Из машины Михалыч уверенным шагом пошел в противоположную от местной газеты «Сенеж» сторону. Если бы Михалыч не был человеком, то он был бы, наверное, танком.
— Михалыч, газета не там.
— Да ты чо?
Уговаривать Михалыча — дело пустое. И мы оказались сначала у цветочных палаток, где тоскующие цветочницы пристально изучили шкиперскую бородку Михалыча. А потом перешли дорогу, разделяющую городок Солнечногорск на две неравные половинки яблока.
В скверике — серебряный Ильич — излучал оптимизм. Михалыч в своей защитного цвета куртке с москитной сеткой, штанах и с безразмерной корзиной, куда, если постараться, вошел бы весь Солнечногорск вместе с тоскующими цветочницами.
Защитный цвет — это, видимо, чтобы грибы не заметили!
Мы потоптались у Ильича, как первые христиане у мощей Учителя. Потом Михалыч уверенно повернул оглобли обратно, крикнув:
— Ну я же сказал, что мы не туда идем. Это ты меня запутал!
Михалыч глуховат. Он не говорит, кричит. Когда за столом, да еще с женой, они орут вместе. Она орет, потому что он туг на ухо. Он орет, потому что с Севера. На Севере все орут, заглушая завывание вьюги.
Поиски кроссовок превращаются в драму. Двери стучат, супруги кричат, лает истошно соседский пес Боцман.
Наконец после долгих и безнадежных плутаний газета «Сенеж» обнаружилась в кирпичной пристройке к пятиэтажке. В газете «Сенеж» у Михалыча интервью.
На крылечке курит печальная дева Брунгильда, вышедшая подымить из озера Сенеж. В тесной комнатульке с незамысловатыми, как штаны Михалыча, узорами бьются с жизненными обстоятельствами две фактурные бухгалтерши.
— Димы нет. Газеты у него. И вообще Дима в отпуске!
Но Михалыча просто так не сломаешь: сибиряк, на медведя ходил врукопашную:
— Я — Блинов! У меня интервью в майском номере. Дима оставлял мне газеты.
Упасть и не встать: Блинов!
Это в Губкинском каждая хромая собака с облезлыми боками знает, кто такой Блинов! Каждый медведь в берлоге, разбуди его синей и вьюжной полярной ночью. Каждая куропатка или разведенка в продуктовом магазине. А город Солнечногорск недалеко от Москвы. Всяких навидался. Эка невидаль: Блинов!
Решено ждать Диму, который уже выехал из отпуска на автобусе и будет через двадцать минут.
От нечего делать мы переходим дорогу. Зебра, как полоски судьбы Михалыча. Мы — на светлой. У Михалыча скоро выйдет книга, сейчас приедет из отпуска Дима и даст газету с интервью. А потом Михалыч поедет за грибами.
Корзина величиной с КамАЗ, куда можно вместить даже озеро Сенеж с пляжем, санаторием художников и русалками.
Михалыч говорит, что меньше двух ведер собирать не привык.
Судьба обламывает Михалыча, но он упорно идет ей наперекор. Лихачит. Говорит, что сейчас возьму и обгоню вот ту машину, что впереди, не проснувшись. А Рима, жена его, говорит: «Ну да, обгонишь, как в прошлый раз, и тебе дадут по морде». «Кто даст?» — кипятится Михалыч. «Да в прошлый раз тебе дали по морде». — «Да ты что? Это я ему чуть не дал. А если бы он дал, то получил бы у меня».
Михалыч в молодости занимался боксом. На гвозде, на даче висят боксерские перчатки, похожие на бордовый помидор — только что с грядки.
На улице жара. Мы возвращаемся в газету. На крылечке курит печальная Брунгильда.
— Нашли! — говорят бухгалтерши.
Михалыч счастливый, он листает газету. Интервью нет.
— Да ладно, Михалыч, бери что дают! Все равно ведь читать не умеешь! — Я шучу, бухгалтерши, колеблясь всем телом, как саламандры, смеются.
Дима летит на звездолете. Духота наступает на горло собственной песне.
Мы ждем Диму. Я иду за кофе на меньшую половинку Солнечногорска, которая обложила железнодорожные пути, как монгольское иго. Михалыч, поникнув головой, увязался за мной.
Он не привык сдаваться. Кофе растворимый в маленькой будке, где готовят шаурму. Жарко, как в сауне.
— Как же вы тут живете? — спрашиваю я Гульчатай.
— Мы выбегаем на улицу.
Летний день длинный, как бабл-гам, но газету все же находят. Мы прощаемся.
Я с газетой в руке, где большой портрет Михалыча и где он гордо говорит о том, что литература никому не нужна, поднимаюсь на мост, потом спускаюсь, на ступенях сидит парень с расквашенной физиономией. Вот, допижонился, как Михалыч, у него поди тоже были претензии к миру.
На платформе железные поручни посередине. Это чтобы не унес мелькающий, как пуля у виска, сапсан. Михалыча и без поручней не оторвешь. Он врос в землю, сроднился с нею, что гриб!
Объявление из репродуктора: «Запрещено курить и валяться на диване!»
«Ну, это только тем, кто сдался малодушно, — думаю я. — Всем остальным, не всем, правда, но можно».
Вот Михалычу можно!
У него почти уже вышла книга. И напечатали интервью!
Но, однако, жарко и скоро будет гроза.
Если Михалычу позвонить, то он и грозу отведет.
Михалыч написал десять томов книг в твердой обложке. Он знает, что и как!
Михалыч любит, когда его хвалят, а когда ругают — нет. Тогда он начинает кипеть, как чайник. И из-под его пышных, как у кота, усов, валит пар:
— Да ты прочти сначала!
— Михалыч, кто ж нынче читает-то?
Писатель — это разведчик. Он пишет не для себя и окружающих. А для очистки совести. Потому что иначе не умеет, не может.
Его заслали в тыл врага. И крутись как хочешь.
И Михалыч пишет. А народ не читает. А он все равно пишет.
Про Север, буровиков, медведицу, которая плакать умеет, про свое голодное детство, когда картофельные очистки, словно деликатес, лупил. Только бы сердце выдюжило. Все хорошо и надежно у тех, кто с Севера. Вот только сердце нашенской сборки нежное, по-детски вспыльчивое и рано изнашивается.
Правда, в Губкинском, говорят, особое. Огнеупорное и водостойкое. Но у Михалыча — пошаливает.
Поршни постукивают, и насос хрипит.
Видать, что-то такое не докрутили, когда гайкой наживляли.
Болезни на Михалыча наваливаются зимой, летом он ходит кандебобером. А зимой он сидит и перечисляет болезни: сердце, подагра, сосуды…
Небольшое приложение к Северу, военному детству, интернату, лепешкам из сныти, спирту и морозу в семьдесят градусов.
Михалыч сидит, а за ним в алмазной снеговой пыли летит, очертя голову, страна, чудесная сказка про оленьи рога, в которых рождается солнце для всех людей.
И персонально — для него,
Михалыча!