После фестиваля «Правды» на ВДНХ, в мае 1990-го, когда журналист Евгений Дворников вывел приехавшего из Донецка Александра Жданова на сцену и того долго не хотели отпускать, после концерта уже в редакции газеты, то ли Геннадий Селезнев, то ли Виктор Илюхин – кто-то из них - устроил Саше бесплатное житие в Москве, что стоило дорогого, а нынче ещё дороже.
Сейчас я с трудом нашла тот старый дом на улице Ефремова, в котором остались счастливейшие для нас дни, а особенно для Сашиных песен, которые всегда валят гурьбой, если автора вдруг начинают слушать и слышат. Сейчас тот дом надстроен, перестроен, обзавёлся новыми оконными рамами, службой слежения, ажурной оградой и строгой охраной.
Дом красных командармов под кураторством Московской комендатуры в те далёкие дни требовал сугубого ремонта и был слабо заселён, вернее почти выселен. Дизайн интерьера отражал само время. В нашей гостиной главной мебелью была полированная горка с чьим-то хрусталём, затем большой круглый стол довоенных времен, практичное невесомое кресло из пластмассы. А ещё - списанный из расположенного рядом Новодевичьего монастыря антикварный диванчик, на котором по его размеру, к сожалению, можно было только сидеть, и у гостей, оставшихся ночевать, до полу висели голые ноги.
Увековечен в песне «некто Попов», вовсе не пожертвовавший Саньке этот диванчик, а попросивший поставить его на время, так как его жильё под потолок занимали банки и коробки с невесть откуда завезённым или припрятанным дефицитом, церковной гуманитаркой, которой тот и приторговывал.
Мы, еретики, укрывались переходящим красным знаменем не помню какого района, произведением декоративно-прикладного искусства из экологически чистого бархата, с тяжёлым золотым гербом, который, о чём мы тогда и не думали, скоро станет простой экзотикой, и наши совковые сердца будут долго тосковать по его красоте.
Замечательно смотрелся под ним профессор из Питера Константин Глебыч, который после вчерашней встречи стонал с белым мокрым полотенцем на лбу: "Я Щорс, я красный командир..." Бородка добавляла сходства.
В другой комнате был "холодильник" за счет открытых в мороз форточек, в которые, только зазевайся, набивалась стая ворон и расклёвывала все наши припасы - сыр, хлеб и масло, что в то полуголодное (естественно - не для всех) время грозило полной катастрофой.
Третья была гостевой: со спортивными матами или матрацами на полу. Стены украшали лоскуты падающей краски, обрывки обоев и вырезки из журналов. Нет, никакой похабщины, только культуризм, с бицепсами, наводящими ужас…
Ванная и кухня – то, что в первую очередь волнует женский пол, то есть меня, - совмещались. Чугунная ванна со ржавчиной и подтеками, которые просились в крутое авторское кино, была как раз по центру, и стоило туда забраться, выбегали погреться, поближе к тёплой воде, стаи тараканов разного помёта и пород. Если с детства боюсь открывать Чуковского с его «Тараканищем», можно представить, что и здесь я просто закрывала глаза и мылась в личной темноте, не видя шевеления усищ. Слава богу, вплавь они не рисковали до меня добраться. А вывести «коренных» было нереально.
В то странное время почти каждый вечер к нам стучался какой-нибудь незнакомец - на огонёк в окне первого, правда, высокого этажа. Ему сразу открывали, приглашали к чаю. Это был поэт из Костромы, ищущий жильё и открытые уши, а то и штатный бродяга, которому надо кому-то пересказать свою длинную и нелогичную жизнь со множеством нестыковок и кучей потрясающего вранья.
Забегал слесарь-сантехник, самозабвенный фанат и популяризатор Сашиных песен, притыривший где-то новый унитаз, подарочек для кумира. Потому как к нашему антикварному гигиеническому вазону с большим сколом можно было подойти, только закатав одну из брючин и сразу отскочить, дёрнув за цепь.
Удивительно, но вдруг мы, сами бесприютные, превращались в советчиков, способных не только разрулить чью-то проблему, но и, что тоже важно, накормить чем Бог послал и дать постель.
Я, та, что не помнит дат, кроме рождения, революции и двух отечественных войн, здесь определяюсь событием – тогда воевал Карабах. Значит уже был, по крайней мере, 1992-й.
Однажды почти ночью забрёл к нам военный. Путь вертолётчику, афганцу, выпускнику Академии, лежал на Дальний Восток. Но не пускал его дьявольский искус. Толпа вербовщиков с той и другой стороны, каждая из которых считала Карабах своим, осаждала военных спецов, манила, покупала. Деньги, помню, предлагали по тем временам немереные, и наш новый знакомый, который зашёл, чтобы узнать, нельзя ли на время «командировки» определить сюда жену и детей, уже готов был подписать контракт.
Саша говорил с ним долго, пел песни. Они кричали друг на друга, потом мирились. Кажется, тогда был написан "Камнепад", и в этой жёсткой на пределе песне – вся правда и весь ужас взрыва страны, которого мы не поняли. Потому как были в эпицентре.
Через неделю Александр, Сашин тёзка, зашёл ещё – попрощаться. Не думаю, что к лёгкой в то время жизни на военке, но не на Кавказ - на восток.
Понемножку шли записи песен. И здесь помогали друзья, которые даже при полной пустоте в кошельках находили деньги на студию для Саши или издание стихов. Когда-то перечислила немножко в Москву и наша "Вечёрка». Деньги потом искали долго. Так и осталось загадкой, на каком этапе – из банка в банк – след их простыл.
…Похвастал Саша как-то спонсорскими, уже расписанными по каждой песне альбома, подпевкам и оркестровке, - бывшему деятелю партии, потом бизнесмену. Тот затосковал: дай, Сашок, на месяц, обернусь туда-сюда. Вкладывал тот песенные деньги то в зерно, то грузовики, ещё бог знает во что и каждый раз сообщал, что снова пролетел. Через года три пригласил к себе в офис - отдать должок. Полетел Саша на крыльях. Вытащил тот из стола джинсы. Вот, говорит, это всё, что у меня есть. Оказалось – детские.
Да, о бизнесе. Купила я Саше ботинки, в Донецке, по блату. Не носить – продать в Москве. Вышел он в Лужники. Только расхрабрился, повесил на шею – стоит перед ним преподаватель с родины, с которым не виделся лет сто: «Саша? а мне говорили, что ты в Москве - поёшь?»… Подарил ботинки тому самому слесарю с унитазом – ему обувка оказалась впору.
Не помню уж откуда взялся, рос у нас кустик с легендой: мол, ежели садовник крал такой из дворца, лишался головы. Деревце японских императоров на облезлом подоконнике цвело без перерыва звёздами и пахло так, что принюхивались к квартире уже у дома. Как ни пытались мы завести мурайку потом, в комфорте она цвести и вообще жить не желала.