На Таганае нашем воды хоть и полно – повсюду дороги-реки, а реки после дождей так пучит, что мосты рубленые в щепы летят, - всё ж моря-озера, да «волга с камою» до гор наших не дошли. Однако кузюки сказывали, что в позапрошлом веке по Тесьмам да Киалиму лес сплавляли. Тогда поди-ка ширина да глубина речушек тех была не то, что ноне – трясогуле по колено. Тогда в омутах киалимских красуля водилась. Углежоги-то наши с печей рыбицу ту ловили кто на мыша, кто на живицу. Навяжут живого упырька на один конец проволоки, другой конец на веревку намотают и тянут по плесу. Едала я тайменя, угощали его белым мяском удачливые охотники. Потом стали на сеть ловить. Когда и путалась рыба в ячеях, а когда и рвала тетиву, да уходила надолго, до нереста. Однажды в году в 62-м прошлого века у метеорологов самовязку шелковую так поронула, что и ремонтом ту дырищу не осилили. Ушел после того таймень, теперь уж навсегда. С той поры красулю в Киалиме никто поймать так и не смог.
За ним и подкаменщик простыл. Рыбка та, бычком ее еще зовут, лобастая, яко буйвол – любимое лакомство тайменя. За ним по судьбе своей из Киалимов и ушел бычок. Одна форель осталась. Златоглазка сия – пеструшка с радужной побежалостью по горбатой спине. Проворная, озорная, на перекатах клинышком по валунам идет, на плесах над водой летит, сияет бочком с киноварными пятнами в капели пузырчатой, аки жар-птица. Чудна эта рыба-пришелец, на нерест в верховье реки осенью прёт. Там ее углежоги в омутах и сетовали. А на низовых порогах летом удили. Обычно в ночь после ненастья рыбаки по берегу шли с леской да червями, кидали снасть, на ощупь по поклевке тащили. К утру полнехоньки пестери каждый домой волок. Полкило весом каждая – обычный улов, а у кого по килограмму, так тому хвалебную «пели», мол, рыбалить ему от Бога дано. Ноне красуля (форель тоже так кликали) в Киалиме не перевелась, разве что обмельчала – на две ладони кладешь, так голова с хвостом не свешиваются. А то, глядишь, коли запрет на ловлю вышел, так подрастет ущербница.
В Тесьмах другой лосось живет – хариус – царь серебряный. Чешуйки у него будто слюдины с блеском под серебро и изумрудным просветом по спине, а плавни рубиновые. Иногда те серебряные слитки скатываются из рек к хвостам водохранилищ, тут им ловушки и подстраивают. Не только человек. Цаплюшки в устьевых заводях хороводят, а по кромке глубоких каменных террас – гагары помощники.
Хотя местные рыболюбы сильно-то не гурманятся за счет харюсишек, лопают кого волна пошлет. Черный коршун, к примеру, не только рыбу с мелководных сплавин хватает, а без особого труда утят с воды цапает и в кусты. Ему вдогон сапсан охальничает – долго планирует над какой-нибудь мамашей-кряквой с выводком, пока не ухватит утенка или крылом грозной ути не схлопочет. А то после неудачной вылазки над акваторией идет низом по берегу и хватает со злости бесстрашных трясогузок. Перевозчики от них тоже в опале, особливо слетки. Некоторые хитростью берут. Узрели, что на задворках больших озер есть колодезные прудики, что со времен рудокопов остались. Ямы не глубокие, но под сенью пихт чаши каменные те стоят все лето полнехоньки, в рясковом покрывале на тинном пуховике. Вода там ледяная хоть при плюс десяти, хоть при плюс тридцати – из-под земли грунтовка подсачивается да студит влагу небесную. Перевозчикам здесь укрома для гнезда, кочку волосатую найдут и как под шторкой в осоке терем устраивают.
Пернатым хищникам с широким разлетом тут не пораздольничать. Разве что воронье промышляет. Особливо парочка вóронов здесь куролесит. Брела я как-то по берегу водосброса, глянь, из-под ног мышь-летучка выпорхнула и забилась в луче солнечном, аккурат поверх искорок золотой дорожки на волне. Мужик врановый тут как тут, гонит бедняжку к лесу, а оттуда черная супружница стрелой и хвать мыша. Сели на сосну и ну пировать-орать, аж жутко стало.
А то порой притаишься за корягиной, да в тиши полудня как плесканет под рогозовой куртиной, враз на ряске оконце появляется. Щучина сонная заходила, бурляки в яме пошла творить, мелюзгу гонять, чтоб самой не сдохнуть. В плену том щука оказалась от жадности. В паводок большая вода с малой тут сходятся, мальки на теплынь косяком идут, за ними и охотница, жирует, радуется, а как паводок сгинет да перешеек между акваторией и рудной копью высохнет, щучина в заключении всю межень сидит, мальками, да если повезет, мышами перекусывает. Может и покрупнее живность сцапать, но это те щучина, что по большой воде гуляет. Ондатренка аль гусёнка в хвощевых протоках запросто выуживает.
Много у воды обжор обитает. Те же стрекозы, ни одного мотылька не пропустят. Они так к воде приспособились, что и потомство на глубине выращивают. Интересно узреть выход молодняка их на берег – ползут монстры в скафандрах, забираются на травинки, раздеваются, обсыхают и улетают, а одёжка еще долго остается висеть – прямо «секонд хенд» какой-то.
Раньше-то выше Киалима по весне на первый плес завсегда аисты прилетали. Заходили всегда с перекатов рано утром. Солнце еще на Ицыл крадется, ельник тень ночи чернит и на его фоне черных птиц еле видно, если б не красные ноги да клювы, так и не приметить бы летчиков. Сядут на поляну, курлыкают, крылья распушат и вальсируют. Один раз-то всего танцульки эти и видела, а на всю жизнь запомнила. Сейчас танцоры поскромнее всё попадаются. Жабы, лягушки, да дети их – головастики. А то оляпка-плясунья на камнях чечетку бьет, отвлекает от гнезда, что на ключине шаром над водой нависло. Опять же бобры-синхронисты в рясовых бирюзовых омутах развлекаются. Но о них другая история будет.
Марина Середа
