Года до шестьдесят восьмого или до шестьдесят девятого у нас на кухне стояла дровяная, а не газовая колонка – большой цилиндр, крашеный в зелёный цвет, на тяжёлых ножках, с топкой, в которую заталкивали дрова.
Они лежали тут же, в углу – выморочное городское подобие дородных деревенских поленниц. Топор был спрятан от меня в кладовке.
В колонке сжигали весь бумажный мусор; вероятно, туда отправилась большая часть моих детских рисунков. Топить дровами каждый день было бы слишком накладно, поэтому и горячей водой пользовались нечасто. Семья ходила в баню на улице Никитской.
Пока мне не исполнилось пяти, мама брала мыться с собой, в женское отделение (пытаюсь вызвать в памяти - и не могу - укрытые паром фрагменты женских фигур, ах, какой мог бы получиться кадр из фильма о детстве!). Потом меня сдали отцу, а тот был большой любитель париться и меня хотел приучить. Но изнеженный мальчонка не понимал, что хорошего во влажном, сыром жаре – в ту пору, до ремонта на Никитской была очень плохая парная, об этом говорил и отец, и соседи, мывшиеся рядом на деревянных лавках.
Настоящие ценители парка ходили в баню на улице Лермонтова, далековато от дома, за малолетством меня туда не водили.
А в парную на Никитской отец перестал меня затаскивать после того, как я, выйдя в раздевалку, начал терять сознание и стал оседать на пол. Белохалатный татарин-банщик заметил, что со мной неладно, вытащил откуда-то пузырёк с нашатырным спиртом, поднёс мне к носу… Едкий, пробирающий до печёнок-селезёнок запах мгновенно привёл в чувство. По-моему, это был первый и последний – на долгие годы – случай, когда меня возвращали в реальность посредством нашатыря.
Отец мылся гораздо дольше, чем я; обычно он дважды ходил с веником в парную и вообще любил основательную неспешность в любом деле. Я дожидался его в раздевалке, рассматривая и сравнивая голые спины и животы молодых и старых, жилистых и полных, отмеченных шрамами, родимыми пятнами, бородавками – театр телесности в чистом или ещё нечистом виде.
К середине воскресного дня (мы ходили в баню по воскресеньям) народ начинал прибывать, всё больше и больше, просто так занимать место в раздевалке становилось невозможно, и я выходил в предбанник-накопитель, выложенный кафельной плиткой, где уже собиралась очередь желающих помыться. Почти у каждого в руке была матерчатая сумка, портфельчик или чемоданчик и веник, купленный на первом этаже в раздевалке, или заготовленный загодя. На лицах - предвкушение благодушия, с которым после бани можно будет выпить кружку пива в соседней пивной, а затем и остограмиться. Тихая радость банных воскресных дней – невинность пополам с ограниченными возможностями.