Позволите снова о Николеньке Болконском? Вот очень интересно: опять тема статьи родилась из комментария к одной из предыдущих.
Кто-то из читателей обеспокоился, не выйдет ли из Николеньки чеховский дядя Ваня или же гончаровский Обломов. О дяде Ване, наверное, применительно к Николеньке говорить не приходится: «светлая личность, от которой никому не было светло», человек, «проворонивший время», посвятивший жизнь свою недостойному человеку,- думается, это всё же совсем не о нём, хотя бы потому, что А.П.Чехов описывает совершенно иную среду.
А вот сравнение с Обломовым… Казалось бы, что может быть общего у Николеньки с тем, у кого «всё началось с неумения надевать чулки, а кончилось неумением жить»? Однако я попробовала подсчитать. Обычно пишут, что действие романа И.А.Гончарова начинается в мае 1843 года. Сразу же – портрет героя: «Это был человек лет тридцати двух-трёх от роду»… Значит, родился Обломов около 1810 года и принадлежит как раз к поколению Николеньки.
Но вот могла ли быть у них схожая судьба? Конечно, оказаться в рядах декабристов Обломов не мог никоим образом, и не только из-за возраста (об этом чуть позже). В слишком уж разных понятиях о жизни воспитывались Николенька и маленький Илюша.
Что бросается мне в глаза, когда читаю о детстве Обломова? Существование в каком-то странном, как будто параллельном мире. Посмотрите: «Измученное волнениями или вовсе незнакомое с ними сердце так и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому неведомым счастьем. Всё сулит там покойную, долговременную жизнь до желтизны волос и незаметную, сну подобную смерть… Не наказывал господь той стороны ни египетскими, ни простыми язвами. Никто из жителей не видал и не помнит никаких страшных небесных знамений, ни шаров огненных, ни внезапной темноты». А теперь вспомним о времени: ведь война с Наполеоном, получается, только-только отгремела…
Где находится Обломовка? Точно Гончаров не указывает, но заметит о местных жителях: «Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была “губерния”, то есть губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там, Саратов или Нижний…» Обломовцы живут, не думая ни о чём: «Не клеймила их жизнь, как других, ни преждевременными морщинами, ни нравственными разрушительными ударами и недугами. Добрые люди понимали её не иначе, как идеалом покоя и бездействия, нарушаемого по временам разными неприятными случайностями, как-то: болезнями, убытками, ссорами и между прочим трудом».
Не могу не заметить: для меня, мягко говоря, большим удивлением было услышать в начале многими любимого фильма Н.Михалкова фразу «Маменька приехала». По Гончарову, маменька Обломова (как и прочие домочадцы) уехать попросту никуда не могла!
Лысые Горы, имение, где прошло раннее детство Николеньки, было в полутораста вёрстах от Москвы и потому затронуто войной, но и до этого жизнь там шла совсем иначе. Толстой пишет о старом князе, который «постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведён до последней степени точности». Его определение, «что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие» можно ли соотнести с жизнью в Обломовке, где «верили всему: и оборотням и мертвецам», а все занятия старика Обломова сводились к тому, что «он целое утро сидит у окна и неукоснительно наблюдает за всем, что делается на дворе», даёт указания дворовым и «завидит ли из окна, что дворняжка преследует курицу, тотчас примет строгие меры против беспорядков»?
Конечно, рядом с маленьким князем Николаем и дед, и отец, к сожалению, были очень мало. Любили ли они его? Дорожили ли им? Несомненно! Очень трогательно описание крещения: «Крёстный отец — дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крёстной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства». Описаны и тревоги князя Андрея у постели заболевшего сына, и его радость, когда он понимает, что мальчик выздоравливает: «Не только он не умер, но теперь очевидно было, что кризис совершился и что он выздоровел. Князю Андрею хотелось схватить, смять, прижать к своей груди это маленькое, беспомощное существо; он не смел этого сделать. Он стоял над ним, оглядывая его голову, ручки, ножки, определявшиеся под одеялом».
Но это не «куриная» любовь, когда, трясясь над ребёнком, ему не дают шагу свободно ступить. Просто напрашивается сравнение двух сцен: когда Илюша (которому уже надоели крики «Ай, куда? Как можно? Не бегай, не ходи, не отворяй: убьёшься, простудишься...»), решился убежать и поиграть с мальчишками, но был возвращён: «При виде его, живого и невредимого, радость родителей была неописанна. Возблагодарили Господа Бога, потом напоили его мятой, там бузиной, к вечеру ещё малиной и продержали дня три в постели». И вот реакция князя Андрея на слова сестры, что из-за холода Николушке не стоит гулять: «Ежели бы было тепло, то он бы пошёл в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него тёплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из того, что холодно, а не то чтобы оставаться дома, когда ребенку нужен воздух».
Невозможно сравнивать и полную изолированность обломовцев от жизни (единственное попавшее к ним письмо было вскрыто лишь на четвёртый день – «Кто его знает, какое оно там, письмо-то? может быть, ещё страшное, беда какая-нибудь» - и, видимо, так и осталось без ответа. Болконские же живут, интересуясь всем так, что князь Андрей «к удивлению своему замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди, в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике, далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне».
По-разному относятся и к образованию: невозможно же сравнивать «обучение» Илюши, которое постоянно прерывается из-за праздников или визитов соседей, с отношением к обучению Николеньки, за которым следит привезённый князем Андреем из-за границы Десаль. И этот учитель явно не из числа многократно описанных и высмеянных в литературе Вральманов и Бопре.
Пьер будет посмеиваться над Николаем Ростовым: «Вот он собирает библиотеку и за правило поставил не покупать новой книги, не прочтя купленной, — и Сисмонди, и Руссо, и Монтескье». Но ведь и это никак не похоже на отношение к чтению в Обломовке: «Илья Иванович иногда возьмёт и книгу в руки — ему всё равно, какую-нибудь. Он и не подозревал в чтении существенной потребности, а считал его роскошью, таким делом, без которого легко и обойтись можно, так точно, как можно иметь картину на стене, можно и не иметь, можно пойти прогуляться, можно и не пойти: от этого ему всё равно, какая бы ни была книга; он смотрел на неё, как на вещь, назначенную для развлечения, от скуки и от нечего делать». И, уж конечно, тут не собирают библиотеку: здесь барин «случайно увидит доставшуюся ему после брата небольшую кучку книг и вынет, не выбирая, что попадётся. Голиков ли попадется ему, Новейший ли Сонник, Хераскова Россияда или трагедии Сумарокова, или, наконец, третьегодичные ведомости — он всё читает с равным удовольствием».
Николенька после гибели отца воспитывается в семье тётки, переживающей, что не уделяет ему должного внимания, но, тем не менее, его воспитание и образование не прекращается. Его скоро должны повезти в Петербург, и он готов к переменам: «Я знаю, они хотят, чтобы я учился. И я буду учиться. Но когда-нибудь я перестану; и тогда я сделаю».
Можно ли сравнить этого, хоть и «болезненного», но мечтающего о деятельности мальчика с Илюшей, который «с печалью оставался дома, лелеемый, как экзотический цветок в теплице, и так же, как последний под стеклом, он рос медленно и вяло. Ищущие проявления силы обращались внутрь и никли, увядая», а когда наконец поступил на службу, то ожидал, «что начальник до того входит в положение своего подчиненного, что заботливо расспросит его: каково он почивал ночью, отчего у него мутные глаза и не болит ли голова?» Естественно, этого он не получил, и служба «навела на него страх и скуку великую».
Так мог ли Николенька превратиться в Обломова? Думаю, что никак и никогда. Слишком разное отношение к жизни видели они с младенчества (вот именно поэтому, даже окажись он в это время в Петербурге, Обломов не мог бы сблизиться с декабристами – очень уж далеки их интересы и запросы), да и мечты у них разные: Обломов мечтает «о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы».
А мечты Николеньки, может быть, и не очень конкретны, но ясны: «Я только об одном прошу Бога: чтобы было со мною то, что было с людьми Плутарха, и я сделаю то же. Я сделаю лучше. Все узнают, все полюбят меня, все восхитятся мною».
Г.А.Русанов, знакомый Толстого, вспоминал свой разговор с Львом Николаевичем:
«- Скажите, Николенька Болконский должен был выступить в романе из эпохи декабристов?
- О, да! Непременно! – с улыбкой, осветившей его лицо, сказал Толстой».
И, думается, должен был выступить не на стороне власти…
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал
"Оглавление" всех статей по "Войне и миру" здесь
Навигатор по всему каналу здесь