…Тишина- это первое, что встречает тебя на входе в реанимационную палату.
Здесь, на пятом этаже, вообще очень мало звуков. Их практически нет- в отличии от третьего этажа, где лежат все дети и царят обычные для такого места звуки: звуки жизни.
В реанимационной палате тихо и темно- хмурый, дождливый ноябрьский день смотрит в окна, и непонятно вовсе, полдень сейчас, или же ранние сумерки. Здесь нет настенных часов и календарей, потому что время здесь течет совсем иначе- тебе не нужно никуда спешить. И что-то планировать- тоже не нужно.
На большой- слишком большой- кровати лежит крошечная девочка. Она полностью раздета, но не укрыта. Девочку зовут Оля.
-Никак не хочет укрываться, сколько ни пытались,- словно предчувствуя мой вопрос, с улыбкой говорит мне Надя, мама Оли. Она сидит на кушетке рядом с кроватью и жестом приглашает меня сесть рядом.
Оле 3 года и 6 месяцев. Весит она меньше, чем здоровый годовалый ребенок- всего 11 килограммов. Ее ручки и ножки похожи на палочки. Под прозрачной кожей хорошо видны голубые реки и ручейки вен и сосудов.
Если говорить литературным языком- Оля похожа на хрупкую статуэтку из тончайшего фарфора, выточенную рукой искусного мастера.
Если же говорить языком человеческим- девочка похожа на картинку из учебников истории, она словно сошла со страшных страниц про Холокост и Освенцим: при такой отчаянной худобе ее живот- большой и круглый. Именно в нем живет та опухоль, которая привела Олю в эту больницу и на эту большую для нее кровать.
Глаза девочки закрыты, дышит она глубоко и ровно, словно спит. Но это- не тот сон, которым спит здоровый трехлетний ребенок. Это- глубокая дремота под воздействием лекарств, забирающих хотя бы часть Олиной боли. Паутиной вокруг нее- трубочки разных размеров: обвивают тонкие ручки и ножки, большой живот, прозрачное личико.
Тихо, чтобы не прервать эту дремоту, мы с Надей обсуждаем все подряд- праздники внизу в отделении, погоду за окном, их жизнь вне больницы. Надя показывает мне фотографии Оли, пока у нее еще были волосы, и она была обычным ребенком. На фотографиях- смешливая малышка в окружении родителей, старшего братика, бабушек и дедушек.
Вдруг Оля открывает глаза- огромные, синие, точно те же, что и на фотографиях. Увидев меня, она пугается и тихонько хнычет- мы виделись, и не раз, но и не ждала узнавания. Не в этой ситуации, по крайней мере.
Очень ловко, не задев ни одной трубки, Надя берет дочь на руки- движениями, хорошо известными любой матери. Прижимает к себе и начинает покачивать, и ребенок успокаивается, и страх в глазах сменяется любопытством.
На фоне большого окна, за которым не прекращается ноябрьский дождь, Надя сидит на кушетке и качает Олю на руках. Я сижу рядом. Этот момент для меня- как фотография. Я помню его хорошо и четко, и это одна из тех картинок, которые я не забуду уже никогда. Некоторое время мы молчим, потому что я не знаю, что сказать. Каждая мысль в моей голове кажется мне ужасно несвоевременной, нелепой и глупой. Разве можно сказать что-то уместное и правильное матери, качающей на руках крошечное тело своего умирающего ребенка?
-Все думают, что самое страшное- это когда врач говорит: «У вашего ребенка рак»,- вдруг прерывает молчание Надя.
Ее голос звучит очень мягко, ровно и тепло. Слез в нем уже нет- не осталось.
-Я тоже так думала,- продолжает она. –Ну действительно, ну что страшнее? А потом поняла, узнала. Когда первый шок позади, ты проживаешь все положенные тебе стадии горя, и первое лечение заканчивается успешно- ремиссией, вас выписывают домой, и мысленно ты уже строишь башню счастливой жизни на много лет вперед… а потом вы возвращаетесь в больницу, и врачи говорят, что это рецидив, и опухоль вернулась…
Убаюканная мягким материнским голосом, Оля снова дремлет. Я держу в своих руках ее крохотную ножку и гадаю, что она видит там, в своих снах.
-…и вот именно эти слова, на самом деле именно они- самое страшное, что мне приходилось слышать. Они рушат все твои башни, все твои надежды, все обнуляется, и ты снова в самом начале… с тем отличием, что на этот раз ты точно знаешь, каким будет конец. Потому что мы знали, что рецидива она не переживет. Нам говорили об этом.
Я глажу Надю по плечу все то время, пока она говорит. Это действеннее и надежнее любых моих слов. Я молчу, слушаю очень внимательно и не плачу. Я сделаю это после, уже в машине, оставшись наедине с собой: взвою волком и извергну потоки соленых слез. А потом, немного успокоившись, вытру их и поеду домой, где меня ждет дочка, совсем немногим старше Оли. Настю дома тоже ждут- пятилетний сын, старший брат девочки. Он уверен, что мама и сестра скоро вернутся домой, и все у них будет как прежде.
…Сидя в реанимационной палате рядом с Надей и Олей, я почти физически ощущаю, как по капле из малышки уходит жизнь- и как рвется при этом на куски мое сердце. Я ничем не могу помочь, и никто уже не может. Мы обе знаем, что малышке осталось несколько дней, и я смотрю на нее, смотрю и стараюсь запомнить ее, сохранить в своей памяти- хотя дополнительных усилий для этого мне не требуется. Я уже знаю, что буду помнить Олю всю оставшуюся жизнь, точно так же, как помню лица всех детей, которых больше нет, и с которыми я была вот так же рядом. Каждый из них остается фотографией в памяти и шрамом на сердце, их имена и лица всегда с тобой.
…Я ничем не могу помочь, но я могу быть рядом. Гладить по плечу, держать за руку и молчать вместе. Именно эта мысль сменяет страшное отчаяние и рвущую на части боль, когда спустя два дня новость об Олиной смерти застигает меня врасплох. Ты знаешь, что ребенок умрет- но каждый раз СМС с сообщением об этом бьет тебя обухом по голове. И вот, когда новые потоки слез пролиты, и надо жить дальше, ты понимаешь это- такое простое, но такое важное:
Я должна просто быть рядом.
И именно эта простая мысль поддерживает во мне тот огонь, который загорелся внутри меня три с половиной года назад.
Огонь, который не потухнет никогда.
