Предыдущий отрывок - https://zen.yandex.ru/media/avmaltsev/gilotina-dlia-pauka-5eff590fc7ed49423942a1be
Начало - https://zen.yandex.ru/media/avmaltsev/gilotina-dlia-pauka-triller-nachalo-5eece3baf8234b4d93dbe53d
Глава восьмая
Всю жизнь мечтал прокатиться в милицейском «УАЗике». Столько книг детективных прочитано, фильмов просмотрено… Овеянный романтикой, пропитанный милицейским юмором, фурычет себе на скорости восемьдесят километров в час, и никакие колдобины ему нипочем.
А мы с веснушчатым сержантом Цыплаковым трясемся в нем, подталкивая камушки из желчных пузырей и почечных лоханок поближе к соответствующим протокам, чтобы они туда переметнулись под воздействием вибрации и конкретно ущемились. Едем в Центр сердечно-сосудистой хирургии, который по странному стечению обстоятельств похож на обычный подвал полуразрушенного дома.
Дома, в котором давно никто не живет, иначе бы наверняка услышали крики и стоны мучениц этого Центра. Дома, в котором уже побывали эксперты, и составили свое заключение. Дома, каждый квадратный сантиметр которого тщательно исследован.
Майор Одинцов любезно выделил мне на целый час машину с сержантом, за что я ему очень благодарен. А то три дня мучаю бедного Лекаря, даже приблизительно не представляя, в каких «комфортных» условиях тому приходилось работать.
- Это даже не подвал, - пояснил мне веснушчатый сержант, съехав с асфальта на гравийку. – Скорее, бомбоубежище. Дом строился еще в сороковых годах. Ботиночки свои вы там точно замараете.
- Ничего, не смертельно, - успокоил я его. А может, себя. – Далеко еще?
- Мы практически приехали, - заключил он, переключаясь на пониженную передачу. – Вот сейчас на этот холмик вскарабкаемся, потом спустимся и все.
Как у нас в России бывает, полуразрушенный бесхозный дом давно стал общественным туалетом. Запах отпугивал любого, кто решил поискать здесь приключений. Разве что заскочить по нужде, забежав за стенку на короткое время.
- Дальше в эту темень никто не совался, - вел нелегкое повествование сержант, включив предусмотрительно захваченный фонарик. – А там в самом конце оказалась дверь. Кому придет в голову в такой вони продвигаться с фонариком? А без фонарика здесь нечего делать даже днем, не то, что ночью.
- Это точно.
- Да, кажется, майор был прав…
- В чем он был прав? – спросил я, зажимая нос.
- Он предположил, что запах создавался искусственно. Как бы здесь ни гадили, простите, все равно продуваться должно. Сильная вонь отпугивает людей, это достаточно надежное средство от любопытных зевак. Так маньяк и создавал… своеобразную защиту.
- Я правильно понимаю, три дня назад здесь воняло еще сильней? – предположил я, с трудом сдерживая рвотный рефлекс. – Хотя куда уж…
- Правильно понимаете, намного сильней, - ответил сержант из темноты, гремя ключами. – Запах постепенно выветривается.
Наконец, заскрипели петли, и отворилась толстая дверь. Исчезнув на какое-то время за ней, сержант оставил меня в полной темноте. Вскоре щелкнул выключатель, и я смело ступил на ступеньки сосудистого Центра. Правда, вели они почему-то не вверх, а вниз.
Спускаться пришлось недолго. Когда закрылась дверь, исчез и запах.
Вот он, каземат, передо мною. Не думал, что в эти минуты буду волноваться. Сердце «бухало» и в горле, и в висках.
- Связанные женщины лежали здесь, на матрацах, - продолжал рассказ сержант. - Веревки крепились не к батареям отопления, а к крючьям, на которых эти батареи держались. Труп лежал здесь…
- Интересно, откуда он взял столько матрацев?
- Майор, кстати, тоже задался этим вопросом. Мы узнавали. Здесь когда-то был тренировочный комплекс с базой отдыха какого-то спортивного общества. Потом владелец или разорился, или передислоцировался. Началась перепланировка, но что-то опять застопорилось. Остались матрацы и кое-какая мебель. Мебель бомжи пожгли, а матрацы…
- А над трупом склонился один из маньяков, - уточнил я, думая о своем. – Здесь, примерно?
- Вроде, - согласился сержант, застыв посреди «Центра».
Я смотрел на стены, на пол, и в памяти почему-то медленно всплывал известный филь «Догвилль» с Николь Кидман в главной роли. Там все было условно: стены, дома, границы… Люди жили практически на виду друг у друга.
Здесь дощатый пол был расчерчен – по границам валявшихся тут и там матрацев. На стенах мелом были написаны номера – от одного до пяти.
- Это номера палат, - кажется, я произнес вслух мысль, которая пришла ко мне только что. – Скажите, а убили женщину, которая лежала на этом матраце?
- Н-не знаю, я не участвовал в задержании, - начал оправдываться как-то нелепо и глухо сержант. - Но я обязательно… Вам сообщу…
Увидев следы крови и мозгового вещества на досках, я представил, что здесь случилось четыре дня назад.
- Все, сержант, выходим.
- Слава Богу, - выдохнул он, направляясь к выходу. – А то тяжело здесь как-то.
На полу справа от выхода валялась ширма, на сорванной простыне я разглядел букву «Б». Подняв ширму, увидел на другой половине букву «О».
- Что означают эти буквы? – поинтересовался сержант.
- Оперблок, только что они там оперировали с Макаром Афанасьевичем, вот вопрос.
Я начал подниматься по ступенькам. На уровне самой последней увидел гвоздь, на котором что-то недавно висело. Что именно? На каменистой стене выделялся след.
Выходя к «УАЗику» и отряхиваясь, снова задал себе этот вопрос. Меня осенило: обыкновенная медицинская утка! Элементарно, Ватсон!
Когда ехали с сержантом по гравийке, меня осенило повторно: в висящей медицинской утке очень удобно хранить сотовые телефоны!
Глава девятая
Клаустрофобия – тема, конечно, интересная, но она подождет. И страх высоты заслуживает отдельного разговора. Но сегодня мы с тобой, Костик, поговорим совершенно о другом.
Слишком впечатлил меня «Центр сердечно-сосудистой хирургии», где оперировал Макар Афанасьевич, а медбратом работал Костя Бережков.
- Скажи, какие оценки у тебя были по черчению? – начал я после приветствия и дежурных вопросов о самочувствии и настроении.
- При чем здесь черчение? – напрягся он. Как я и предполагал.
- У меня, например, тройка, - откровенно признался я. - Не хватало терпения. Я ляпал по чертежу пальцами, очень быстро появлялись помарки всевозможные, пятна, грязь…
- Они почти у всех появляются, - не выдержал он, брезгливо поморщившись. – Разве трудно помыть руки, простерилизовать все приборы, заточить карандаш, закрепить бумагу. Чтобы резинка была импортной, новой. У меня соседка по парте была в седьмом классе, Наташкой звали. Я угорал над ней.
- Что ж такого угарного в ней было?
- Она же девчонка, понимаете. У меня получалось чисто, а у нее – грязно. Я ей все объяснил, показывал, как надо. Но у нее – мозги набекрень.
Мне подумалось в этот момент, что и у Федорчук-Синайской после удара молотком мозги тоже стали «набекрень». Интересная ассоциация.
- И эта неаккуратность тебя очень раздражала?
- Не то слово! – начал по привычке кипятиться он. – Бесила! Как можно девчонке быть такой неаккуратной? Мне ставили пятерки, ей – тройки. Она линейку не могла как следует прижать, если прижимала – она обязательно сдвигалась и получалась грязь. Вообще она вся какая-то…
Лекарь вдруг осекся и замолчал. Я понял, что если тотчас не подбросить в топку свежих «дровишек», он «остынет», и я его потом вряд ли «разогрею» снова.
- Ты хотел сказать «непрямолинейная»? В ней одни сплошные неровности? Изгибы, округлости…
- Девчонки вообще состоят из неровностей, - посетовал он, глядя в сторону. – То ли дело в детстве – все пряменькие, угловатенькие. Любо-дорого смотреть. Ровнять ничего не надо. А потом – черт-те-что!
- Потом появляются овалы, изгибы, - продолжил я за него. - Потом все не так однозначно, правда? Плавность появляется не только в формах, но и в движениях.
- Откуда что берется?! – выплеснул он, казалось, из самой глубины души. – Ведь вначале ровно все было! Прямолинейно! Совершенно! Кто скривил их?
- Ясно кто – мать природа.
- Но это неправильно! Это ошибка, которую надо исправлять.
- Подожди, - я замотал головой. – А как же Инна? Ее фигуру, неровности что, не требовалось исправлять, переделывать?
- Инна? – переспросил он, насупив брови. – Какая Инна? Ах, Инна…
Я бросил взгляд на диктофон и вздохнул с облегчением: этот его конфуз был зафиксирован. Расстраивало только, что больше данных на диктофоне нет по причине моей забывчивости.
Вывод один: или вся история про Инну от начала и до конца – липа, или первую любовь Лекаря звали как-то по-другому. И я начинал догадываться – как.
Лекарь понял, что «опростоволосился», и замолчал.
- Мне было непонятно поначалу, почему такой любитель строгих чертежей, как ты, - невозмутимо продолжал я, словно ничего не случилось, - которому, казалось бы, заказана прямая дорога в инженеры или архитекторы, вдруг становится медбратом. Что предопределило твой выбор?
Бережков, насупившись, молчал. Пришлось вновь продолжать мне:
- Больше всего тебе нравилась прямолинейность в женском теле. Если выразиться еще точней - нравились чертежи на теле. Не татуировки, а именно чертежи. И не карандашом по бумаге, а скальпелем по коже. Не разрез, а чертеж. Прямоугольник на бедре, трапеция на спине, на животе - тетраэдр. Когда ты первую фигуру в жизни нарисовал на теле? На чьем, кстати?
- Хотел вырезать одному идиоту звезду на лбу перочинным ножом, - с оттенком обреченности пробубнил Лекарь. - Но нож оказался недостаточно острым, да и парнишка заорал, как хряк недорезанный.
- Что, лоб неровным оказался у бедняги, или фильмов насмотрелся?
- Это неважно, - махнул он рукой.
- Значит, вы с Макаром Афанасьевичем как бы шли параллельными курсами?
- В смысле? – не понял он.
- Он оперировал глубоко, на внутренних, так сказать, органах. А ты был специалистом по поверхностным разрезам. Ты удалял выпуклости на теле, вернее – на телах. Срезал лишнее с бедер, с груди, с ягодиц…
- Ну да, ну да… Додумались. Можете праздновать победу, верно, - ухмыльнулся он. – Что дальше?
- Дальше? Хорошо, пойдем дальше, - я прочертил в воздухе несколько параллельных прямых. - Эффекта «спрямления» все равно не наблюдалось, как ты ни старался. Тела не выпрямлялись.
- А это откуда вам известно?
- Это ж очевидно! – я снова сел в кресло. - Исправить творения матушки природы еще никому не удавалось. Навредить конкретному человеку – удавалось, но исправить – никогда! И тебя это очень раздражало. Тут ты усматривал чудовищную несправедливость. Гениальный твой замысел не находил воплощения.
- Не скажу, чтобы очень, но раздражало.
- А что раздражало очень?
- Раны нагнаивались. Антибиотиков всем не хватало. Вот это раздражало всерьез.
- Понимаю, - кивнул я сочувственно. – Такой гениальный план, можно сказать, изобретение – и все могло рухнуть в одночасье из-за какой-то банальной инфекции. Антибиотики тоже доставал Макар Афанасьевич?
- В последнее время все реже. Цены начали кусаться, кризис в стране, экономика дышать на ладан стала. Поэтому обходились народными средствами.
- Можно узнать, какими именно?
- Чистотел, череда, календула, - он осуждающе посмотрел на меня. – Будто вы сами не знаете! Не прикидывайтесь!
- Но осложнения все равно наступали. Как вы думали справляться с ними в дальнейшем?
- Об этом мы еще не говорили. Не успели. Меня схватили, что стало с больными и с Макаром Афанасьевичем – не известно. Вы все знаете… Только как вы до этого додумались?
- Увидел твои чертежи на полу в сердечно-сосудистом Центре. В других лечебных учреждениях такого не встретишь никогда. Я даже представил, как ты работал. Сначала на теле рисовалась идеальная фигура. Скажем, на животе – квадрат? Или ромб? – я замер, глядя на него, в ожидании подсказки.
В этот момент он мне напомнил загнанного в угол зверька. Глаза бегали туда-сюда, пальцы, губы – все шевелилось, вздрагивало, жило отдельной жизнью. От рассказчика, который так интригующе излагал вчера нюансы своих отношений с одноклассницей, не осталось и следа.
Любой бы на моем месте сказал, что вчера я разговаривал с совершенно другим человеком. Куда делся Бережков-гипнотизер?
Мне стало немного не по себе. Передо мной сидел законченный олигофрен.
- На животе всегда трапеция, - неуверенно, по-ученически вспоминал он - На бедре - прямоугольник. На особо крутых бедрах – параллелограмм. Квадраты я рисовал исключительно на ягодицах.
- А на груди? – Поинтересовался я. - Что ты рисовал на груди?
- Ничего, так, сразу, под корень…
Он показал, как это делал на практике. Увидев, я подумал, что никакого следственного эксперимента здесь не требуется – показано более чем убедительно. Я чувствовал, что наступает момент ключевого вопроса, заметного поворота в разговоре. Кажется, он не чувствовал подвоха.
- И тебя не смущало отсутствие какой-то изначальной прямолинейности в таком подходе, - почти по-дружески спросил я. - Ведь это женская грудь, не сорняк какой-то.
- Нет, не смущало, - буркнул он и принялся тереть обеими руками лоб, тем самым скрывая от меня свои глаза. – Почему это должно меня смущать?... Ведь я… маньяк по-вашему, ведь так? Мясник, привыкший кромсать…
- Я такого не говорил, ты сам себя так назвал, чтобы не произносить настоящей причины, ведь мы добрались до нее?
- Ни до чего мы с вами не добрались, - руки с таким усилием терли лоб, что еще немного – и он бы задымился. – Все вы наговариваете. Вы всегда наговариваете.
- Нет, добрались, и ты это знаешь. Причина, по-моему, кроется немного в другом, - уверенно заключил я. – Вернее, совсем в другом.
- В чем?! В чем?! – завизжал он, замахав на меня руками. - В чем?
- В том, что ты не мог долго смотреть на обнаженную женскую грудь! Просто не мог, и все! – я медленно стал подниматься из-за стола. – Потому что перед глазами всегда стояла другая!
- Не надо, тетя Тамара! Тетя Тамара, не на-а-а-до-о! – заорал он, как ошпаренный, свалился со стула и пополз на четвереньках в угол кабинета. – Прошу! Пожалуйста, тетя Тамара, не надо!
- Костик, успокойся, - придав голосу максимум нежности, я вышел из-за стола и направился к нему. – Что случилось? Чего не надо?
Охранник приоткрыл дверь и застыл в проеме, как вкопанный.
Бережков лежал в углу, свернувшись калачиком, судорожно дышал, весь трясся и стонал, повторяя навзрыд одно и то же:
- Не надо, прошу!… Тетя Тамара, пожалуйста!… Как в прошлый раз, не надо.
- Что было в прошлый раз, Костя?
- Тетя, - чуть слышно спросил он. - Почему у тебя такой грубый голос? Как будто это не ты разговариваешь.
- Простыла немного, - неожиданно для самого себя ответил я. - Ты мне расскажи, чего ты не хочешь, как в прошлый раз?
- Я трогать их не хочу. Они такие большие, страшные, - Бережков зажмурился и вдобавок закрыл глаза ладонями, словно я пытался его ослепить. - Я их очень боюсь. Не надо, прошу тебя.
- Ты их трогал?
- Ты же сама просила. Ты же сама хотела!
- И тебе не понравилось?
- Нет! Нет, - он снова затрясся, и начал выделывать руками в воздухе то же самое, что и десять минут назад, когда я спросил его про женскую грудь. – Нет, не понравилось.
Разговаривать с ним дальше было бесполезно.
Глава десятая
Либерман выключил диктофон, встал из-за стола, отошел к окну.
- Да, заварил ты кашу, Илья Николаевич!
- Мне кажется, - предположил я, пряча диктофон в карман, - мальчик подвергался сексуальному насилию со стороны тетки, у которой периодически гостил. Такую сцену представить страшно, не то, что пережить в пубертатном возрасте. Тетушку полагалось привлечь в свое время.
Мы разговаривали в кабинете заведующего после моей последней беседы с Лекарем, делились впечатлениями, что называется, по горячим следам.
Давид Соломонович вернулся в кресло:
- Кстати, ни у кого из оставшихся в живых жертв, пардон, груди не отрезаны. И на телах лишь фигуры нарисованы… Вернее, давно смыты.
- Я знаю, он просто не успел воплотить…
- Это не может быть отвлекающим маневром? – настрожился Либерман. - Если расчертил – почему не резал?
- Может, и отвлекающий, - грустно вздохнул я. – Но отвлекающий от чего?
- От чего-то, - загадочно изрек Давид Соломонович, подняв вверх оба указательных пальца. - Чего мы с тобой пока не знаем! Даже не догадываемся. Мы пока на подступах.
- Может быть… В этом деле, как говорится, чем дальше в лес, тем больше шокирующих подробностей. И надо быть готовыми ко всему.
- Что ты имеешь в виду?
- Меня не покидает странное ощущение, что беседы наши с Лекарем развиваются не только по моему, но и по его сценарию. К примеру, вчерашняя, когда я забыл включить диктофон… Случайность это или он подстроил?
- И после которой курил в ординаторской, - лукаво подмигнул, перебивая меня, заведующий. – Таким образом, прокололся дважды! Я в курсе, учти!
- Немченко, борода многогрешная, что ли, наябедничал?- предположил я, фальшиво нахмурившись. – Ух, задам я ему!
- Не думай плохо про коллегу, - погрозил Либерман пальцем. – Я увидел с улицы, возвращаясь с кафедры, как ты куришь в форточку. Так, что вчерашняя беседа?
- Вчера он был совершенно другим. Я бы сказал, вполне адекватным. Мне это кажется не только странным, но и жутковатым. Что, если его кто-то подверг нейро-лингвистическому программированию? Хотя бы тот же Макар Афанасьевич. Ведь это удобно и безопасно – иметь такого… раба. Покорность и раболепство, смотрит снизу вверх, восхищается, слепо подчиняется во всем. Кукловод его за ниточки дергает, тот играет то адекватного, то психа. Его то включают, то выключают.
- У нас не так много специалистов, кто обладает подобной методикой. Всех наперечет можно назвать, - Либерман озабоченно взглянул на меня. – Но мысль интересная, я тоже подумал об этом.
Мне уже приходилось беседовать с жертвами насильников. Насильник – как правило, всегда психопат, не задумывающийся о таких понятиях, как совесть, жалость, раскаяние. Для любой женщины встреча с ним – непоправимая психическая травма на всю оставшуюся жизнь. Однако насильники – все же не маньяки, хотя встречается сочетание и того, и другого. Но это так, сноска.
В нашем деле не известно, остались бы живыми женщины в подвале или нет, не загляни туда оперативники.
С одной из них я сейчас и беседовал. Женщину звали Валентина Завьялова. Ее муж встретил меня возле палаты и строго настрого предупредил, что разговор будет происходить только в его присутствии, и что по первому же требованию я должен покинуть палату без разговоров.
- Я свыклась с мыслью, - рассказывала она, переводя влажные от слез глаза с меня на мужа и обратно. - Что уже никого не увижу: ни сына, ни Андрея, ни маму. Похоронила себя заживо. Просто самой последней попала в этот… концлагерь. Может, поэтому и восстановилась раньше остальных. Со мной, по сути, он ничего не успел сделать. Слава Богу!
- Скажите, как вас похитили? – спросил я.
- Сама я ничего не помню, мне рассказал Андрей, это муж мой, - она взяла его за руку и сжала так, что хрустнули пальцы. – Говорит, я возвращалась после родительского собрания из школы около восьми вечера. Я работаю учителем географии, плюс классное руководство.
- Что ж вы одни-то возвращались? Женщин к тому времени уже похищали, вы об этом наверняка знали.
- Вообще-то я никого не боюсь, я девушка спортивная, занималась каратэ, восточными единоборствами. Где, когда он меня подкараулил – не помню, хоть убейте. Очнулась уже связанной по рукам и ногам. И глаза тоже... Как объяснил этот маньяк, глаза мне уже не понадобятся, чтобы я про них совсем забыла.
- Вы его голос хорошо помните? – спросил я, доставая диктофон.
- Я его не забуду до конца своих дней, - со злостью произнесла она. – Я его слышу во сне. Хотя женские стоны и всхлипы звучали громче, все равно я запомнила его голос очень хорошо.
Мне показалось, что ей невыносимо трудно говорить о нем. Я включил диктофон. Она внимательно прослушала отрывок, где мне Бережков рассказывает о своих отношениях с дворовой компанией ребят.
- Вроде, он, - неуверенно заключила она. – А вроде, и нет. Похож – точней, пожалуй, не скажу.
- Не спешите, прослушайте другой отрывок, - предложил я, включив перемотку.
Но и другой, и третий отрывок уверенности ей не прибавили.
- Тот матерился практически через каждое слово, разговаривал резко, даже гортанно, а этот голос – как ручеек журчит.
- А что вам внушал тот голос, который матерился?
Валентина поджала губы, глаза ее снова наполнились слезами.
- Говорил, что мы сволочи в бабьем обличии, - с горечью произнесла она, - и нас из рогатки убивать надо. Что по нам гильотина плачет, что нам на земле не место. Вообще, про гильотину он часто говорил, я даже подумала, не собрался ли он отрубить нам всем головы. И через каждое слово – мат!
- А отдельно с вами он разговаривал? Скажем, шептал что-то на ухо? Так, чтобы другие не слышали.
Я уловил, как напрягся муж Валентины при этих словах.
- Нет, лично меня он… игнорировал, что ли. Вот с другими…
- О чем он разговаривал с другими?
- Одну он точно называл Кирой. Говорил, что все равно она будет принадлежать только ему. Или никому. Она ему отвечала, что он маньяк, что его расстрелять мало.
- Может, вы слышали, как маньяки переговаривались друг с другом? Или как тот, что матерился, давал указания второму?
- Их разве двое было? – недоуменно спросила Валентина. – Первый раз слышу об этом. Конечно, я ничего не видела, но и по голосу, и по движениям – один человек.
- Никакого другого голоса не помните?
- Не помню, - она наморщила лоб. – Там в основном женские стоны звучали, в них невозможно что-то тихое услышать. Что уж он делал с бедняжками, не знаю, но те стонали, всхлипывали, а порой даже кричали.
- Может, вы уловили какой-то конкретный запах?
- Запах? – она насторожилась. – Запахов было много. В основном – медицинских. Так пахнет в процедурных кабинетах поликлиник. В коридорах хирургических отделений.
- Понятно. А что-то конкретное именно от того, кто матерился, не унюхали?
- Нет, - она взглянула пристально на меня, потом пожала плечами. - Ничего конкретного я не скажу.
Муж Валентины подал знак, дескать, пора заканчивать. Я уже собрался попрощаться и выйти, как потерпевшая строго взглянула на мужа:
- Ты что это тут руками размахался?! Здесь я решаю, сколько и с кем говорить. Самостоятельность без меня почувствовал? Думаешь, раз жертва, так и распоряжаться можно?
- Валя, я… - смущенно залепетал супруг, не зная, куда деть руки. - Только… хотел…
- Ну-ка выйди, покури на крыльце, нам с доктором поговорить надо! И раньше, чем через полчаса не возвращайся!
Муж, пожав плечами, поднялся, направился к двери.
- Строго вы, однако, - заметил я, когда он вышел из палаты.
- С мужиками только так и надо, - зыркнула она глазами так, что я мысленно поблагодарил Бога за то, что не я являюсь ее супругом. – Сами видите, какие нюни иногда попадаются. У меня в семье двое мужиков: отец и сын. И оба у каблуков: один у левого, другой у правого. Только так, и никак иначе!
- Мужчин, между прочим, жалеть надо. Инфаркты, инсульты, знаете ли… Он, кстати, - я выглянул в окно, - курит на крыльце. Никотином организм отравляет…
- Что-то я не поняла, – она так вскинула брови, что я подумал - до выписки недалеко. – Вам нужна информация про маньяка, или вы пришли сюда о мужиках поговорить?!
- Я вас внимательно слушаю. Что вы мне хотели сообщить… – конкретизировал я, присаживаясь на прикроватный стул, на котором недавно сидел Андрей. – …в отсутствие супруга?
- Он не человек вообще… Маньяк, по-моему, мягко сказано. Псих на все сто, извращенец. Сдвинут на сексе.
Валентина вдруг опустила глаза и покраснела. А я почувствовал себя фашистом, допрашивающим партизанку.
- Смелее, я врач, - пришлось положить ей руку на плечо. – Мужа выдворили, а тут… Мне можно говорить абсолютно все.
- У него заскоки случались. Он… подходил ко мне, когда все стоны стихали. Ему было важно, по-моему, он ждал эту тишину. Задирал юбку и…
- И что? Просто смотрел?
- Нет, щупал внаглую, жадно, сволочь… Такое себе позволял… Наслаждаясь. Если бы глаза не были завязаны, и руки не прикованы, всю бы рожу ему расквасила. Ненавижу!
- Я не сомневаюсь, но вы не отвлекайтесь.
- По-моему, он… подолгу мастурбировал. При этом… так глубоко и шумно дышал, что я чувствовала от него запах ацетона. Мне показалось, что щупал он… не меня одну.
- Как вы это поняли, у вас же глаза были завязаны!
- Как-как? По дыханию, по запаху. Я чувствовала, когда он стоял близко и разглядывал меня, даже если он не прикасался.
- Все? – уточнил я, поднимаясь.
- Нет, еще… Называл меня он при этом почему-то Машей. Словно у нас с ним когда-то был роман. Вспоминал какое-то озеро на букву «М», потом долго извинялся за то, что произошло. Говорил, что себе никогда не простит. Я так и не поняла – что именно. В общем, крыша у него, по-моему, капитально съехала. Шептал такое… Голос, кстати, в записи – точно его, без сомнения!
Продолжение следует, супер-интрига - впереди - https://zen.yandex.ru/media/avmaltsev/gilotina-dlia-pauka-prodoljenie-5f07889c22e6206728907769
Понравилось? ставьте лайк, делитесь с друзьями в соцсетях, подписывайтесь на канал.