Я помню морозный зимний вечер, окна в ледяных узорах, уютный свет настольной лампы с зеленым абажуром. Бабушка заварила свежий чай, положила в вазочку печенье. Может быть, помните такое, «Зенит» называлось, такая волнистая палочка. Вкусное было, эх…
Круглый стол застелен бежевой клеенкой. Я, первоклассница, высунув язык от старания, выписываю буковки в прописи. Баба Таня подходит, смотрит на мои каракули, одобрительно гладит меня по голове.
- Умница, Катя, учись писать, важное это дело. Вот научишься – будем с тобой вместе записочки в церковь писать. А то глаза мои совсем не видят.
- Какие записочки? – спрашиваю я, поднимая голову от тетрадки.
- Вестимо, какие. За здоровье да за упокой. В церковь отнесут записки, а там батюшка помолится. О здоровье всех вас: тебя, Катерины, Анастасии, мамы твоей. Александра, папы. Татьяны, бабки твоей. Ванюшки, братика – младенца Ивана. А за упокой, об умерших, значит. Мамы моей, Валентины, отца - Василия…
- А давай прямо сейчас напишем? – загораюсь я новой идеей. Слова бабушки звучат таинственно: за здоровье, за упокой. Оказывается, у нее, моей старенькой бабушки, тоже была мама… Интересно! Да и прописи мне порядком наскучили.
- Да ладно, сиди пиши уроки, я маму твою попрошу, - машет рукой баба Таня. - Она и напишет, и в церковь снесет. Мне-то уж тяжело идти.
- Нет-нет, бабушка, пожалуйста, давай напишем сейчас, - не унимаюсь я, вскакиваю с места, умоляюще заглядываю ей в глаза. – Я ведь уже почти все буквы умею писать!
Бабушка вздыхает, вытирает руки о передник.
- Ой, стрекоза! Ну, давай-давай, напишем, неси мне очки, да листочки достань, вон оттуда, из шкафа. Там в уголке лежат.
Я бегу к шкафу, долго вожусь, ищу бумагу. Баба Таня не выдерживает, приходит мне на помощь. Листочки оказываются вложенными в старый, потрепанный молитвослов. Очки с толстенными стеклами обнаруживаются в спальне на комоде.
Наконец, все готово. Я сажусь поудобней на стул, держу наготове ручку. А как же, мне доверили такое важное дело – записки в церковь! В церкви я сама была лишь пару раз – когда меня крестили трехлеткой, да потом как-то раз на Пасху. Помню веселый звон, радостные крики, толпу, вливающуюся в открытые двери храма, светящиеся окна, через которые видно множество мерцающих свечей. Немного я знаю, но понимаю, что церковь - это что-то важное и величественное.
Баба Таня снова вздыхает, протирает очки платком.
- Ну, пиши, стрекоза, аккуратненько, «за здоровье», вот тут сверху.
Я старательно вывожу «за… здоровье…». Буква «з» дается мне плохо, петелька снизу куда-то уползла, но бабушка смотрит и кивает, хвалит: - Умница! Пиши дальше. Ниже, вот тут, - тычет в бумажку пальцем. – Екатерины.
«Екатерины» - это значит меня. Я уже знаю, что я не только Катя, у меня есть взрослое имя – Екатерина, и фамилия – Соколова. Так называют меня в школе. Но писать свое имя для того, чтобы его прочитали в церкви – волнительно.
- Анастасии, мамочки твоей, Настеньки, - диктует дальше бабушка. – А-на-ста-си-и. Александра, папочки твоего, моего сыночка. Младенца… Почему младенца? Так маленький твой братик еще. Пиши, младенца Ивана.
Я даже вспотела от усердия, буквы разбегаются во все стороны, но я стараюсь, пишу. Нельзя не оправдать бабушкино доверие. Наконец, дописана последняя буква. Бабуля берет записку в руки, держит ее на вытянутой руке, щурится, разглядывает написанное через очки, и остается довольна.
-Ну, теперь за упокой. Устала, поди?
- Нет-нет, не устала, - торопливо говорю я, хотя у меня даже рука онемела от напряжения.
- Отдохни, стрекоза, печенюшку, вон, съешь.
Но я не хочу печенья. Меня охватывает странное волнение, предвкушение самого интересного, как будто бы я сейчас встречусь с теми, о ком говорила мне бабушка.
Снова чистый листок, снова выписываю «за упокой» так старательно, словно от красиво написанных букв зависит что-то очень важное.
- Петра, - торжественно произносит бабаТаня. – Пет - ра. Петр – дедушка твой был, а мой муж, Петенька. Помер десять лет уж как. Ты его не застала. А жалко – добрый был, детей любил очень. Большую семью хотел, много деток, да вот умерли у нас двое еще маленькими, остался один твой папа.
- Почему умерли? – мне отчего-то становится страшно. Я во все глаза смотрю на бабушку. Она сидит, сложив руки на коленях, смотрит куда-то вдаль.
- А война была, голод, вот и умерли, - глухо говорит баба Таня. – За них-то и помолиться нельзя, некрещеные были. Не крестили уж тогда, да и третий только родиться успел, даже имени ему не дали.
Я мало что понимаю, но молчу. Просто не знаю, что сказать. Бабушка тоже молчит, глаза ее под большими очками странно блестят.
- Написала? – спохватывается вдруг она. – Пиши теперь - Михаила. Это брат мой, на фронте погиб. До Берлина почти дошел, да убили, уж в апреле сорок пятого. А в мае и война кончилась… Да…
Я пишу - Михаила. Она снова молчит, теребит в руках платочек. Потом поднимает голову: - Василия. Это папа мой. Тоже в войну умер, болел сильно. Ва-си-ли-я. Валентины, мамочки моей, царствия ей небесного. Мужа похоронила, а тут же и на сына похоронка пришла. А у нее уже и слез плакать не было, взяла письмо, да и пошла в избу, села у печки и три дня сидела, молчала. А потом ничего, отошла, пожила еще, папу твоего нянчить помогала.
- Дарьи, пиши. Баба Даша – это моя бабушка. Мамы моей мама. Веселая была, все песни пела. А ведь в тридцатом году их всего лишили. Кулаки, сказали, а у них всего-то корова была да лошадь, и восемь человек детей. А папина мама, вторая бабушка, была София, из купцов. Мы ее называли «благородная». Городская она была, не любила всю деревенскую родню.
Я пытаюсь представить эту бабушку Софию. Мне видится красивая барышня в пышном платье и с зонтиком, как в фильме, который мы с мамой недавно смотрели. Наверное, такая она и была, вот только непонятно, почему она кого-то не любила.
- Дед мой, Дарьин муж был Иван. Ивана, значит, пиши. Я его не помню, но мама говорила, что молчаливый он был, нелюдимый. А бабушку Дашу любил крепко, слушать любил, как поет она. Сидит, молча, слушает, а потом подойдет, обнимет так, что она и кричит и хохочет: «Отпусти, Ваня!» Да, братика твоего, Ванечку, в честь него и назвали. Папа твой так захотел. Дед, видишь, был кузнец, а папа твой тоже металлом занимается, так вроде как уважение от него такое к предку.
А у Софьи был муж Александр. Папу твоего назвали в честь того деда, Петя мой уважал его очень, потому что тот стал председателем колхоза, а церковь порушить не дал в своем селе. Потом, правда, все равно в ней клуб сделали, но клуб уж лучше, чем совсем бы снесли. Глядишь, и вернут когда. Говорят, теперь возвращают церкви.
Пиши еще Сергея, дядю моего. Алевтину, тетку, Зинаиду, Раису… Много их было, всех и не упомню!
Я устала. Ручка уже не держится в руках. Буквы скачут вверх и вниз, и уже не похожи сами на себя. Бабушка, наконец, замечает это, торопливо говорит: - Устала, Катюшенька, оставь, потом допишем, задумалась я что-то, старая, завспоминалась…
Я откладываю ручку, сползаю со стула. Ощущение, что я только что прикоснулась к чему-то великому и огромному так потрясает меня, что я ухожу в комнату, и, хотя там не горит свет, а я боюсь темноты, в этот раз иду без страха, встаю у окна и долго-долго смотрю на желтые лучи фонарей и светящиеся квадратики окон в домах напротив.
***
Давным-давно нет моей бабушки. Не все имена, названные тогда ею, мне запомнились. Но я, так же, как и она, пишу теперь записки о здравии и, главное, об упокоении моих предков, моих родных: папы – Александра бабушки Татианы, дедушки Петра, прабабушки Валентины…
У меня тоже обязательно будет внучка. Она подрастет, пойдет в первый класс. Однажды морозным зимним вечером мы сядем с ней под лампой с зеленым абажуром, и я скажу ей: - Вот выучишь все буквы - будешь помогать мне писать записки в церковь.
И как я буду рада, если она ответит мне: - Бабушка, давай напишем прямо сейчас…