Село под Ярославлем, где мы каждый год жили почти всё лето.
Диево-Городище - кажется, археологи ещё не ушли с раскопа, пылит автобус, в воздухе пахнет подорожником и земляникой, молочным утром и пирожками, прикрытыми полотенцем, "чтоб отволгли" после печи.
Говорят, сейчас там настроили полудач-полуособняков, вместо деревянных - каменные заборы, и к Волге так просто не выйдешь, частная собственность. Но осталась вот эта Смоленская церковь, девятнадцатого века постройки, где батюшка спрашивал меня, крещёный ли, потому как некрещёным к алтарю подходить нельзя, где отпевали тётушку (гроб везли из Киева, она хотела быть похоронена только здесь), а на кладбище рядом - кресты и памятники с родными фамилиями - Флягины, Муниловы...
Без Городищ - так все называли село, "в Городищах", без этой речушки Шиголости, чего б стоили все мои следующие годы.
Плавать меня здесь научили, а целоваться - нет, хоть и смотрел влюблёнными бестолковыми глазами на соседскую девчонку, Наташку Ларионову, её чёрную юбку в белый горох и как ловко она сдаёт карты, когда мы садились играть в "переводного" дурака.
Дедов дом. Большой - кухня, две комнаты, сени и горенка, да ещё сеновал, да ещё чердак, где в чемоданах лежали выцветшие платья и рубашки, сразупослевоенные, фетровые шляпы, где мы нашли кучу школьных тетрадей, от учеников деда, он преподавал математику, сначала в детском доме, потом в городищенской школе. На заднем дворе - курятник, растут вишни, а в огородике посажена клубника, стоят ульи. Сам перечень этих деталей небогатого хозяйства вызывает воспоминания, одно за другим, как пчёлы из летка, как ягоды из банки, как сны убегавшегося за день внука, сына, брата. Отдохни, милок.
Дед, который будучи подшофе, обращался ко мне "нежный друг", первый самогон, закат над Волгой и объяснение петушиных криков - один петух кричит "в Кукуе был!" , а другой спрашивает "каково там?", а Кукуй - это деревня на другом берегу... Только вот запах этого городищенского разнотравья, разноцветья остаётся где-то на кончиках пальцев, его не вгонишь в клавиатуру, и не пытайся.
А ещё в Городище снимал кино про Афоню режиссёр Данелия, но я его не помню, зато помню, как Куравлев и Краморов гоняли на тракторе и наехали на электрический столб.
Краевед Ювеналий Валентинович Лебедев пишет: «Егоза-Крамаров отвлёкся от управления трактором и наехал вилами погрузчика на электрический столб, переломив его. Провода замкнуло, посыпались искры, трактор передней осью полез на столб, но двигатель заглох, и трактор не опрокинулся. При съёмке этой сцены камера должна была снимать крупным планом лица Куравлева и Крамарова, поэтому она была установлена на специально сделанной площадке перед радиатором трактора, здесь же было оборудовано место для оператора. При ударе о столб оператора Сергея Вронского сбросило на землю. При этом, к счастью, ни он, ни камера и никто другой не пострадали. Тут же был вызван местный электрик – Михаил Савватеев, который быстро нашёл железобетонный пасынок, прикрутил его проволокой к верхней и нижней частям сломанного столба, выправив его излом, и съёмка продолжилась».
Соседский мальчишка Саня Карчин умел ездить на лошади, а я не умел, и он верхом есть в этом фильме, а меня нет, безумно обидно.
И, наверное, нынешним летом какой-нибудь городской мальчик всё это испытает, нет, станет всем этим - селом, волжским песком, кладбищенским страхом, детской похотью, погребом и кухней, прыжком с обрыва на спор, завистью к тем, кого снимает камера, дедовским охотничьим ружьем, вкусом клубники, всем, ничем и собою.
Над входом в церковь в Городищах была такая роспись - Спаситель держит книгу. Там написано: "Приидите ко Мне все труждающиеся и обременённые, и Аз упокою вы". И стыдно было входить, если чувствовал себя не усталым. А чтобы устать в детстве, нужно было много-много усилий приложить. Потому почти всегда испытывал неловкость, переступая церковный порог.
Здесь других ждут, более нуждающихся.
Старушек.
Женщин с тяжелыми от вечной работы руками.
И этот груз вины, что не обременён, до сих пор не снят.
