Новорожденный всегда похож на отца. Этот маленький синюшный комочек плоти, которому ничего ещё не нужно, кроме как “Верните меня назад”. Этот отмытый, завернутый в пеленку, сморщенный старичок, которого пугают собственные руки. Этот разгладившийся, наконец розовощекий, ещё близорукий младенец. Все они похожи на своих отцов.
Так заведено природой.
Отец должен думать: “Орущее существо похоже на меня. Это моё потомство. Мне необходимо его оберегать.”
Младенец несет черты своего отца, чтобы его защищали.
Младенец орет, чтобы его не забыли. Он не умеет плакать, он орет максимально громко. Ему нельзя оставаться в одиночестве, иначе его съедят.
Ему нельзя оставаться голодным. Если не будет сил орать, его могут забыть - его съедят.
Ребенок не умеет засыпать самостоятельно. Если он заснет, его забудут - его съедят.
В общих чертах всё выглядит просто. Ребенок рождается с лицом своего отца; орет, когда хочет есть; орет, когда один; орет, когда хочет спать. Постепенно вырастает, приобретает собственные черты и вместе с этим учится самостоятельному выживанию.
Порой сложности начинаются ещё до того, как ребенок приобрел черты своего отца.
Например, на определенной неделе у эмбриона формируется мозг. Или не формируется. Или формируется всё, кроме какого-нибудь маленького кусочка. Сантиметр в диаметре - это важно?
И здесь начинается моя история.
Итак, мне 23, а может 18, а может и 35.
Не существенно. Это могло произойти на любом отрезке моей жизни.
Я маленькая по всем внешним показателям. Мой рост чуть больше полутора метров, а вес чуть меньше пятидесяти килограмм. Моё левое ухо слышит гораздо хуже правого. Меня зовут Вика, но многие называют меня Ника. Возможно, не только у меня глухота на одно ухо.
Мой вес при рождении немного не дотягивал до двух килограмм.
Природа думала - этот ребенок съеден.
Моя мама думала - фиг тебе, она слишком громко орет.
Моя дочь родилась чуть больше пятидесяти сантиметров и чуть больше трех килограмм. Я называю её Диана, но многие переспрашивают: “Тиана?”. И у неё дырочка в диафрагме.
Маленькая дырочка, через которую в легкие попадают петли кишечника. Крохотное отверстие, из-за которого моя дочь не может дышать. Тот самый недостающий сантиметр. Врачи называют это внутренним пороком развития. Они говорят - это левосторонняя диафрагмальная грыжа.
Что природа думает про мою дочь? - Ребенок съеден.
Что я думаю про природу? - Иди ты в жопу, ненасытная тварь.
Диану оперируют два раза. Все это время мы лежим вместе. Она лежит в кроватке, а рядом трубка, которая подает дополнительный кислород. Если достать ребенка из кроватки надолго, она начинает синеть и задыхаться. Мне нужно научить дочь есть и дышать, прежде, чем нас отпустят.
Мы выписываемся из больницы через два с половиной месяца после её рождения. В моем лексиконе еще долго преобладает местоимение “мы”. И все, кому это не нравится, идут к черту.
Слишком хорошо мне помнится, как МЫ делали первые вздохи. Как прохладный воздух заполняет легкие. Больница бьет запахом хлорки, антисептика и детских какашек. Воздух обжигает то место в глотке, куда попадает вздох сразу из носа. Спускается на язык, оставляет тошнотворный привкус и, наконец, попадает в легкие. Они маленькие, привыкшие к повышенному содержанию кислорода, пытаются по максимуму выжать из внезапной порции другого воздуха.
Мы делаем вдох, другой и начинаем задыхаться.
Природа говорит - тик-так.
Я говорю - постарайся, маленькая.
Мы задышали. Мы заорали. Мы приехали домой.
С нами вместе приехал докучливый демон. Он стоит в углу комнаты и каждый день говорит мне: “Ты что-то упустила. Ты что-то не заметила. С твоим ребенком что-то не так.”
По ночам он сидит в ногах и заявляет: “Ребенок не дышит, ребенок лежит уже синий и холодный. А ты спишь.”
Мы идем в поликлинику и вместе с нами идет наш демон.
Он говорит: “Тебе сейчас скажут, что вам опять надо в больницу.”
Он смотрит на другого ребенка в очереди и указывает на него черным пальцем: “Смотри, какая сыпь, это наверняка корь, а у вас нет прививки.”
Он заходит с нами в кабинет и мерзко хихикает, глядя как врач перелистывает пухлую карточку.
У врача большие очки и хмурый взгляд. В ушах яркие сережки-подвески. Красные, отражают солнечный свет. Врач моет руки и холодными пальцами начинает щупать Диану.
Дочь орет. Дочь извивается. Дочь протестует.
Врач разводит ноги ребенка и сердито произносит: “Да подержите же её, похоже вы опять нарываетесь на операцию.”
Я держу ноги дочери, а демон подхихикивает. И тут я понимаю, что хочу влепить этой бабе пощечину. Как всем этим сердитым и хмурым людям.
Мне хочется выдрать её сережку из этого гадкого уха, чтобы капли крови веером разлетелись по кабинету. Чтобы она и в её лице все остальные, почувствовали, что каждое их слово может стать такой вот выдранной с мясом сережкой.
Но я молчу.
Озарение всегда приходит внезапно. До меня доходит очень простая мысль. Если бы действительно что-то было не так, я бы это заметила первой.
Врач заканчивает щупать дочь и хмыкает. “Показалось”, - говорит обладательница все ещё целого гадкого уха.
Мы выходим из кабинета. Демон остается у врача.
Диана обнимает меня за шею и молчит. Мы ждем лифт, я целую лоб моего ребенка и улыбаюсь. Мне хорошо.
Природа говорит - этот ребенок несет черты своего отца.
Мать говорит - я всё делаю правильно.