Юная Цветаева писала в 1913 году, обращаясь к современникам (а еще больше к потомкам): «К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры, / Чужие и свои?! / Я обращаюсь с требованьем веры / И с просьбой о любви». А уже зрелый поэт (ненавидела, когда ее называли «поэтессой») вопрошала: «Что же мне делать, певцу и первенцу / В мире, где наичернейший – сер! / Где вдохновенья хранят, как в термосе! / С этой безмерностью / в мире мер?!».
«Безмерность» ‒ вот ключевое слово для понимания того, что такое ‒ Марина Цветаева. Ей всегда всего было слишком мало. Она не признавала никаких рамок и авторитетов. Ее поэзия – языковая стихия, порожденная исключительным поэтическим даром, сносила всё на своем пути, как бушующий поток. Цветаева, говоря словами ее любимого и непринужденно приватизированного Пушкина (см. блестящее эссе «Мой Пушкин»), ‒ «беззаконная комета в кругу расчисленных светил».
Немудрено, что при таком поэтическом и человеческом темпераменте сложно встроиться в человеческое общество, в этот «мир мер» сплошного конформизма и приспособленчества. Цветаева была воплощением нонконформизма, полностью лишенным адаптивных механизмов. Жизнь и судьба Цветаевой, особенно после 1917 года – это нескончаемая череда бытовых неустройств и личных катаклизмов. В материальном отношении она и ее семья большей частью влачила нищенское, едва ли не полуголодное существование.
Не приняв Октябрьскую революцию, воспев в «Лебедином стане» белое движение, активным участником которого был ее муж Сергей Эфрон, впоследствии ставший агентом советской разведки, Цветаева не приняла и западную индустриальную цивилизацию («Ода пешему ходу» с ее инвективами по адресу «фордов и рольс-ройсов»). В СССР, тем не менее, она поехала, скорее, за мужем, чем по собственной инициативе, и это уже привело к полной и окончательной катастрофе. И все-таки:
Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно всё равно ‒
Где совершенно-одинокой
Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом и не знающий, что ‒ мой,
Как госпиталь, или казарма.
Мне всё равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной ‒ непременно ‒
В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведём без льдины ‒
Где не ужиться (и не тщусь!)
Где унижаться ‒ мне едино.
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично ‒ на каком
Непонимаемой быть встречным!
(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен)
Двадцатого столетья ‒ он,
А я ‒ до всякого столетья!
Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи ‒
Мне все ‒ равны, мне всё ‒ равно,
И, может быть, всего равнее ‒
Роднее бывшее ‒ всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты ‒ как рукой сняло:
Душа, родившаяся ‒ где-то.
Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик ‒
Вдоль всей души, всей ‒ поперек!
Родимого пятна не сыщет!
Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё ‒ равно, и всё ‒ едино.
Но если по дороге ‒ куст
Встает, особенно ‒ рябина...
И не имеет значения, что рябина вовсе не куст, а нормальное дерево.