Детские страхи – укрощённые, ручные, одомашненные. И те, что прятались в самой тёмной, самой дальней и дикой глуши, появлялись, не предупредив, цапали, царапали, грызли и кусали, страхи реликтовые, древние или даже никому, кроме меня, неизвестные.
Самое страшное по природе своей безотчётно, а по форме – расплывчато, границы его размыты и очертания неявственны. Можно вспомнить, чего боялся больше всего, но точность воспоминаний искажена сегодняшним, взрослым сознанием. И всё-таки…
Я боялся старика с точильной машинкой и мешком. Он ходил по дворам и сиплым, полу-мёртвым голосом выводил: «Точить ножи, ножницы…», потом совсем глухо, низко: «мясорубки…» и вдруг пробивал фальцетом: «бри-и-итвы править!» Люди этой профессии исчезли в семидесятые годы прошлого века. А в шестидесятых они ещё работали – помню, одного точильщика я видел у дверей фабрики-кухни, он нажимал ногой на педаль, колесо крутилось, из-под длиннющего лезвия летели холодные металлические искры.
Основными клиентами таких стариков были женщины одинокие, женщины, кому за – песня Митяева про то, что в доме не наточены ножи, как раз о тех временах, когда кочевники-точильщики уже повывелись, а бесхозные мужики-одноночники ещё не появились: строгая мораль, не ушатанная сексуальной революцией. У каждого точильщика был мешок, замена рабочей сумки. Мне сказали, если я не буду слушаться взрослых, точильщик посадит меня в свой мешок и унесёт – мотивы-то у сказавшего были самые добрые, а вот последствия этой страшилки я расхлёбывал долго-долго. Крик про ножи-ножницы - кошмар еженощной болтанки между сном и явью.
Не помню, чтобы сильно боялся темноты – наверное, понимал, что электрический свет прогоняет нежить. Не боялся злодеев из детских книжек – сила вымысла не оставляла им места рядом со мной, настоящим. Чуть позже гоголевская «Страшная месть» поразила своей яркостью, жизненной убедительностью слов, сложившихся в повесть – страх был вызван необычной словесной магией.
Страшна была смерть – её атрибуты, её знаки. Оббитая красной материей крышка гроба у входа в подъезд. Женщина в чёрной кофте, чёрной юбке, в чёрном платке. Оркестр, играющий похоронный марш. Смерть хотелось отодвинуть, а она выглядывала из сухой травы, из пустых окон, проникала в дом разговорами об утонувших, убитых молнией, о неизлечимо больных. Понимание, что смертен – самое чудовищное открытие детства.