Одно из самых первых воспоминаний - след самолёта в небе. Детский сад, песочница, совок в руке. Задираю голову и вижу яркую серебристую точку, которая уходит за край облака и за ней тянется полоса, вначале тонкая, затем размытая, молочно-пенистая, затем окончательно теряющая белизну, почти невидимая.
И все вокруг кричат, и я кричу и чувствую, нет разницы, здесь ли я, в песочнице или в небе, я могу быть и здесь, и там, потому что ни к чему не привязан, не замкнут в теле, открыт всему. Если возможно полное счастье слияния с миром, я пережил его в тот момент. Хорошо помню, что времени тогда тоже не существовало - этот полёт и крик счастья вобрали в себя и минуту, и час, и день, все условные единицы движения от прошлого к будущему, движения, которое было неощутимым, как течение воды в замкнутом водоёме, как струйки воздуха в мареве летнего полдня.
В три года я едва не помер из-за аппендицита. Существовало такое распространённое мнение, что аппендицит случается у тех, кто ест много семечек. Дескать, грязь попадает в желудок, потом накапливается в аппендиксе, он воспаляется. Причём так говорили не какие-то придурошные тётки, а вполне образованные люди. У меня, если принять эту гипотезу как достоверную, аппендицита не могло быть никогда - семечки в семье были под полным и безоговорочным запретом, как убоина для кришнаита. Однако же аппендицит меня настиг. Помню жар и острую, злую боль в животе. Сначала подумали, что обычное расстройство и на живот положили грелку.
Чем всё кончилось? Конечно, перитонитом.
Спасла только срочная операция. То ли бред, то ли явь - холодные больничные полы и кафельная печь. Скорее всего, более поздние какие-то напластования - не могло быть печного отопления в городской больнице в шестьдесят четвёртом году.
Следующее событие - драма отчуждения. Мне прочитали "Муху-Цокотуху", и почему-то я решил поставить эту сказку в детском саду. Распределил роли и попытался режиссировать, но остальные дети, наплевав на мой замысел и сверх-идею, на мизансцены и трактовку, а заодно и на бессмертное творение Чуковского, занялись своими играми. Я сначала уговаривал, потом грозил, в конце концов, просто разрыдался. Настоящая истерика случилась - первая, сильнейшая, с воем во весь голос и удушьем от непрерывных всхлипов, в будущем распалить себя до такого градуса не удавалось уже никогда. Почему меня не слушают? Почему меня не слушают? Почему?
Ненависть к глухому, безразличному миру, к тупым, бессердечным детям.
Воспитатели, вроде бы, поначалу пробовали успокоить, потом сами разозлились на мальчика-рёву. Мне казалось, они смеются надо мной - вместе с отказниками-одногруппниками. Матушка, когда пришла меня забирать, была смущена: как-то неловко, неправильно плакать из-за неутолённых режиссёрских амбиций.