Ступая по камушкам в море годовалыми ножками, малыш радуется мелкоте и до испуга страшится глубины. «Иди, иди, не бойся», - улыбаясь, зовёт папа, стоя по бёдра в воде. Малыш не верит. Он и улыбается папе и не идёт. Счáстливо топчет мелководье, разбрызгивая весёлые капельки. Но зов воды со временем обязательно возьмёт верх, и малыш, барахтаясь, всё больше станет погружаться по головку, научится плавать, и будет бесстрашно плескаться аж в трёх! метрах от берега. Не давая покоя родителям, будет упрашивать и упрашивать их пойти на море; трусясь, не желать вылезать из воды, и доказывать синими губами, что он совсем на замёрз, что вода, мамочка, тёплая…
К первому классу малютка превратится в заправского пловца какой-нибудь невероятной уличной сборной; станет сбегать в июле из школьного лагеря ради свободного плавания без красных поплавков безопасного «лягушатника». Будет купаться до изнеможения, до дрожи, до сморщенной вымокшей кожи и скукоженных пальчиков. Сушить в листве на дереве плавки и полотенце втайне от родителей. Сгорать до волдырей и сдирать с себя ошмётки облезающей кожи.
Вылупившись из этих малышей, незаметно для себя оперившись, мы потом законно уже засобираемся в шумные подростковые стайки и, бредя толпой на море, обрываем по дороге сливу и алычу, богато утыкавших полудикие улицы частных домиков. Неутомимо ныряем с мостиков, жутко брызгаемся, греясь, облепляем незрелыми тельцами горячий парапет и галдим: «Оставьте попить; дайте семечек; не давайте ему, он часто просит», - хохочем… мешаем степенным гражданам принимать морские и солнечные ванны. Всякий день не устаём собираться в могучую кучку и огорчаемся, когда кто-то один не смог выйти из дома. Страдаем, что нас сегодня на одного меньше; дышим дружбой. Былой младенческий клич «На море!» больше недействителен и напрочь снесён как ураганом новым этапным лозунгом: «На море с друзьями!» Мы – это теперь наше общее новое тело. Мы – друзья, и мы не можем жить друг без друга; разговариваем исключительно множественным числом: пошлите, нате, пойдёмте, давайте подождём Толика…
- Спину так печёт, айда купаться!
- «Айда» - ?? Ты что, с деревни?.. Конечно, пошли купаться!
- Кто последний в море – тот чепушило!
И, сорвавшись с берега, отдельные Я-шарики одного Мы-атома несутся в воду, заныривают молодыми дельфинчиками в единокровный с ними океан…
Разросшимся телам подростков из-за угла угрожает неминуемой юностью, и нетленная детская дружба вдруг разлагается. В бойких характерах множатся нюансы, а у свободных прежде жизней появляется направление движения. Шарики больше не связаны, ничем, даже морем, и раскатываются каждый в свою лузу. В большой жизненный путь как в глубокую тёмную нору… Однако и тут, у кого-то одного с кем-то одним дружба задерживается. Как рейс самолёта в нелётную погоду. Самолёт, конечно, улетит, но не сей час. И эти двое случайно выживших среди большой дружеской кодлы едут вдвоём теперь на дальний пляж и нежатся на горячей гальке под мерный говор камушков в слабеньких волнах. Она лежит на спине в пёстром купальнике, согнув одну ногу и закрыв глаза, - обитает неизвестно где. Он в синих плавках сидит рядом, подставив солнцу спину и скрестив едва мужающие руки на согнутых коленях; смотрит на море, горы и корабли на рейде; иногда поглядывает – не открыла ли она глаза. Пространство и время застыло; вечность подвесили на крючок, как беспомощного малька в сачок поймали. Только бухта по-прежнему щебечет – облизывает мелкую галечку, да голосят рядом в соседней галактике вечные отдыхающие – как всегда, принимают морские и солнечные ванны, подворачивают плавки на бёдрах для загара, лопают сливы, беляши и арбузы…
Эти двое застывших, уцелевших из детства, - ни друзья, ни влюблённые, - болевая точка среды; у них нет пока сыновей, беляшей и надувных матрасов, у них с собой только пара полотенец и одна порция свободы на двоих. Они ещё делят её меж собой как последнюю корку перед великим голодом. В шаге от жизни с невинностью в повзрослевшей крови – они ещё равны морю, солнцу и земле. Но и они погибнут… Расстанутся со свободой и воссоединятся с социумом. Утрамбуются работой, детишками и долженствованием; станут есть арбузы и подворачивать для загара плавки…
Сколько веков ещё способна пронежиться на гальке эта девушка в пёстром купальнике? Какую вечность он сможет просидеть с ней рядом? скрестив на коленях едва мужающие руки, глядя на море, горы, корабли на рейде и иногда на неё – не открыла ли она глаза?.. Вот она, щурясь, раскрыла на него один глаз и улыбнулась. Они разговаривают: «Ты сгоришь». – «Неа».
Сонное солнце падает к заливающемуся стыдом горизонту, и двое взрослых детей уходят в вечер по берегу. В белых, как облака, футболках, в голубых, как небо, джинсах, и с чёрными рюкзаками, как астероидами, на плечах. На босых их ногах едва удерживаются единственной перемычкой шлёпанцы. Они уходят в город, не оглядываясь, оставляя за спиной давнего морского друга. Они больше никогда не вернуться. Идти, к сожалению, можно только вперёд. И зачастую – порознь.
Свобода моря, свобода подхватывающей тяжёлое тело лёгкой воды – первый шаг в направлении от приземлённости, где последний шаг – смерть. По пляжу будут ходить другие ноги. Море окажется слишком легкомысленным, чтобы надолго запомнить твоё лицо. Вода, как неразборчивая любовница, всех любит совершенно одинаково и одинаково быстро всех забывает. Только ты сам можешь полюбить родную сердцу стихию несколько больше, чем кто-то другой. Эта схема работает только в одну сторону и никак иначе. Одно меня радует в такой перспективе. В тех камнях, где меня похоронят, меж двух вершин горного хребта виднеется лоскуточек открытого моря. И крест на моей могиле, как мои новые глаза, будет устремлён на голубую гладь. Не моргая, не клонясь под штормами, будет смотреть на берег, где брели мои живые свободные ноги, – смотреть сдержанно, невозмутимо и безмятежно, достигнув наконец за меня уравновешенности. Упокоив, как убаюкав малыша. Навсегда освободив от направления.