КОФЕМОЛКА
Походный прибор европейского брадобрея, привезенный дедом Иваном Корнеевичем с первой мировой, был размером с маленький чемоданчик и крепко благоухал кожей и еще чем-то незнакомым. Покрытый льняной тряпицей с остатками кружев, он с незапамятных времен лежал под образами, на полке комода, выкрашенного голубой краской.
Меня с братцем, который только научился ходить, привезли к бабушке в деревню начале лета – до самой зимы. Мама, операционная сестра, всю войну прошла даже без каких-то простуд, а уже после Победы и случился тяжелый инфаркт, в ее-то тридцать лет!
Баба Катя не позволяла нам "беситься" и "шнырить", как она называла нашу нормальную активность, грозя поленом или ухватом. Естественно, мне, заводиле, чудилось что-то вроде запретных кладов во всех точках избы, состоящей из одной комнаты, что была разделена фанерной переборкой, оклеенной старыми газетами и кое-где обоями в крупный цветок, а также украшенной ходиками с кошачьей мордой. Что я искала, сама понятия не имела, но, конечно, улучила момент для ревизии, неосознанно надеясь в случае провала спихнуть всё на братца, который говорил плохо и оправдаться не мог.
В чемоданчике оказалось большое зеркало, и когда оно поднялось, на дне обнаружились прикрепленные резинками, красиво упакованные мыльца размером с половину коробки спичек, такие же упаковки стальных бритв, а также непонятный режущий инструмент и толстенная кисточка - помазок. В носовом платочке на дне лежала пара пожелтевших бумажек с печатями, с ними письмо треуголкой и маленькая фотокарточка двух женщин в черном, бабушкиных сестер, монахинь Анфисы и Анисьи. Они редко, но приезжали в гости, на станцию во Владимирском тупике, откуда платформы днем и ночью возили лес. Перенюхав мыло, мы потеряли к объекту интерес.
Этот чемоданчик цирюльника мне придется увидеть как вещдок через много лет, когда мама, получив из деревни телеграмму «Выезжайте Васи беда», срочно свернула мою учебу, и мы сели в поезд.
… В детстве нас едва ли не каждый год привозили из жаркого климата на границе Грузии и Азербайджана, где служил отец, в деревню в дремучих лесах на Смоленщине, «к бабушке». Был жив и дедушка, Корнеич, но он был тихим, всегда недобритым ангелом, затемно уходившим на станцию, а возвращался он ночью, выпивал с устатку маленькую стопку "лимоновки", быстро хлебал бабушкину стряпню, не забывая причмокивать ("вкусно, Катюша, вкусно"), и исчезал. Потому и помню я только его шинель и фуражку со знаками железной дороги. Следственно, всегда накануне лета говорилось так: «едем к бабушке», которая была женщиной с крутым и резко переменчивым характером, и мужем помыкала.
Во времена нашего детства, почти младенчества, лес был светлым, земляничным. Сразу за серебряной от времени калиткой на проволочном запоре начинались «горы», то есть разбитые в войну и заросшие малиной блиндажи, а на самых вершинах наших гор земляника поспевала каждый день и была сладкой от близости солнца.
По утрам мы с братцем собирали по стакану ягод, растирали их с сахаром в глубоких блюдцах, которые сейчас перевелись, но тогда из них, а не из чашек с шумом тянули самоварный, с дымком, чай, держа за щекой нерастворимый, колотый щипчиками кусочек рафинада. Ягоды земляники, запах которых если забуду, считай, что я уж и не живу, растягивая счастье, ели большими ложками, но по чуть-чуть, с серым хлебом, запивая парным молоком рекордной жирности.
Со временем в деревню пришло болото. Бригады осушения леса приезжали регулярно, но трубочки из красной глины, которые спецы где-то должны были прокладывать, вместо того разгружали в колею у узкоколейки, и из этих красивых черепков расторопные хозяйки устраивали оградки для своих хилых в средней полосе России палисадников. Чернику в последние годы собирали уже в огороде, а пройти к истокам Днепра, куда в моем детстве отправлялись за раками, теперь было нереальным по причине непроходимых чащоб и топей.
Мамин брат Василий в те годы жил с женой Дусей «при бабушке», то есть занимал вторую половину избы, с отдельным крыльцом. Красавец с голубыми глазами, светлыми волосами, лежащими волнами, он регулярно загуливал в самом широком понимании этого слова, уезжая в райцентр. Периодически, ну где-то раз в месяц, гонял Евдокию вокруг избы, страшно размахивая топором, и почти всегда эта сцена заканчивалась, как в театре, грозой, проливным дождем, а иногда и молния срезала дерево рядом. Тут и наступал мир.
Тетя Дуся не умела ходить плавно – она всегда и всюду бегала. И мы, плетущиеся ранним туманным утром за грибами, зевая и подрагивая от еще ночной прохлады, за ней не поспевали. В огромных резиновых сапогах с налипшей мокрой травой, в ватнике, с верной папироской, она за минут десять обегала самые близкие куртины, и когда мы возвращались, она уже жарила в огромной сковороде боровики в сметане.
Сидя на любимой скамейке у печки, не выпуская газетную самокрутку из уголка всегда обветренных губ, неспешно попыхивая ею, она читала нам «стишата». Вернее, просто что-то рассказывала об жизни - тетя Дуся вообще не умела говорить не в рифму. Я, глупая, тогда таких речей стеснялась, ее экспромтная поэзия была истинно народной, наполовину переведенной в мат.
Недомогала она редко. Охала, притащив со станции в хозяйство прибыль - дециметровую доску в полный рост дерева, или, отправившись с утра на дежурство обходчиком путей, возвращалась без кровинки в лице и лежала, отвернувшись от всего света, правда, недолго - куры, корова, свинки просили жрать. Уже повзрослев, узнала от нее местный рецепт абортов, изуверский, да уж не буду об этом.
Дядя Вася был на деревне первым парнем, пусть и инвалидом. Еще подростком задумал бросить гранату в немцев, спящих в избе, да разорвалась она прямо на печке, под боком. Так остался он без глаза и руки.
К культе с красными шрамами, которой нас, детей, подвыпив, дядя Вася пугал, крепился на ремнях, винтах и крючках всякий инструмент. И не было игрушки по нашему заказу, которую он не смог бы состругать и расписать.
Когда я стала постарше, он дразнил меня, доводя до слез, читая по памяти целые страницы книг, и требовал, чтобы угадала - откуда. Томиков и брошюрок на шаткой этажерке было немного, но они приходили и уходили, небось, библиотечные. Загнать меня в угол ему удавалось даже тогда, когда я стала студенткой и много о себе воображала, хотя ни тогда, ни сейчас памятью и широтой знаний не славилась.
Не угомонились Ковалёвы и к старости, когда дети съехали в город и уже не особо навещали… Очередной загул с известными всему району бабами, о котором долго судачили в деревне, закончился клятвами и примирением. И решили они с тетей Дусей начать новую жизнь. Евдокия (Явдокия, как называла ее свекровь, которой уже давно не было, как и свекра, Ивана Корнеича) легализовала свои сбережения. Семьсот советских рублей отнесла в сберкассу на имя мужа и показала, где будет храниться сберкнижка «на черный день»: в той самой шкатулке брадобрея.
Дядя Вася взял на себя обет – выстроить новый хлев. А всё грешное - ни-ни. Уходя на работу на станцию, Дуся слышала, как тюкает топор и стучит молоток, и контролировала эти звуки весь день. Одно странно: возвращаясь домой, итогов стройки она не видела, а дядя Вася к вечеру был «нетверёзым». Продолжалась история недолго. Прибежав внеурочно домой, женка застала такую картину: Василий возлежал на лавке, прикрепленной к стене сарая под углом, а к ней был приторочен для мягкости тулуп мехом вверх. Рядом лежала доска, по которой симулянт и стучал в нужном ритме. В ногах стояла початая бутылка.
Тетя Дуся побежала в сберкассу: «Мой, - говорит. – чё-нить снимал?» Кассир: «Снимал. А сколько – не скажу. Тайна вклада!». Евдокия кинулась к голубому комоду - в парикмахерском приборе сберкнижки не было. Резервный фонд оказался близким к нулю.
Собрала тетя Дуся свои необременительные пожитки и ушла – в деревне было полно брошенных домов, особенно на другой стороне железной дороги, считавшейся окраиной…
…В этой точке бытия мы и застали маминого брата - в тёмной избе не зажигалась ни керосиновая лампа с железным абажуром на большом крюке, ни лампадка у икон. Дядя Вася уронил голову на давно не скоблёный стол и заплакал. Тогда я впервые увидела мужицкий плач - без звука, но страшный. Он был ни жив, ни мёртв, но трезв. Процесса перемирия, в котором помогали Василию мы с мамой, в подробностях уже не помню. И тетя Дуся вернулась со своим нехитрым узлом. Дядюшка присмирел и погрустнел.
Как-то дядя Вася гостил у нас - мы переехали тогда из Грузии на Донбасс. Долго вертел голландскую кофемолку, хмыкал в усы. Через год я увидела точно такую же у него в избе, на подоконнике, даже резьба была точь-в-точь. Правда, молоть она не могла ни кофе, ни перец – все части прибора были из липы.
«Дядь Вась, зачем?» – удивилась я. – «Да ну, просто попробовать!» - отмахнулся он. Дядюшка любил эксперименты. Когда-то "пробовал", притащив ночью мешок гербицидов, приняв их за удобрения и, естественно, спалил все всходы дотла. А то чуть не завалил дом, пристраивая под показавшимся ему косым углом подтибренный на станции домкрат.
Кто живет теперь в избе у леса? Искала её на спутниковой карте в компьютере и не могла найти. Долго бродила виртуальными тропками вдоль пунктирной линии тупика, пока не разглядела в бесконечном массиве леса еле заметный прямоугольник фундамента у пруда, в котором когда-то, разогнав ряску и тритонов, полоскали белье... Слабый след от жизни, который виден только с очень большой высоты, сверху, из космоса. С тропки в богатых травах России его и не найти.
+++
Автолитография, подаренная мне в 80-х графиком Михаилом Пархоменко - угаданная история моего знака Зодиака -"Телец". О дяде Васе художник не знал вовсе, но получился он ну просто вылитый.