Рассказик "День", который я хочу предложить вниманию читателей, написан очень давно, лет 30 назад или даже чуть больше. Отсюда - соответсвующие реалии ушедшей эпохи .
Он много раз публиковался, но в блоге на темы психологии я размещаю его по отдельным причинам. А именно: герой рассказа "собран" из трех реальных прототипов и конкретных событий из их жизни (я вообще не очень умею придумывать сюжеты "из головы").
Так вот, двое из них страдали тревожным расстройством. Возможно, кто-то это почувствует.
С удовольствием добавляю, что теперь, по прошествии лет - все у обоих хорошо. Первый справился сам ("физика", медитации, умные книжки, семья очень поддерживала). Второй - с медицинской помощью. Попался толковый доктор, подоспели в 90-х ингибиторы обратного захвата серотонина, и жизнь наладилась.
Далее - сам текст:
"...Жена права, когда говорит, что мне надо полечиться.
Мне снится, что увесистая дверца старого шкафа обрывается со своих ущербных петель и падает прямо на мою младшую дочурку. Я вскакиваю с постели со скоростью, недоступной катапульте. Мгновенно протираю глаза. Слава Богу, чтобы убедиться в абсурдности кошмара, не надо никуда бежать: мы вчетвером живем в одной комнате, четырнадцать метров, так что я и без очков просматриваю ее насквозь.
Подлая дверь на месте. Оленька спит, сладко посапывая. Подхожу, целую ее в розовую щеку. В утреннем полумраке таких цветовых подробностей, конечно, не разглядеть, но я прекрасно знаю, что это именно так: щечки чистые, розовые и упругие. От дочки приятно пахнет детским теплом.
На этот раз все обошлось. У меня есть еще минут сорок, ложусь досыпать.
Передышка...
Звенит будильник, и теперь уже подъем настоящий. Умываюсь, одеваюсь, что-то жую. Жене вставать позже, так что она досыпает.
Бужу девочек. Оленька открывает глаза и первое, что делает, — широко улыбается.
— Как ты себя чувствуешь? — не без страха интересуюсь я. Сколько раз бывало, что ложатся здоровыми, а просыпаются с температурой.
— Пап, я вся не болею, — утешает дочь и протягивает ко мне руки. Обе ее ладошки умещаются в моем кулаке. Потом беру Ольку на руки: ездить по утрам на папе в туалет — ее законная привилегия.
Так, одна есть. Теперь вторая. С Верой труднее. У нее старший дошкольный возраст: вечером не уложишь, утром не поднимешь. Верчу ее, тяну за ноги, щекочу. С тем же успехом можно бодать трактор или спорить с моим начальником.
Наконец один глаз открывается. Есть контакт.
— Мультики смотреть будешь? — вкрадчиво спрашиваю я.
— Какие? — выпендривается моя старшая. — Про ворону не хочу.
— «Каникулы в Простоквашино», — лихо обещаю я.
Это ее любимый мультфильм, и я обещаю его каждое утро. Она верит, бежит, шлепая босыми ногами, на кухню, к телику.
Мне чуть-чуть стыдно, но я давлю в себе это чувство, поскольку завтра поступлю так же. Кроме того, я уже слышу радостный Верунькин смех: «Каникулы в Простоквашино» она обожает, но все остальные мультфильмы ей тоже небезразличны.
Оля, заслышав музыку, самостоятельно покидает туалет и присоединяется к старшей сестре. Замечательно. Ребята из Останкина гарантируют мне десять минут покоя.
Вот я и собрался. Мультики кончаются, но теперь очередь жены.
— Пока, девчонки, — машу им с порога.
— Пока, папулька! — вопят они из кухни и выскакивают в коридор проводить. Чтоб их, теплых, не застудить утренней прохладой, быстро закрываю дверь и спускаюсь к автомобилю.
Да, я счастливый обладатель автомобиля. У меня прекрасные белые «Жигули», украшающие ландшафт перед нашей панельной пятиэтажкой. На белых боках моего чуда имеются небольшие бледно-розовые пятна от замечательной югославской замазки, скрывающей совсем незначительные дырочки.
А сколько лет моей машине, я не скажу.
— Привет, «Барбос»! — говорю я автомобилю, предварительно убедившись, что рядом никого нет. Рискую потерять в глазах многих, но разговариваю с ним постоянно. Мне кажется, просто невежливо не здороваться с тем, на ком ездишь.
Ставлю боковое зеркальце, надеваю щетки «дворников», завожу «Барбоса» и со скоростью 60 км в час (я довольно дисциплинированный водитель) приближаюсь к своей работе. Примерно полчаса езды до того места, где я по восемь часов в день созидаю новую технику. Кстати, техника эта отнюдь не плоха, но никогда не принесет славы своему создателю, ибо для этого наша продукция недостаточно открыта. Точнее, избыточно закрыта. Не приносит она и тех денег, на которые покупают квартиры и новые автомобили. Но мне моя работа нравится. Как писал какой-то шутник — удовлетворяю собственное любопытство за государственный счет. И мне просто в кайф, когда моя идея сначала преображается в чертеж, а потом — в «живое» изделие.
Ехать осталось немного: три километра по шоссе, а дальше поворот направо и пять минут по разбитому асфальту до родимой проходной.
Я щурю глаза — солнце прямо по курсу. Посматриваю в зеркальце: довольно близко прилепилась свежая бежевая «Волга» с пожилым водителем за рулем. Не люблю, когда висят на хвосте.
Только собираюсь поддать газку, как с обочины под мои колеса бросается человек. Вылетаю влево, на встречную полосу (успеваю уголком сознания отметить, что мужик с утра уже пьян в стельку) и, прежде чем самому стать сплющенным железным блином, прямо перед тупым рылом темно-зеленого «КамАЗа» ускользаю обратно, на свою половину дороги.
Пьяного сбивает идущая сзади бежевая «Волга». Слышу визг тормозов и тут же — чмокающий стук. В боковое зеркальце наблюдаю картину, которую не хочется описывать. Беру вправо, останавливаюсь...
Закрываю глаза. Вот он, передо мной. Небритое лицо, темный грязный пиджак. МОЙ бампер бьет его. Расширенные от ужаса, вмиг протрезвевшие глаза. МОИ колеса подскакивают на теле.
Тоска-а...
Я энергично кручу головой, весь встряхиваюсь. Все это — чушь. Лечиться надо. Пьяного сбила бежевая «Волга».
Мне — передышка.
Смотрю на часы. Надо торопиться. Вместо этого задним ходом сдаю к месту аварии. Я, возможно, единственный свидетель, и, как ни крути, водителя «Волги» надо выручать. Не везет же мне сегодня!
А там уже копошится невесть откуда появившийся бравый капитан, его «канарейка» перекрыла дорогу перед местом наезда. Вместе с молоденьким сержантом они замеряют длину тормозного пути, потом, облокотясь на широкий капот «Волги», рисуют схему происшествия.
Сбитого тем временем укладывают на носилки, впихивают в подскочившую «скорую», и та, круто развернувшись, уносится прочь. Водитель «Волги» сидит в машине, уронив голову на руль. Видно, как ему тошно. Не дай Бог оказаться на его месте.
Я подхожу к подтянутому капитану, называюсь. Рассказываю, как все было. Мой рассказ совпадает с его представлениями, капитан доволен. Он записывает мои координаты и отпускает меня.
Подхожу к водителю «Волги». Тот поднимает голову. Умные серые глаза, короткие седые волосы. На плечах — потертая летная куртка.
— Демобилизовались? — почему-то спрашиваю я.
— Второй месяц штатский, — отвечает он. Ох какие у него глаза...
— Я капитану рассказал, — хоть чем-то пытаюсь утешить мужика. — У вас вариантов не было.
— Вот не думал, — тихо, не слыша меня, размышляет бывший летчик. — Вот уж не думал. От тюрьмы да от сумы...
— Какая тюрьма! — не очень уверенно возмущаюсь я. Пьяный бросился под колеса неподалеку от обозначенного пешеходного перехода. Но у нас ведь коли есть пострадавший, то обязательно должен быть и виноватый. Да и вообще в этих ситуациях что-то не продумано. Даже если бы летчик действительно ошибся, разве надо его в уголовники? Он же пол собственной жизни готов отдать, лишь бы эту пьянь успеть в тот миг объехать!
— Слушай, отец, — предлагаю летуну. — Тут больница рядом, съезжу посмотрю.
Для меня семь бед — один ответ, все равно опоздал. Я сажусь в машину и через пять минут открываю дверь приемного покоя.
Воздух в маленькой комнатке со столом и кушеткой густо напоен сивушным духом. Старая, мрачного вида санитарка протирает шваброй пол.
— А где мужик? — интересуюсь я. — Сбитый.
— Увезли, — равнодушно бросает старуха.
— В морг? — уточняю я для чего-то. И так все ясно: сам же видел, как его шандарахнуло.
— Вот еще, — бурчит бабка. — Там порядочным людям места не хватает. Ночью в хирургическом двое померли. — Она выпрямляется, поправляет платок и крестится.
— Куда ж его дели? — ужасаюсь я.
— В палату. — Она вновь берется за швабру.
— Он что, живой?
— А что ж ему, пьянчуге, будет... — не оборачиваясь, ворчит старуха. И вдруг подозрительно косится на меня: — Вместе небось водку жрали?
— Вместе, — охотно подтверждаю ее догадку. — В какой палате мой дружок?
— В двенадцатой! — неожиданно громко рявкает бабка. После чего выдает традиционное начало с довольно неожиданным концом: — Очки, шляпа, портфель — а паразит!
Я лечу на второй этаж. Никто меня не останавливает, хотя персонала много. Всем на все наплевать.
Заскакиваю в палату. Пьяный... сидит на кровати. Перевязаны голова и рука. Сивухой воняет уже и здесь.
— Я его, гада, платить всю жизнь заставлю, — вещает он таким же забинтованным слушателям. — Я у него на пенсионе буду. «Волгу», сука, купил, думает, людей давить можно? — Слово «сука» — наиболее приличное из всего пространного набора определений.
Я вышел. С этим все ясно.
Тут же у дверей столкнулся с молоденькой докторшей.
— Это просто ужас, — сообщает она мне, похоже, приняв за милицейского работника. — Он у нас уже лежал. Мат, скандалы, всех изведет.
— А как его здоровье?
— Ушибы, перелом двух ребер и царапины.
— Это все?
— Шеф смотрел, — сказала докторша, благоговейно задрав кверху умело подкрашенные глаза.
Я вновь захожу в палату.
— Всю жизнь, гнида, платить будет, — продолжает свое потерпевший.
Сейчас я его успокою.
— Эй, дядя, — окликаю я и бросаю пробный шар. — Ты давненько «откинулся»?
Дядя замирает:
— А тебе-то что?
— Знаешь, под чьи колеса ты прыгнул? — говорю я и, как докторша, закатываю глаза кверху.
—... — шепчет сбитый. — Хоть стольник-то даст?
— Стольник даст, — обещаю я. — Только ты не ври ничего. Там свидетелей куча, как ты под машину сигал.
— Порядок, начальник, — веселеет воскресший. — Я чего? Я ничего. Я щас заявление напишу. Только чтоб стольник не зажал.
Ну, летчика спасли. Правда, путем, прямо скажем, неблаговидным. Впрочем, лучше не копаться в этических нюансах. Мне и так лечиться надо — жена говорит. А она у меня умная.
Еду к летуну. Он в той же позе, но «Волга» уже у обочины.
Издали начинаю улыбаться, чтобы сократить секунды его ожидания. Летчик оживает на глазах: разглаживаются морщины, даже что-то вроде робкой ответной улыбки появляется.
— Живой? — выхрипывает он.
— Живее всех живых, — абсолютно честно докладываю я и рисую обстановку.
— По гроб жизни... — шепчет он. — Спасибо...
— Езжайте к нему, — советую я. — Возьмите с него объяснение сами. Договоритесь обо всем.
— Живой, — не слушает меня летчик. — Не убийца. — Он явно любуется звучанием частицы «не».
— Вы — испытатель? — спрашиваю я.
— Нет, извозчик. — И, как бы извиняясь, добавляет: — Ограничение у меня, по здоровью.
Значит, спасал я не героя, а обыкновенного труженика. Мне жалко образ спасенного летчика-испытателя и одновременно стыдно этой своей жалости.
— Ну, я поехал, — говорю водителю «Волги». Он прижимает руку к сердцу в знак, стало быть, сердечной признательности и быстро уменьшается в моем зеркальце заднего обзора.
Вот и родимое предприятие. На проходную идти нельзя, свободного пропуска у меня нет. Звоню начальнику, в двух словах объясняю ситуацию.
— Погуляйте до обеда, — советует Шеф.
Формально он прав. На пять минут я опоздать не могу: засекут и накажут, причем сильно. И не только меня, а также человек восемьдесят моих коллег по КБ. Опоздать на полдня риска уже нет никакого.
Но ждать столько не могу: есть работа, да и неохота лишний раз одалживаться у начальства. Звоню своим мальчикам. Они организуют увольнительную в обход Шефа.
Через пятнадцать минут с достоинством прохожу проходную.
Кстати, мальчишки у меня прекрасные. Кто год, кто два после института. Дети перестройки. Они не умнее нас и не красивее нас. Но они лучше нас, потому что ничего не боятся. И выбрали свою профессию, несмотря на все постперестроечные соблазны.
Ребята показывают, что успели наваять за выходные.
Замечаний у меня много, но контуры нашей полуоткрытой продукции постепенно прорисовываются. И симпатичные, надо сказать, контуры!
В одиннадцать часов садимся за чай. Это — ритуал. Чайник, чашки, сахарница. В центре часто — тортик. Мужики сдвигают два стола, и приступаем. Минут пять обсуждаем внутри- и внешнеполитические события.
Вадим опасается, что мы опять поругаемся с Западом. Игорь, наоборот, считает этот процесс жизненно необходимым.
Василек же нежен и тих. Поэт. Стихи пишет. В политических спорах никогда не участвует. Но именно он, будучи у нас студентом-дипломником, попросил Шефа извиниться перед двумя студентами из Узбекистана. Они тогда вместе вышли из Шефова кабинета и через дверь услыхали, как Шеф в сердцах жаловался, что опять прислали «черных». Василек вернулся и поговорил с нашим волевым Шефом, а назавтра Шеф извинился.
Для полноты картины надо уточнить, что Шеф никогда не был расистом. Просто у него был личный кризис, а в таких случаях все поступают по-разному: один ругает погоду, другой — тещу, третий — татарина или еврея.
Кстати, поэт Василек — единственный из названных, кто будет по-настоящему выдающимся конструктором. Он уже выдающийся. Его конструкции легки, как созвучия, и устойчивы, как образные выражения.
Из моих «мальчиков» неназванной осталась лишь Леночка, существо с голубыми глазами, золотистой короткой стрижкой и тихим смехом, который загубит в нашем КБ еще не одного грамотного инженера. Леночка мало чего умеет у кульмана, поэтому остается утешать себя тем, что она хороший человек и у нее будут безусловно красивые дети.
На седьмой минуте чайного ритуала мы, как обычно, возвращаемся к своим баранам, то бишь родимым контурам. В легкой непринужденной беседе мальчики выдают самые идиотские идеи, от которых может сойти с ума любой опытный специалист. К счастью, я до сих пор не считаю себя настолько опытным, чтобы не прислушиваться к этому бреду. А в результате мои мальчики, включая Лену, которую вписываем за то, что она красивая и моет чашки после чаепития, имеют по два-три изобретения, и наша предыдущая разработка в первый же год службы дала два с половиной миллиона рублей эффекта. Веселый очкарь Вадик долго вздыхал, перечитывая эту цифру в акте: я не помню случая, чтобы ему хватило денег до зарплаты.
Вторая половина дня проходит по-рабочему. Единственное нештатное событие: Вадик подкрался сзади к рабочему столу Ленки и на спор чмокнул ее в золотистую макушку. Ленка обернулась и стала Татьяной Григорьевной Зотовой из второго сектора. Единственное, что их объединяет (кроме роста и короткой золотистой стрижки), так это совместное хождение по рынкам, где они и приобрели одинаковые итальянские джинсики и не знаю уж чьи кофточки. А чего она села за Ленкин стол, так никто и не узнал.
Бедный Вадик здорово растерялся. Впрочем, это не помешало ему уже через четверть часа яростно ругаться со вторым участником пари, Сергеем Кирюхиным, доказывая тому, что целование Татьяны Григорьевны Зотовой — не менее ответственный поступок, чем намеченный вначале.
Вот день и кончился. Я веду «жигуленок», набитый моими гавриками, в сторону центра. У них обширная культурная программа: театр, потом какая-то вечеринка до утра. Кстати, Леночка руководит мальчиками с потрясающей легкостью, напоминая мне опытного экспериментатора, управляющего стадом обезьян с вживленными электродами. Вернее, наоборот: симпатичная милая обезьянка, нажимая на кнопочки, руководит стадом сильных опытных экспериментаторов.
А вообще в Ленке действительно что-то есть: на нее просто приятно смотреть. Как говорится, глаз отдыхает. За то мы ее, наверное, и любим.
Ребята дергаются из-за пробок и наконец выходят, справедливо решив, что на метро быстрее. На прощание Ленка отвешивает мне одну из наиболее прелестных улыбок. Черт возьми, ей это ничего не стоит, а как приятно!
Ну а я, пусть и неспешно, двигаюсь дальше, домой. В передней подвеске что-то отвратительно похрюкивает. Но я не избалован новыми машинами, и потому мое автолюбительское сердце не захлестывает волна отчаяния. Надо будет поинтересоваться у соседа-автофаната, что бы это значило. Лишь бы не слишком дорого: мы с женой копим на мебель для гипотетической новой квартиры, и процесс накопления у нас и без того слишком часто двигается вспять.
К последнему светофору иду четко на зеленый, но нога непроизвольно давит на тормоз. Сработала подкорка, и через мгновение вижу на тротуаре своего лучшего друга Пашку. Он мой лучший друг с детского сада, где я впервые жестоко уязвил его за смешной полосатый мешок для сменной обуви, сшитый из матрасной ткани. Пашка горько рыдал из-за моих обзывалок, и я до сих пор не могу понять, зачем я это делал. Пашкины слезы не доставляли мне ни малейшего удовольствия. Тем не менее я изводил его старательно и нудно не только в детском саду, но и в школе, и даже в институте, где мы тоже учились вместе.
Пашка видит меня, и его широкая добродушная рожа расплывается в радостной безоблачной улыбке. Он еще ни о чем не подумал, просто у него тоже момент узнавания. По улыбке можно точно понять, что не только он мне лучший друг, но и я — ему.
Пашка влезает, блаженно вытягивает ноги и элегантно промокает лысину чистейшим носовым платком. Он облысел рано, уже в институте растеряв часть шевелюры. Зачем я его постоянно подкалывал и по этому поводу? Не знаю.
От предложения заехать ко мне Пашка отказывается.
— А знаешь, — загорается Пашка, — есть одно место...
И впрямь неплохое оказалось заведение. Чисто, уютно. Правда, недешево. Хорошо, что мы не собираемся есть плотно, да и пить мне нельзя. А то бы я, как юный Вадька, завтра занимал до получки.
С Пашкой мы видимся крайне редко, иной раз за год не встретимся. А вот сели рядом, и ощущение такое, что не расставались.
— Пашка, когда ты женишься? — в очередной раз допытываюсь я после того, как мы обсудили все более горячие темы.
— Завидуешь? — улыбается мой лучший друг, потягивая через соломинку безалкогольный коктейль.
Это у нас постоянная тема. Совесть-то у меня и здесь не очень чиста. Я полагаю, что Пашкина неженатость — отнюдь не следствие его сомневающейся натуры, а продолжение того августовского денечка, когда он познакомил меня с предметом своей безумной страсти. Таню нельзя было назвать красавицей, но что-то в ней было такое, что я сразу понял Пашкины муки. И женился на ней, как всегда обойдя лучшего друга на полкорпуса. Наверное, поэтому Пашка никогда не приезжает ко мне домой.
Так, спокойно и праздно, мы провели два часа. И вроде бы ничего особого не излагали, ничего сверхумного. А как будто вытапливалась из души темная густая замерзшая жижа, скопившаяся там. И светлело от этого.
Наверное, это и есть дружба.
Наконец, обменявшись традиционными «Не пропадай!» и «Звони», мы расстаемся, чтобы снова встретиться неизвестно когда, как это водится у лучших друзей. Он ныряет в метро, я сворачиваю на свою улицу.
В ста метрах от дома вижу стоящую на обочине девушку. Она смотрит в мою сторону. Вот она подняла руку, я включаю правый поворотник, показывая, что уже приехал, и... узнаю Ленку!
— Ты чего здесь делаешь? — открыв ей дверцу, спрашиваю я.
— Вас жду, — спокойно отвечает моя подчиненная.
— Давно? — не успеваю удивиться.
— Часа два.
— Что-нибудь случилось? — думая о мальчиках, пугаюсь я.
— Ничего особенного.
— И все-таки?
— Нравитесь вы мне, Александр Семенович.
Забавно. Приглядевшись, я убеждаюсь, что моя Елена Прекрасная совсем не так спокойна, как мне показалось. Час от часу не легче. Что мне с ней делать?
— Садись, — приглашаю ее.
Лена садится на переднее сиденье, пристегивается ремнем.
— Что в таких случаях делают дальше? — интересуюсь я.
— Дальше везут на квартиру к другу или за город, — объясняет Ленка. Странно, но эта тирада в ее устах не звучит слишком пошло. Вероятно, сказываются благородная бледность лица и плохо скрываемое волнение.
Ну, дела. Мое мужское честолюбие отчасти удовлетворено, но уж больно Ленку жалко, у нее, похоже, все всерьез. По крайней мере сейчас ей так кажется.
— А как мой адрес узнала? — тяну я время.
— Мальчики сказали.
— И не поинтересовались — зачем?
— Не волнуйтесь, — вспыхивает Лена, — никто не в курсе.
— Замечательно, — примиряюще говорю я. — В общем-то я тоже не в курсе.
— Нет, вы уже в курсе, — не соглашается чертова девчонка. — Я вас уже посвятила.
Я резко трогаюсь с места: не стоять же под своими окнами с женщиной в машине! Поехали. А куда?
— Куда? У меня друзей с квартирой нет.
— В лес поехали, — машет рукой Елена. Взмах бесшабашный, улыбка отчаянная, но как бы не расплакалась.
— Поехали. — Во всем надо знать меру. Сейчас я проучу эту взбесившуюся гимназистку.
Через двадцать минут мы в самом настоящем лесу. Узкая асфальтовая дорожка петляет среди мощного сосняка.
Стремительно темнеет, включаю фары и освещение приборного щитка. А тут еще дождь пошел, стрекочет по крыше, шины шуршат — идиллия.
Я останавливаю машину. Лена упорно смотрит вперед, предоставляя мне право любоваться ее действительно милым профилем.
— Вообще-то это стыдно, — предлагаю ей путь отхода. — Начальник, живущий с подчиненной, — это банально и пошло.
— Не расстраивайтесь, — утешает меня она. — Я уже не ваша подчиненная.
— То есть?
— Ухожу в двадцать третий отдел.
— Это еще с какой стати? — неподдельно возмущаюсь я.
— Сами же объяснили: неудобно спать с начальником.
— Так и написала в заявлении?
— Нет. Иначе. Там обещают больше денег.
Мы молчим. Стучит дождь. Время от времени с кряхтением срабатывают «дворники», расчищая щетками лобовое стекло, сквозь которое все равно ничего не видно.
— Ловко у тебя все, — откинувшись на спинку, размышляю я. — Продумано по высшему классу. Как это тебе только удается?
— Так я уже объяснила, — поворачивается ко мне Лена. — Нравитесь вы мне, Александр Семенович.
У нее глаза голубые даже в слабом свете приборного щитка. А руки, открытые по плечи, белые и двигаются плавно.
— Ты что, балетом занималась? — Мне просто необходимо это знать.
— Да, — сознается она, и обоим почему-то становится смешно.
Потом плечи Лены оказываются под моими ладонями. «Старый дурак», — даю себе реалистическую оценку и, подтверждая ее, целую Ленку в губы.
Мне никогда не было так хорошо.
Под тонкой тканью кофточки ощущаю ее грудь. «Ловко они придумали — без лифчиков ходить, — пытаюсь иронизировать я. — Неотразимо». И это последняя моя попытка о чем-то думать. Кожа у Ленки гладкая-гладкая, а в глазах светится что-то такое, что в душе и сладко, и страшно одновременно. Я расстегиваю ее кофточку, она приникает ко мне, конечно, насколько это позволяет салон «жигуля». Я целую ее в шею, закрываю глаза и... От нее пахнет теплом и ребенком. Как от моей Ольки.
Стыд такой, что даже желание ослабевает.
— Связался черт с младенцем, — бурчу я, демонстрируя возвращение к здравому смыслу. Попытка проучить сумасшедшую гимназистку могла получиться на двести процентов. — Извини, Ленка, — прихожу в себя. — Я просто спятил. Да с тобой это, кстати, не так сложно. — Комплимент даже в такой ситуации не повредит.
— Я примерно так и думала, — тихо говорит она, медленно застегивая маленькие белые пуговки. — Есть в вас что-то... ненормальное.
Стараюсь не смотреть на нее, потому что мне нестерпимо хочется назад. Но я-то понимаю, что мне не в Ленкины объятия хочется. Мне хочется назад на пятнадцать лет. Когда душа была пустая. Не в смысле — плохая, а — незанятая. В молодость хочется. Но туда, как известно, дороги нет.
Рискуя слететь в придорожную канаву, разворачиваюсь на узкой дороге. Включаю дальний свет и даю газ.
Ленка сидит, строго выпрямившись и устремив взор вперед.
— Лен, не уходи от нас, — вдруг прошу я.
— Уйду, — усмехается она. — Вы же сами понимаете.
Понимаю. Мне в самом деле будет неприятно, когда она выскочит за кого-нибудь из моих мальчиков. Мое время ушло, их — настало. Истина вечная, но от этого не менее обидная.
— Где мы сейчас? — спрашивает она.
— Едем к твоему дому. — Ее адрес я запомнил во время их бурных бесед перед очередной вечеринкой.
— Ни в коем случае. Притормозите у троллейбуса.
— Почему это? Ты смотри, какой дождь идет!
— Не могу же я появиться в обществе мужчины, — усмехается она.
Подъезжаю к троллейбусной остановке; там вредный знак: «Остановка запрещена». Проскакиваю до ближайшего перекрестка: к стыду своему, я и это правило не нарушил. Теперь Ленке бежать будет метров на сорок дальше. Надо бы сдать назад, но не делаю этого. Я преуспевающий немолодой инженер и отнюдь не гожусь на роль романтического героя.
— Ну, спасибо вам, — прощается со мной Ленка.
— За что? — не сразу соображаю я.
— За то, что сберегли мою девичью честь, — уточняет она и выходит из машины. Хорошо хоть денег за проезд не предложила.
Дождь обливает ее всю, облепляет на ней кофточку и юбку. Не обращая внимания на эти мелочи, Ленка своей умопомрачительной походкой шествует к остановке. Только плечики ее непривычно ссутулены. И вздрагивают.
Я даю газ, но не уезжаю, а разворачиваюсь и останавливаюсь поодаль: невдалеке стоят двое пьяных, и мне охота проследить до конца, не дай Бог, привяжутся. Но нет, все в порядке — пьяные вполне смирные, а Ленка после минутного ожидания заскакивает в довольно полный для такого часа троллейбус.
Вот и не состоялась моя любовь. Я еду домой, колеса с шипением полосуют мокрый асфальт, а на душе, как в песне поется, — и грустно и светло. Хотя больше все-таки грустно.
Сворачиваю на свою улицу. Здесь, как всегда, ни души. Фонари и редкая реклама отражаются на влажном покрытии мостовой. Щелкает, давая зеленый, не слышное днем нутро последнего перед домом светофора.
Вот мы и приехали. Поднимаюсь домой и без ужина — нет аппетита — заваливаюсь спать. Перед глазами — дорога, сбитый пьяница, угрюмый Шеф. Потом все заслоняет Ленка. Потом я куда-то плыву, покачиваясь, и вдруг проваливаюсь, но не страшно, а с удовольствием.
Передышка. "