— Он не вышел на работу в понедельник и не вышел сегодня. А в субботу и воскресенье совсем не давал о себе знать. Похоже, последний раз я разговаривал с ним в пятницу вечером... Да, я позвонил и спросил, не хочет ли он сходить в кинотеатр на премьеру. Он отказался, ссылаясь на жуткую боль в ногах. Я спросил, нужно ли ему привезти какие-нибудь лекарства, он тоже отказался. Пройдет, сказал. А теперь меня не покидает необъяснимое чувство тревоги. Не могу к нему дозвониться, и дверь не открывает, хотя чувствую и слышу — он дома. Пожалуй, он всегда был странноватым, но в последнее время стал ко мне относиться как-то добрее, и я понял, душа у него мягкая, отзывчивая. Жаль мне его почему-то...
— Ты о ком вообще говоришь? — Вилметт, откусывая большой кусок мяса, сделал большие глаза. Рядом с мясом на тарелке остывало картофельное пюре и жирная подливка, которая и приковала все его внимание.
— Ясное дело о ком! О том, кого вы всегда презирали. Об Оггере. — В глазах Гисселя вспыхнул гнев. — Без должных причин, между прочим.
— А-а-а, Оггер. А что это тебе об этом столбе неотесанном поговорить захотелось? Честно говоря, меня его жизнь не волнует. Если уволят — я знаю, кого пристроить на его место. За это не беспокойся.
— Ну тебя. — Гиссель оставил свою тарелку на столе почти полной. Вилметт равнодушно пожал плечами.
Вскоре привезли новую обещанную партию сосновой древесины. Команда из девяти работников (не хватало только Оггера) после сытного обеда снова отправилась работать.
За шутками, и неважно, что бесцеремонными и плоскодонными, за смехом и весельем, за рюмкой, за потешными историями и гнусными анекдотами рабочее время подошло к концу. Без лишних разговоров все отправились по домам, к любимым женам и детям. Обеспокоенный Гиссель же поспешил к своему другу. Близилась ночь, и на улице становилось все холоднее.
Оггер жил на первом этаже в высоком четырнадцатиэтажном здании. Гиссель зашёл в подъезд, и, приблизившись к двери друга, вздохнул. Он застал коврик под дверью в таком же положении, как и несколько дней назад. Значит, Оггер все это время даже не выходил из дома. Но чем он питается?
Гиссель постучал. Опять и опять. Громко и навязчиво.
— Да открой ты дверь, Оггер! Я знаю, ты там. Почему ты прячешься?
Тишина. Абсолютная тишина. Тогда Гиссель решил действовать увереннее. Он просто-напросто выбил дверь. Правда, только спустя нескольких тщетных попыток, но ему все же удалось попасть в квартиру.
— Оггер!
За дверью, которая вела в спальную комнату, послышалось непонятное шуршание и потрескивание.
— Гиссель, не входи сюда...
Испуганный тихим и печальным голосом друга, Гиссель открыл дверь и... маска удивления и ужаса застыла на его лице.
— Оггер! — вскрикнул он от страха.
Но это был уже не Оггер. От Оггера осталось одно только лицо. С остальных частей тела росли ветки. Это было дерево. Туловище превратилось в настоящее сухое и старое дерево. Оггер прирос к полу, а из его головы произрастали многочисленные ветки. Они почти пробили потолок, который усеялся мелкими трещинками. Ветки гнулись и трещали.
— Оггер... — Гиссель упал на колени и неистово закричал: — Что с тобой случилось, Оггер?!
В ту ночь Гиссель так не и был дома. Он вызвал к Оггеру врачей: все они смотрели на Оггера с ужасным любопытством, ощупывали его, отрезали по веточке, исследовали, пытались уловить сердцебиение, но зря. Все как один твердили: "Это фантастика, нечто из ряда вон выходящее! Неизвестно, как он дышит, как понимает нас, как вообще остается живым. Сохранено только лицо, во всем остальном — это дерево. Помочь? Да как же! Ничем нельзя помочь. Сухое и старое дерево, жизнь которого давно подошла к концу."
Всю ночь Гиссель провел у друга. Он обзванивал лучших докторов, врачей и целителей, но каждый приходил, смотрел на Оггера и качал головой: все бесполезно, его не спасти.
Тогда на следующее утро Гиссель обратился за помощью к мэру города. Тот, взволнован своей репутацией и судьбой города, через несколько минут лично приехал к Оггеру. Он ужаснулся, когда увидел ветки, росшие из ушей. Он осматривал его и трогал с брезгливым выражением лица, а после неодобрительно посмотрел на треснутый потолок и сказал:
— Нужно немедленно срубить!
— Срубить?! Но ведь это живой человек. — Гиссель заступился за молчаливого друга.
— Вряд ли он что-нибудь понимает. Его мозг задеревенел. Завтра сюда приедут лесоповальщики. Посмотрите вверх! Еще немного и его сухие ветки проломят потолок, а сверху — тринадцать этажей! Там живут семьи с детьми, студенты и старики. Вы понимаете, какое несчастье он причинит всем людям, живущим в этом доме, если его ветки позволят себе неслыханную наглость: продерутся к небесам! Срубить, и то срочно. Вы хотите, чтобы вот так наш город прославился? Таким образом? Мутантом, наподобие этого? Да все обитатели дома сбегут отсюда! Очень интересно, как он, — мэр города своим нелестным взглядом испепелил безжизненные ветви, — жил прежде? Я имею в виду до того, как стал деревом. Что-то я не вижу рядом плачущую жену и детишек, умоляющих его спасти. Где они? Их нет и не было? Срубить одинокое дерево! — Таковым безжалостным был вердикт.
Мэр и его сопровождающие скрылись. Гиссель в полной тоске присел возле толстого сухого ствола и обнял его.
— Оггер, я не дам им срубить тебя!
— Брось, Гиссель, — прошептали губы, покрытые серо-коричневой коркой, — Меня и вправду лучше срубить.
— Что ты такое говоришь?!
— Знаешь, Гиссель, я, кажется, все понимаю. Ну, я понимаю, почему у меня вместо ног вдруг обрисовались корни, и почему они проникли так глубоко в пол. Кажется, я понимаю, почему заболел этой странной... болезнью. В раннем детстве мама всегда твердила мне, что я тупой как дерево. В старшем возрасте одноклассники звали меня дубиной. Первая и последняя девушка, которой я признался в любви, рассмеялась мне в лицо и прозвала скучным бревном. Учительница танцев говорила, что у меня деревянные ноги, и что мне никогда не суждено научиться танцевать. Всю свою жизнь я жил с этой мыслью в голове: я — дерево. И дерево не высокое, могучее и стойкое, а... бестолковое, сухое, легко гнущееся и ломающееся от каждого кривого слова, от каждого дуновения ветерка. Кажется, я теперь все понимаю. Когда отец помог мне найти вакансию на заводе по переработке древесины, он похлопал меня по плечу и весело сказал: "Ну что, колода, будешь теперь работать с колодами?". И я внушил себе, что я действительно колода. Деревянная колода, не способная ни на что хорошее в этой жизни. Ведь в моих словах что-то есть, Гиссель? Есть ведь?
— Оггер! — Гиссель сделал длинную паузу, пытаясь проглотить жгучие слезы. Горло сжалось от боли. Он покрепче обнял ствол. — Ты — не дерево. Ты — человек, и всегда им был.
Ранним утром по приказу мэра города приехали лесорубы. Они действовали тихо и аккуратно. Бесшумно отпиливали маленькие и большие ветки. О человеке, который стал деревом, никто не должен был узнать. Гиссель стоял на улице и за всем наблюдал из окна. Он плакал. Страшная вещь — влияние людей на людей. Почему люди не задумываются о том, какое пагубное действие оказывают их слова, ужасные и иногда уму непостижимые? Гиссель стоял и плакал до тех пор, пока все ветки не были срублены. Остался один ствол, сухой и безмолвный ствол... Вскоре на пол рухнул и он.
Когда все было закончено и лесорубы уехали, Гиссель пробрался в комнату через деревянное окно. Он взял в руки верхушку ствола и опять заплакал. Это было лицо Оггера. Но... Что же это?! Вместо человеческих ресниц на закрытых глазах виднелись свежие почки.
Спустя некоторое время из этих почек могли бы появиться зеленые листочки. Но было уже поздно.