Я люблю кладбища. Старые - тенистые, заросшие деревьями и кустарниками, тесные, где могилы налезают одна на другую, где уже нет тропинок и чтобы попасть к своим нужно даже идти по чужим участкам. Ночами там страшно. Это киношный страх, не настоящий, как по мне. Бабушка учила, что мертвых, когда они уже похоронены, бояться не надо. Их души - вот, кто может причинить вред, напугать, подтолкнуть в неверном направлении, но они уже не живут на кладбище. Они слоняются по земле, вмешиваясь в чуждый для них мир, мир живых. Неприкаянные такие.
- Если пришла к тебе такая душа, - говорила бабушка, - спроси чего она хочет. Может молочка ей захотелось или передать кому что надо на словах или вещь какая нужна, бывает же в туфлях неудобных как похоронят, а человеку потом век с мозолями по тому миру ходить, ты спроси. Скажет - хорошо, не скажет - не обращай внимания, может человек дурной был, и после смерти таким и остался, вот и ходит по земле, живых пугает, ищет кому бы насолить.
Бабушка говорила о духах, как о чем-то само собой разумеющемся. Она смотрела на них, как на людей, как на бездомных кошек или собак и помочь старалась также. Хоть она и отрицала, что часто водила меня на кладбище, но беседы про духов, про жизнь я точно не придумала. Я как сейчас помню наши вечера. Те самые - жаркие, летние, мучительно душные, долгие. Мы сидим на большом диване. Бабушка около старомодного торшера, я в уголке, прячусь в тени, так интереснее и страшнее. Бабушка штопает дедовы носки, натягивает их на красивый, деревянный грибок, у меня тоже есть такой, но пластмассовый, сразу видно - дешевка, некрасивая, хоть и новая, а бабушкин грибок - то ли лакированный, то ли просто отполированный миллионами носков, откуда он взялся никто и не помнит. Просто раз и появился в коробке с нитками и иголками одним таким августовским вечером. Мама всегда деду носки дарила, говоря бабушке, чтобы та не портила глаза и не занималась глупостями. Куда те носки девались никто не знал. Возможно, бабушка складывала их в большой сундук, возможно передаривала или просто они так "горели" на дедовых ногах, что уже после первой же носки нуждались в починке. Кроме этих носков бабушка ничего и никогда не шила, даже пуговицы пришивал дед, рукодельница из бабушки была аховая. Только носки подчинялись ей. А бабушке и этого хватало. Она с притворным кряхтеньем доставала коробку, зажигала торшер, выключала верхний свет (хотя родители ей миллион раз говорили, что этим она портит себе глаза), брала первый носок и начинала рассказывать. В такие моменты я понимала, что я вроде бы тут же, сижу на этом же диване, слушаю, боясь зевнуть, чтобы не прослушать что-то важное, а с другой меня вроде бы и нет и бабушка тихо рассказывает свои странные сказки кому-то другому. Позже я стала догадываться, кому именно. Моим теткам, Леночке и Катюше, умершим так давно, что про них помнили лишь несколько людей, близняшкам, умерших в младенчестве, не успев даже понять, что они живы. Бабушка с их смертью не смирилась, ей даже вопрос об этом никогда нельзя было задать. Я как-то спросила, отчего же умерла ее двойня, чем таким могли болеть здоровые деревенские дети? Бабушка словно меня не расслышала и переспросила:
- Кто умер?
- Леночка и Катюша, мама рассказала, что сначала у тебя они родились, а потом уже папа.
- Твоя мать - дура! - крикнула бабушка так злобно, что я вздрогнула. Бабушка не то, чтобы маму сильно любила или не любила. Она ее терпела, но делала это уважительно и все-таки теплоты в ее отношении было капельку больше, чем неприятия или безразличия и я удивилась грубому слову.
- Дура беспамятная! - продолжила бушевать бабушка, крича, что дети, слава Богу, живы здоровы, у них своя жизнь и не такой ..... (тут бабушка сказала незнакомое мне слово, я лишь несколько лет спустя узнала, что же это такое и почему лучше при детях так не говорить), как моя мать, вмешиваться в их дела и распускать мерзкие сплетни. На ее крики прибежал дед, странно на меня глянул, с жалостью и болью, и отвел бабушку в спальню. Он там ей что-то говорил, противно запахло каким-то лекарством, бабушка замолчала, а потом я услышала тихое скуление. Так плакала бабушкина собака Белка, когда у нее забирали подросших щенков и я помню удивилась, как это собаку пустили в дом и почему она скулит, ведь щенков у нее пока нет. На цыпочках я подошла к двери в спальню и услышала, как дед рассказывает бабушке о Леночке и Катюше.
- Они живут очень далеко, Валечка, и не могут нас навещать.
- Почему?
- Я не знаю, жизнь так сложилась, Валечка. Они живут в Австралии.
- Как же их туда выпустили?
Бабушка, несмотря ни на что, трезво оценивала ситуацию. Австралия в те годы была сродни Луне или Марсу, такая же недоступная и манящая.
- Они замуж вышли.
- В прошлый раз ты говорил, что они туда сбежали, спрыгнули с корабля и вплавь добрались до суши. Ты меня обманываешь?
- Нет, Валечка, нет. Все так и было. Сначала сбежали, а потом и замуж вышли.
- А детки есть?
- Конечно! У Леночки дочка, у Катеньки дочка и сын.
- Как же я всегда хотела девочку! Жалко, что они так далеко. Ты мне фотографию покажешь?
- Потом, Валечка, поспи немножко, хорошо?
Я тихонько отошла от двери и вернулась в зал - так бабушка называла большую комнату, где стояли телевизор на массивной тумбе, диван, торшер и круглый стол, покрытый скатертью, я села на диван и решила обязательно узнать у деда, что же все это значит. Он пришел ко мне нескоро, вздыхая и вытирая глаза, от него пахло то ли корвалолом, то ли противной настойкой, которую он сам делал, для меня тогда подобные запахи были одинаково неприятны. Дед сел на диван, прижал меня к себе и попросил, чтобы я эти два имени - Леночка и Катенька, никогда больше при бабушке не произносила. Я ужаснулась.
- Получается, даже про своих одноклассниц не рассказать? Катька - противная, мы с ней даже дрались один раз, а вот Ленка, хоть и толстая, но классная девчонка. А если у меня дети народятся вдруг, тоже нельзя вот так называть? - допытывалась я. Дед вздохнул и поцеловал меня в макушку. От него противно пахло и я отодвинулась.
- Ты что пил? От тебя воняет, - прямо так и сказала я измученному деду.
- В гроб вы меня вгоните, обе, по очереди, сначала Валя, потом ты, Юлька! Как же вы уродились такими языкатыми!
- В гроб два раза не вгонишь, - авторитетно сказала я деду и попросила все-таки рассказать поточнее про эти имена, про бабушку и ее двойню.
- Понимаешь, Юлька, людям бывает так больно иногда, что они эту боль стараются унять странными способами, - начал дед.
Я задумалась, пытаясь представить это. Когда мне было невыносимо больно? В тот самый "кровавый" день? Когда меня не взяли в бассейн и я с плачем неслась домой, а у меня пошла кровь из носа и платок я очень некстати дома забыла, поэтому прижимала к носу матерчатую сумку, в которой аккуратно были сложены полотенце, шлепки и красивый купальник, который мне мама с боем купила в магазине, первый "взрослый" купальник с настоящим лифчиком, пусть мне туда еще нечего было складывать, но, как сейчас говорят, - это была статусная вещь, говорящая о том, что перед вами не сопливая девчонка-малолетка, а уже девушка, которой уже можно и нужно покупать такой купальник. Я так рыдала, что кровь из носа лилась бурной рекой и какие-то незнакомые девчонки, старше меня, уже можно сказать девицы на выданье, сначала тыкали в меня пальцами и обидно смеялись, обзывая плаксой, а потом, когда я отняла сумку от лица и они увидели, что она пропитала кровью, а сама я, как маленький и неопрятный людоед - физиономия в крови и слезах, когда они все это не просто увидели, а осознали, они с визгом отпрянули от меня, крича на всю улицу, что девочке срочно нужна помощь и надо вызывать скорую. Врачей я боялась больше всего на свете. Они больно втыкали иголки в попу и так смотрели горло, что меня начинало тошнить. Они прописывали горькие таблетки и мерзкие ингаляции. Именно поэтому я тогда собрала волю в железный кулак и, глотая кровь, припустила к дому, чтобы меня не поймали и насильно не засунули в страшную белую машину с красным крестом на боку. Дома я, еще плача, положила окровавленную сумку под холодную воду, я слишком хорошо знала по своим носовым платкам что такое засохшая кровь и как ее трудно отстирать, я была опытным бойцом, кровь носом тогда шла у меня почти каждый день, но еще никогда ее не вытекало так много. Я смотрела, как вода смывает мою кровь, как она утекает в сток раковины и рыдала еще сильнее, добавляя алые, свежие мазки в эту странную картину. Можно ли сказать, что мне тогда было достаточно больно? Наверное, нет. Было обидно, что я что-то неправильно поняла и меня с позором погнали из того красивого, большого бассейна. Как я пережила ту боль? И была ли это боль вообще? Я крепко задумалась, вспоминая свои обиды и беды. Дед погладил меня по щеке, от неожиданности я даже вскрикнула.
- Ты меня слушаешь? Или не рассказывать?
- Рассказывай обязательно,- строго сказала я деду и решила обдумать свои беды попозже.
- Твоя бабушка очень хотела дочку. И когда родились близняшки, она была так рада, так невероятно рада, что вся светилась. Ты это не поймешь сейчас, но бывает так с человеком. Вроде бы внешне он все тот же, но внутри солнце сияет так ярко, что пробивается наружу и светит всем и греет всех. Это и было с твоей бабушкой и это называется счастьем.
Дед вздохнул и замолчал. Он вздыхал так часто и так глубоко, что я испугалась за него и подумала, что если вдруг ему тоже станет плохо, как и бабушке и его увезут в больницу, да и ее с собой захватят, то я останусь совсем одна в этом огромном доме, где наверху умерла прабабушка, а, значит, и ее призрак может бродить где-то поблизости, то есть я вполне могу ее увидеть и испугаться и даже поседеть по-настоящему и буду страшной, с белыми волосами и выпученными от ужаса глазами. Я представила себе эту картину и заревела от страха.
- Юлька, ты что? - удивился дед. Пугаться и волноваться он уже не мог, он и сам устал и как-то внезапно потух. Когда он говорил про солнце внутри, я его очень хорошо поняла. Он сам был таким, с ним всегда было тепло Всхлипывая, я рассказала ему о своих страхах. Он снова промокнул глаза платком.
- Не бойся, нас никуда не заберут. Юлька, Юлька, какая же ты впечатлительная! Что нам с тобой делать? Как же ты будешь жить с таким большим и глупым сердечком?
- Почему глупым? - обиделась я за свое сердце, сразу представив, как какой-то невидимый учитель поставил моему сердцу жирную пару в дневник, да еще и приписал: "Бездарь!" Я знала это слово, мне так сказала учительница танцев и не взяла в кружок.
- Глупое, потому что абсолютно на все откликается, да так сильно, что я даже вижу, как летят из него капельки кррровиии, - неожиданно зловещим голосом прорычал дед и ущипнул меня за бок. Я рассмеялась. Говорю же, с дедом было всегда тепло, даже когда грустно.
- Так вот, бабушка вся светилась, но вот беда, люди почему-то часто бывают завистливыми. Не спрашивай, - он приложил палец к моему рту, из которого уже рвался вопрос, - я и сам не знаю, почему.
- Я тоже завистливая, - промычала я сквозь дедов палец и даже попыталась его куснуть. Дед рассмеялся и убрал руку. - Я завидую Светке, у нее есть велосипед и коньки и такое красивое пальто - коротенькое, она в нем, как принцесса, даже осенью, когда меня заставляют носить этот противный плащ на меху, а я в нем толстая.
- Зато тебе тепло, - ответил дед и спросил, была ли у меня когда-нибудь мысль - отнять у Светки велосипед или коньки.
- Нет конечно, - удивилась я. - Это все ее, я хочу такое же, но новое и свое.
- Вот видишь, ты завидуешь, но вреда ей не наносишь, не хочешь, чтобы у тебя было, а у нее нет, правда?
- Конечно, правда, - ответила я, добавив, что вдвоем намного веселее кататься на велосипедах или коньках.
- Ты по-другому завидуешь, Юленька, но лучше, конечно, этого совсем не делать, - спохватился дед и посмотрел на меня строгим взглядом. Я пропустила его слова мимо ушей, со своей завистью я тогда не могла совладать, я любила представлять, что у меня тоже будут и велосипед и коньки и шкатулка с драгоценностями, как у старшей Ленкиной сестры. Теперь я понимаю, что простенькая пластмассовая коробочка была набита дешевой бижутерией, но тогда эта шкатулка мне представлялась самым ценным предметом в Ленкиной квартире.
Я зажмурилась, припоминая цепочку, с которой свисали звездочки, цепочку настолько невыразимо красивую, что... Дед кашлянул и я открыла глаза.
- Ты устала? Может быть договорим завтра?
Я не устала, но и слушать его мне не хотелось. Я вдруг почувствовала, что ничего хорошего я не услышу и что мне могут присниться страшные сны. Я и так уже видела младенцев по углам комнаты, я отмахивалась от них и шептала, чтобы они проваливали в свой мир, что здесь им не рады, я боялась, что могу стать сумасшедшей, как бабушка и что меня тоже будут пичкать вонючими лекарствами. Именно поэтому я соврала деду и сказала, что лучше я вымою ноги и пойду спать.
- Зубы почисть, - скомандовал мне дед и поцеловал меня в макушку. Мне показалось, он тоже обрадовался тому, что эту страшную и неприятную историю он мне расскажет завтра. При свете дня, когда два солнца - то, на небе и его собственное, внутреннее помогут разогнать темноту и черноту.
Продолжение следует
39