— Вот взял её, теперь вся улица на меня пальцами кажет. Ни девку, ни бабу, срамотину. И с цыганом путалась и с трактористом этим. Мало девок тебе на селе, дурень. А теперь вон – учиться собралась. Ей дите бы родить, да за домом ходить, а она – учиииииться. Засранка.
Анна устало поставила ведра на лавку в сенях, поставила в угол коромысло, села и начала стягивать боты, стараясь делать это помедленнее, лишь не идти в комнату. История повторялась уже не один раз, Евдокия, свекровь – молодящаяся, худая, как жердь, злая баба невзлюбила ее сразу. Причем, она со снохой почти не общалась, глянет вскользь, как лягнет, и идет дальше, а все поручения передавала через сына. Выпятит синеватую нижнюю губу, цвиркнет через нее, как пьяный мужик и процедит – «Скажи своей…». Анна молчала, не связывалась, делала все, что та скажет, но на душе у нее с каждым днем становилось все гаже, все тоскливее. Отца у Сашка не было, и Евдокия совершенно разнузданно себя вела – приводила мужиков, сама пропадала на неделю, залихватски пила самогонку, которую сама мастерски и гнала. Но в дому у нее порядок был идеальный. Кирпичом начищенные полы и лавки, белоснежные, накрахмаленные скатерти, сверкающие половники, сияющие старенькие зеркала. Анна пыталась угнаться за свекровью, с утра впрягаясь в работу и к ночи падая от усталости, но куда там. Евдокия пахала, как ломовая лошадь, она не знала усталости, никогда не отдыхала, если не считать короткого ночного сна, не верила ни в Бога, ни в черта и всех ненавидела. И особенно – сноху.
Наконец Анна стащила боты, размотала шаль и тихонько открыла дверь, надеясь прошмыгнуть на кухню, где ей надо было быстренько начистить картошки, уже старой, морщинистой, проросшей, сунуть горшок с потрохами в печь томиться и откинуть творог, который поставили вчера.
— Вот она. Явилась. Ты что, воду с Бобылевки несла? Час тебя носило. Думаешь я за тебя пахать буду. Ты вон мужняя жена, а шлындраешь, бесстыжая.
Евдокия, красная, как рак, шла прямо на Анну, уперев руки в тощие бока. Она сузила глаза-щелки и брызгала слюной, да так, что капли попали Анне на лицо и она утерлась краем фартука. Это разозлило свекровь еще сильнее, она схватила со стены ремень и замахнулась, но Сашок сзади поймал руку матери и отвел в сторону. Евдокия аж зашлась.
- А ты! Ты слюнтяй. Рогатый с жениховства, а жену учить не умеешь. Она тебе и дитя не родит, порченная. Тьфу на вас, поганцы.
Свекровь вылетела в сени, как ведьма не помеле, шарахнула дверью и уже через минуту неслась по улице, как будто за ней гналась стая собак. Яркий платок, который она не повязала, а набросила на плечи, полоскался за ней на ветру, как флаг, юбка развевалась – настоящая ведьма. Сашок проводил мать глазами, отвернулся от окна, хмыкнул.
- Аннушка, ты не переживай. Ты уж давай, поезжай поскорее, да и я ноне собрался. Приедем с учебы, на свою квартиру станем, я с председателем договорился, даст комнату, как раз дом достроят для командировочных. Там и заживем. А пока потерпи. Пошли я тебе спомогну чуть, картохи начищу. Она седня поздно явится, к Степану поперла, к лысому. Эт до утра.
...
- Оооой, люди дорогенки. Да что ж денется то, ой лышенько. Да бегите ж сюда, родимые.
Анна спросонья никак не могла понять, что происходит. Кое – как нашарив тапки, она накинула шаль, потормошила упоенно храпящего Сашка и подскочила к окну. В сером свете весеннего утра, в совершенно молочном тумане, она разглядела сутулую фигуру Степана, любовника Евдокии. Он как-то странно брел посередине улицы, скрючившись, спотыкаясь. Около своего палисадника толстой всполошенной курицей прыгала Нестериха и её кудахтанье в гремящей утренней тишине грохотало до реки. А чуть поодаль, под кустом разросшейся вербы валялся красный платок, он казался огромным кровавым пятном среди молочной лужи. Из куста торчали модные боты на каблучках, именно в таких вчера вечером неслась по улице Евдокия.
- Сашка. Сашка, Сашка.
Анна сама не узнавала свой голос, визгливый, испуганный, истеричный. Муж резко отодвинул ее от окна, глянул, потом рванул в сени. Анна тоже накинула первое попавшееся под руки пальтишко и выскочила следом.
Совершенно пьяную Евдокию вытаскивали из куста долго. Она орала, бранилась, цеплялась тощими руками за кусты, царапала когтями размокшую землю, верещала. Наконец, председатель привез Кольку – молодого милиционера, которого командировали в село на той неделе. Тот, важно щурясь составлял протокол, глядя, как фельдшер бинтует грудь Степана, которую какой-то злодей порезал почти в лоскуты. Сашок, бледный, как стена сидел на лавке, вращал ошалевшими глазами и стучал зубами. Анна подошла к мужу, успокаивающе погладила его по плотному затылку
- Она его не сильно, Сашк. Живой он. Поправится.
Сашка крепко вцепился в руку Анны, встал и поплелся к матери. Но их уже не подпустили, Евдокию погрузили на телегу и повезли в участок.
- Посодют. Допилась, фря. Мало ей Михай, мужик её, морду чистил. Ох Боже, Боже.
Старая Нестериха, круглая, как шар из-за кучи напяленной одежды, поманила Сашка, перекрестила его, прошамкала.
- Ты, дурень, женку бери, да езжайте в город. А то эта сатана и до смертоубийства дойдет, вишь безголовая. Посидит, выйдет, а ума нет. Езжайте.
…
Анна смотрела, как за окном поезда, увозящего ее из прошлого, детства, юности и от не очень счастливой судьбы, мелькают высокие тополя. Весна уже совсем вступила в свои права, все сияло под высоким степным солнышком, зеленая дымка уже сгустилась и легла тонким покрывалом на черную, напоенную вешней водой землю. В открытое окно врывался аромат просыпающейся степи, он пьянил сильнее вина, а Анна вдруг до острой боли почувствовала, что она домой, в село может и не вернуться. А вернется – уже не та Анна, Нюрушка, Анюта. Вернется кто-то другой. Именно так ей вчера сказал Сашок, когда она его провожала. Они стояли на перроне, поезд запаздывал, и муж никак не мог разомкнуть рук и все целовал, целовал жену, смахивал ее слезы, втихаря смахивал и свои.
- Аннушка, вот и ты завтра в город, а ведь вернешься другая. А вдруг разлюбишь?
- Не глупи, Сашок. Такая же я вернусь. И ты такой.
- Не разлюбишь?
Анна молчала, прижималась к Сашкиной широкой груди и не знала, что ей говорить. Перед ней открывалась новая жизнь – огромный и светлый мир, именно тот, о котором она мечтала. И ей не было грустно. Наоборот – в груди радостно и тревожно щемило, остро, яростно, как будто перед прыжком в пропасть.
…
Вам, девушка, с вашими знаниями, положено сразу на второй курс этого училища, да и то – делать вам тут нечего. Мы с вами вот как поступим.
Седоватый, плотный, похожий на тумбочку преподаватель училища подошел к Анне вплотную, положил тяжелую квадратную ладонь на ее плечо и посадил на стул. Кряхтя сел рядом.
- Я вашему председателю запрос сделаю. А он направление выпишет на рабфак к нам, в институт. В ветеринарный пойдешь, из тебя врач получится, по глазам вижу. А сейчас – держи. В общежитие поедешь, работать к себе на кафедру возьму. У меня не каждый день такие студентки появляются. Закончишь – в село поедешь, дело делать будешь. Иди.
Анна вышла на улицу. Ленинград ее не то, что потряс – он изменил ее всю – сразу и навсегда. И та, прошлая ее жизнь, стала казаться чем -то далеким и нереальным, вроде как в клубе прокрутили старое кино – немое, наивное и глупое.