент событий я в него уже поступила и в конце августа приехала на установочную сессию. (К сведению молодёжи, сотовых телефонов, банковских услуг онлайн и прочей мобильности у простых смертных тогда ещё не было. Коммуникация шла через мастодонтные АТС и телеграф; люди ещё слали бумажные письма друг другу и одалживались деньгами через забытые ныне почтовые переводы.)
Первый день в чужом городе, только приехала; сумку с вещами оставила пока на вокзале в камере хранения, взяв с собой в сумочку только чуточку скарба, документы и деньги. С ранья съездила в университет узнать расписание пар (списала "из собственных ручек" на бумажку). Надо было устраиваться жить, на две недели. Вышла из исторического особняка начала ХХ века на улицу на пороге ХХI-го. Стала бродить по окрестностям в поисках рукописных объявлений на столбах и заборах, но редкие встреченные образцы предлагали лишь избавиться от наркозависимости, вернуть собаку за вознаграждение и купить б/у мебель. Единственное попавшееся «Сдам комнату студенту» оказалось «Что ты, детка, давно сдала уже». Что делать? Знакомых — никаких, во вчерашней газете — сплошь «посуточно» с таксой в 100 рублей… Чтобы было ясно, что такое 100 рублей в 99-м году, упомяну — общежитие тогда стоило 10 рублей в сутки, а билет на междугородный поезд не очень дальнего следования обошёлся мне в 84 рубля.
Меньше чем за сотню предложений жилья не было. Я мысленно подбила бюджет (за вычетом обратного билета и хоть какого-нибудь пропитания): хватало на семь дней проживания. А сессия — две недели… быстро в голове сложился целый план, как нахвататься знаний и информации за одну неделю вместо двух. Но Вор, проснувшись где-то в городе и наверняка позавтракав, уже менял мои несовершенные планы усеченной сессии.
Арендодатели-частники-посуточники в газетах никогда не оставляли своих адресов — исключительно телефоны. Нужно было обзванивать, но с таксофонами было туго; ближайшие, точно исправные — только на вокзале. Я втиснулась в забитый утренний автобус, а выпросталась из него уже с подрезанной сумкой и без кошелька. Не ведая пока беды, пошла к ряду автоматов на вокзальном фасаде и с газетой в руках полезла наконец за деньгами. При виде аккуратной рассечённой дыры в сумке мои мысли прошли строго в определённом порядке. Первая — неверие в ситуацию. Вторая — сожаление о сумке; сумка была новеньким, едва опробованным дорогим подарком. Третья — благодарность вору за целостность документов; документы остались нетронутыми, и тут чувство облегчения сократило чувство утраты.
Стоя в тихом, бесслёзном ужасе: в чужом городе, без денег, без знакомых, без возможности позвонить домой (где не было телефона, включая дома соседей), без ночлега, без обратного билета и возможности его приобрести… Странно, но потеря кошелька в один миг разорвала все мои связи с обществом. Ещё полчаса назад я была внутри системы и свободно смотрела на прохожих как рыба на воду — не замечая, а теперь я вижу всех их в упор — это люди… а меня, как раненого, тяжко гнетёт внезапное отчуждение от здоровых…
Чувства чувствами, но надо предпринимать шаги. Просить на улице — не могло быть и речи. Завтра в 8 утра лекции, и просить в своей группе, пусть ещё незнакомой, - это не то же самое, что просить на улице. Да, я не знаю пока ни одного сокурсника, но я внесена в списки курса, я успешно сдала вступительные экзамены вместе со всеми, и, значит, я не совсем попрошайка… Переночевать можно на вокзале; слава богу, я не выбросила билет на поезд — он так и остался в паспорте, и меня не «примет» дорожная милиция, блюдущая вокзал от реальных бездомных… вот только в универ с утра придётся идти пешком, денег-то на проезд нет, надо будет выйти пораньше… Боже! Боже! Деньги на проезд! Деньги на проезд! Я — спасена!
Не веря счастью, лезу в карман джинсов… вот они, 43 рубля… сдача с проезда в автобусе. У меня не было мелочи, и я дала водителю бумажный полтинник, — а сдачу ради быстроты засунула в карман. 43 рубля — моя лодка, которая увезёт горемыку Робинзона с его одинокого острова обратно к людскому обществу. Хватит на срочную телеграмму маме и, возможно, останется на кофе с молоком на завтра на утро, если экономно просчитать слова в телеграмме и не писать лишнего... Десять утра, если послать телеграмму сейчас, часа через четыре она будет дома; в хорошем случае перевод на Главпочтамт придёт через сутки, так как расстояние между городами небольшое… А вот интересно, почему скорость почтового перевода зависит от километража, будто они эти деньги перевозят из города в город в мешке на кобыле. Я улыбнулась – 43 рубля, после потери тысячи, способны сделать человеку настроение. Но вернулась к серьёзному: если деньги придут ни завтра, а послезавтра, придётся ночевать на вокзале две ночи… это плохо. Ничего, ничего, не так страшно. У меня есть документы, завтра я получу ученический, и смогу доказать при случае, что я в этом городе не бродяга. При крайнем раскладе расскажу блюстителям правду — украли деньги, жду перевод… Крепко зажав в кулаке свою спасательную лодку — четыре десятки и две монеточки — я уверенно пошла к будочке в вокзальном зале «Телефон-Телеграф». Деньги от мамы действительно пришли через сутки.
. . .
Впереди был весь белый день. Я вышла на главную улицу города, где новострой перемежался со столетними архитектурными стариками. Однако старички превосходили новичков, как невесты превосходят подруг невесты. Тяжёлая лепнина и невесомые шпили; узорное достоинство роскошных особняков и вытянутые тайны многоглазых доходных домищ. Бреду не спеша, разглядывая, и платы с меня за этот музей никто не берёт. Была в парке — много деревьев, клумб; покой и тишина. В Собор заходила — там тишина другая, не парковая; тяжёлая, как грехи человечества. Повторно являлась в университет — бесплатно сходить в туалет и попить водички. К вечеру, вновь по главной улице, возвращалась на вокзал, который на один день стал мне домом, - словно по излюбленному слову Билли Портера об инстинкте возвращения домой у всякого человека, даже если его «домом» является скамейка в парке. Впрочем, люблю и самого Портера. Он мил и добр…
Закат светофорит мне красным. Старинные дома, окунаясь в тень, грустно прощаются с солнцем, будто навеки. С ними вместе грущу и пешая я, бездомная: исходив за день улицы, крепко сдружилась с местной архитектурой, и всё же не могу постучаться ни в одну из квартир этих общедоступных домов ради чашки чая. Которая едва ли б вышла хозяевам и в два рубля. Абсурдная мысль шалит со мною — ни то с умом, ни то с голодным желудком, — что архитекторы гуманнее булочников: за булочку надо платить. Шутка, конечно…
Поволоку мягких прощальных сумерек вдруг резко затемняет гущей туч. «Сейчас ливанёт», - иду и думаю. Думаю, но иду. И ливануло. Спряталась под оконный козырёк первого по пути кафе. Стою, льёт. Ноги быстро стали мокрыми. Глядя на воду, неизбежно думаю о воде. Небо решило улить бетонный город, как холостое поле под вспашку и посев. Вместе с досаждающим холодком исчезла романическая грусть моего бездомного квеста; кожа пошла гуськом, а невозможно хандрить, когда мёрзнешь, и в желудке пусто. Скрестив руки на груди – так греясь, я всё поглядывала на подземный переход в ста метрах впереди от меня; там можно было укрыться надёжнее. Но не решалась пробежать эту стометровку под водопадом. У меня за спиной, из открытой двери кофейни пахло кофе и выпечкой. Этот запах навеял трогательную надежду всякого детства: вот бы найти деньги на асфальте, находят же люди. Я улыбнулась своей, мне не по возрасту, мечте – улыбнулась, и, значит, снова проявила чувствительность, несмотря на дрожь кожи… Но зайти внутрь кафе без денег было немыслимо.
Вода сбесилась. От её шума, от монотонности стало казаться, что своим бешенством она просто извиняется у меня под носом: извини, я ненарочно, я не могу остановиться…
- Дитё! – позвали рядом, и я обернулась. Хотя я – не дитё. Стояла женщина, бариста в передничке, с разовой чашкой кофе в руке. Я помотала ей головой, но ничего так и не вымолвила. Женщина сама заговорила ещё раз, протягивая горячую чашку мне в самые руки:
- Мест свободных нет, но, если ты сядешь на подоконник, – он не развалится.
Сказала и зашла внутрь; не взять из протянутых рук кофе было невозможно. Мне не очень хотелось сидеть на подоконнике – слишком выходило по-сиротски; при том, что в обычном случае засесть на подоконник где-либо для меня было нормой.
Я послушалась и села, как и было «велено» добродушной продавщицей. Словно кофе она подавала только в наборе с подоконником, и никак было её не ослушаться. Зато, усевшись, и наблюдая потоп через дот стеклянного фасада, я зажила пятнадцать минут уютной жизнью, как по чаемом возвращении в утерянный человеческий рай. Мне было тепло; чашка грела пальцы, а кофе было безумно вкусным. Где-то за спиной, я знала, работала «моя» кофеварщица у переполненной стойки, среди прочих прятавшихся от дождя законных покупателей… и, значит, не кошельком единым…
На следующий день все тучки развеялись, словно ветерком. Почти весь день я была на установочных парах, и мне не пришлось бродяжничать. На первой же перемене я познакомилась с сокурсницей, с которой мы дружим до сих пор, несмотря на две тысячи добрых русских километров между нашими городами и на то, что выпускной отгуляли мы лет пятнадцать назад. На большой перемене она заплатила за наш с ней обед, с дружеским условием от меня, что назавтра за трапезу заплачу я. После обеда я получила на главпочтамте мамин перевод, и в тот же вечер сняла комнату: в двухэтажном памятнике архитектуры, охраняемом местной администрацией, за 25 рублей в сутки (оказалось, в каждом вузе есть в холле тетрадочка, где бабули и тётеньки оставляют свои данные арендодателей для студентов, и цены у них божеские). Мне не пришлось изгаляться, и я отучилась полные две недели, благополучно уехав домой. С подругой мы заходили в моё спасительное кафе, набирали булочек, по две чашки кофе, и я, расплачиваясь, невольно сияла «своей» кофеварщице. Она сдержанно улыбалась в ответ. Мы никогда не разговаривали с ней, помимо слов заказа, но мне было приятно, что этот чужой человек был «моим». После лезвийной кражи, после короткого одиночества человека, потерявшего средства к существованию, после личного потопика, развеянного за день ветерком… И вместе с мыслями обо всём этом, конечно, вставала помощь мамы – всегда и вечно, с ворчанием или без, готовую к услугам своим бедовым детям любого возраста.