Автор: ананас аборигена
Паучку трудно пробраться в голову. Приходится вначале эфирную паутину на темя, а потом уже по одной из ниток внутрь. Просто так паучок не приходит, выжидает головной боли, как пропуска, и только затем, – о, спаситель! – игольчатыми шагами спускается настроить в голове посеребренную холодную тишину, тикающую тонкими токами.
Не лечение, но отсрочка, не покой, но пусть хотя бы провал.
Потому что человеку правильно побыть в пустоте. И перед работой -- тоже. Смотреть, вроде бы, в сторону, но мысленными прикосновениями проходиться по будущим контурам. Сохранять ощущение ненамеренности интереса, не спугнуть невидимое присутствие глупым напором. Как бы исподволь коситься на разбросанные по мастерской признаки и знаки профессии: кисточки, пузырьки с лаком, куски ветоши, баночки с темперой, листы белого и желтого металла, ножницы, обрезиненный молоток, набор чеканов (одним опять вчера консервы открывал). И ждать, не расплескаться.
Ожидание – критически важно. Не выждешь, схватишься за инструмент раньше срока – пиши пропало. Внимание ушмыгнет, – это оно умеет, – ускачет, закатится под батарею, и – все: лак наплыл или запузырился, лист пробился, позолота где заморщилась, где криво легла, пыль проклятая налипла, волосы откуда-то, – откуда волосам-то взяться? мистика какая-то! – вроде пол мокрый, вытяжка шумит, а поди ж ты, длинный волос в прошлый раз обнаружился, откуда, зачем? Или – к чему?..
Исполненное же, созревшее ожидание покрывает все. Тогда и кисть сама бежит, и лак не натекает, и молоток бьет в самый раз, и не замечаешь как дышишь, потому что работа как дыхание и есть. Сердце, теперь налитое умиротворением до краев, стоит, не шелохнется, пустое и гулкое.
Леше Корябину на жизнь хватает, хотя новый оклад на икону заказывают редко. Чаще просят поправить не очень старую, дореволюционную халтурку-жестяночку. Что тоже хорошо: приносит трудовую копейку и еще остается на болгарское красное. Тут все просто, даже не интересно: старый оклад убираем, зачищаем, если нужно – режем новый, накладываем, трень-брень, стук-шмяк, вот вам три моих аккорда. Но иногда к Леше приходит удача. Войдет бочком, с извинениями, с вопросом, и внесет неизвестно как дожившую радость антиквара, с мутным от теплого дома, от долгого соседства живых тел лаком, когда рисунок только угадывается, и от того, что его почти не видно, а ты перед ним вот он, как есть, становится немного неспокойно и даже стыдно. Такие дни Леша помнит.
Так принесли и попросили серебряную ризу на старообрядческую еще, совсем древнюю стеллу марис, звезду морей, в расписной синей накидке. Сильное северное письмо, а глаза... Не досуха выплаканные, ставшие уже привычными, обратившиеся в себя глаза, а другие, с тонким белым мазком по краю атропинового зрака, будто вот-вот прольется душистая влага.
Поставил под окно на стул рассмотреть – день просидел напротив. Что там поправить, какой оклад поставить – все забыл, одна мысль в голове – кто, как, каким усилием так смог? Так и сидел перед доской, и оттого, что образ темный, почти неразличимый, страшный в своей обособленной, отдельной непонятности, – от этого обмирал и внутренне, как во сне, падал.
Темная доска, совсем темная, зимняя вода в проруби, а из глубокой воды лик смотрит, как проплывала барышня подо льдом, и вдруг вышла из-под него обомлевшему рыбаку, лицом к мерзлому небу. Потемневшее серебро – заснеженная гладь. Темнотой залитый взгляд из глубины взываю к тебе, один я, один, и о себе не знаю ничего, страшно мне о себе знать, как в ледяную воду спускаться, памяти своей боюсь...
Так проносилось у Леши в голове, а ведь не был он многогрешен. Как все, наверное, был, едва ли больше, но, когда приходила память, Леша выходил покурить.
Невозможно сказать обо всем, что ему думалось, пока он так сидел. Порою и не думалось, а так, томилось, набухало дикими против всех правил словами. Иногда казалось ему, что не лицо перед ним плыло в черной воде, а сам он с рыбьим плеском погружался в мутное стекло, в неузнавание и неразличение. Ныряльщик за морскими звездами, ловец жемчуга. А камень тянет, не всплыть, и не сбросить.
Но выплыл, задышал опять (всегда выплывал пока), а зачем выплыл? куда?
На вернисаж.
На вернисаже как-то раз случайно встретила я вас...
Уходил уже, шел мимо группы, окликнули. Леша! – позвали, – Корябин, иди к нам! А он уже устал от гула, вскриков, устал подслушивать благоглупости, тошные звуки как-бы понимания. Обернулся – друзья стоят, еще с училища знались, – подзывают: давай, двигай к нам! Женщины с ними, у одной глаза знакомые. Странное чувство, вроде бы в первый раз встретишь, а кажется – уже было, правда, где встречались – не вспомнить.
Леша как-то так боком остановился, смотрит и не смотрит, знает и не знает, хочет и не хочет, а они улыбаются, машут.
Глаза у нее какие большие, думает Леша, кожа вокруг темнее, зрачки увеличенные, – близорукость? Что она видит такими глазами?
А видит она: тощий, в контражуре, со светящейся обводочкой силуэт.
Видит она: старенький, потертый пиджачок, брючки с пузырями, гладиться лень, ботиночки тоже не первой свежести.
Видит она: в Лешином желудке – бутерброд, в мыслях: еще бы взять, но неловко, зря выпил здешнего красного, подождал бы до мастерской... Теперь голова болит от вашей ржавчины.
Вот что она видит.
А Корябина Лешу, реставратора, она не видит, потому что вместо человека стоит поодаль мимопроходил темное пятно, ни лица нет, ни глаз, кто такой – ничего не рассмотреть, неудачно стоит, вне света, весь – сплошная тень... Неинтересный он какой-то, зачем ей? Вот что она видит. И видеть это больше тех двух секунд, что она уже на него из своей жизни потратила, ей не хочется.
Можно сказать, это было не узнавание, а примерка. Она не смогла примерить его к себе. И тут же забыла.
А он: что же за глаза-то?.. где я видел такие, где-то же видел, почти без радужки и белый мазок по самому краю зрака, чтобы вода... И вспомнил.
А она уже отвернулась к соседу и спрашивает: что за хмырь такой? А Леша не то, чтобы услышал, но по выражению лиц понял, что он, действительно, хмырь. Потому и дернулся к выходу. Он, в общем, догадывался про себя и раньше, так что не удивился, просто как-бы поставил точку, и продолжил уходить, только дернуло его.
Заторопился, потому что важно успеть дойти, когда на темя ложится тонкая паутинка и приплывает первый холодный эфирный запах. Паутинка покалывает, потягивает, эфир охлаждает, поначалу даже извращенно-приятно. Ничего не поделать, если началось, никакой анальгин не помогает, а чего посильнее – никто не даст, добыть негде, поэтому нужно переждать в тишине.
Все приходит в свое время, – и боль, и доктор. Скоро по паутине в голову спускается паучок, холодных дел мастер, коллега, в некотором смысле, и приступает к работе. Проходится все тем же эфирчиком, – отчетливый запах, никак не спутать, – чуть захолодит, чуть обезболит. Потом, зацепляя тонкими коготками, начинает выкладывать, высеребривать изнутри стенки черепа, кладет один к одному пристывающие к кости лоскуты, с небольшим – для экономии – перекрытием, закрывает внутреннюю поверхность наслоениями льда и оцепенелого одиночества.
Оставь полынью, – говорит паучку Леша, – оставь полынью темной воды, из которой посмотрят глаза...
Может быть, так и нужно, – успевает подумать Леша перед тем как замерзли и замерли его мысли, – чтобы ледяной оклад, заснеженный лед, а вместо лица – черная полынья, потому что никто не разбирает, что там, в воде, а нужно ли? Оставь только выход в стылую глубину, где стоит ее образ, атропиновые зрачки с тонким белым мазком по краю.
Источник: http://litclubbs.ru/duel/26-ledjanaja-riza.html
Ставьте пальцы вверх, делитесь ссылкой с друзьями, а также не забудьте подписаться. Это очень важно для канала.
Литературные дуэли на "Бумажном слоне": битвы между писателями каждую неделю!
- Выбирайте тему и записывайтесь >>
- Запасайтесь попкорном и читайте >>