90 лет прошло с тех пор, как Хосе Ортега-и-Гассет опубликовал «Восстание масс». Испанскому философу удалось тонко ощутить дух времени и точно описать духовное состояние западного общества начала ХХ века. Благодаря этому «Восстание масс» с интересом читается и сегодня – как один из документов культурного упадка Запада. Однако время не стоит на месте, и кризис углубляется. Можно сказать, что описанные Ортегой-и-Гассетом массы передали «эстафету» своему порождению – следующему типу человека эпохи упадка – варвару.
Одной из главных предпосылок выхода массы на арену истории стал резкий рост населения Европы. Если с VI по XIX века численность европейцев не превышала 180 миллионов человек, то с 1800 по 1914 годы она выросла до 460 миллионов. Плюс к этому нужно добавить население России, США, стран британского содружества и белых обитателей колоний как культурно близких европейцам людей. В итоге, несмотря на некоторые успехи массового образования, «всё новые и новые толпы… не успевают пропитаться традиционной культурой». Человек массового общества прекрасно освоился с техническими достижениями своего века, но не смог в должной мере освоиться с богатейшим культурным наследием веков и почувствовать ответственность за его сохранение и приумножение.
ХХ век оказался не столь демографически щедр: из-за низкой рождаемости население Европы осталось примерно на том же уровне, что и 100 лет назад. Но одно существенное изменение произошло: из главного мирового центра эмиграции она превратилась в главный центр иммиграции. Для США как флагмана Запада это ещё более характерно. Кроме того, собственное население из-за тотальной победы постмодернизма стало принципиально открыто для рецепции чуждых культурных установок, а из-за глобализации – восприимчиво для принятия некоего «общечеловеческого» культурного субстрата, превращающего человека любого происхождения в глобального номада без корней. В результате «пропитанность» собственной культурой у рядового жителя Запада ещё меньше, чем у его предшественника времён написания «Восстания масс».
Если человек «массы» всё-таки родился среди культурных памятников и в силу низкой мобильности населения прожил среди них практически всю жизнь, и уже благодаря этому чувствовал культуру в той или иной степени своей, то сейчас всё больше людей, независимо от места их рождения, вообще не чувствуют связи с культурным наследием Запада. Более того, активно противопоставляют ей то глобализированную поп-культуру, то обычаи и традиции своих мест исхода. Поэтому на смену ленивому равнодушию, характерному для массового человека, приходит активное неприятие. Именно неприязненное отношение к высокой культуре прошлого позволяет дать качественную характеристику новому человеку – это новый варвар.
Неприятие наследия – это новый этос западного человека. У Ортеги-и-Гассета «масса – всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а ощущает себя таким же, «как и все», и не только не удручён, но доволен собственной неотличимостью». Но варвар, в отличие от массы, не хочет чувствовать себя частью большинства, напротив, он всячески пестует принадлежность к меньшинствам, хотя внутри себя каждое меньшинство может быть совершенно однородным и жёстко реагировать на любое свободомыслие. Большинство же стало презираемо, а меньшинства плодятся и множатся, подчас по формальным критериям. Это объяснимо: с позиции принадлежности к меньшинству удобно критиковать и отвергать всё культурное наследие как принадлежащее абстрактному большинству.
И даже если численность всех меньшинств однажды превысит численность большинства, как варвары могли превышать количество римских граждан, это никого не смутит, как не смутила обретённые свобода и власть. Скорее всего, меньшинства по-прежнему будут заявлять себя притесняемыми и продолжать за что-то бороться, ведь именно в такой борьбе удобно и практически легально проявлять собственное варварство. Статус притесняемых даёт варварам моральную санкцию на отрицание культуры как идеологической основы притеснения или его продукта. Поэтому у новых варваров борьба «за» давно переросла в борьбу «против» – против прошлого, истории, культуры и той части народа, что по-прежнему держится за наследие и считает его своим. Западная история и культура – это корни, до сих пор связывающие народ, не примкнувший к «угнетаемым» меньшинствам, с европейской почвой.
Поэтому варвар, чтобы утвердить своё право на территорию, метит именно в них. Он стремится выкорчевать всё, до чего дотянется – и духовное, и материальное, чтобы осталась лишь милая его сердцу пустыня, на которой он будет строить новый мир. Да, навязчивое предпочтение будущего прошлому – важная черта варвара. Древний кочевник едва ли тосковал по оставленным стоянкам, ведь они больше не пригодны для жизни; его взгляд всегда устремлён вперёд, к сочным пастбищам и богатым городам – и те, и другие можно поедать долго и без труда. Не то чтобы у варвара было чёткое представление о будущем – его нет, есть только вера в то, что завтра будет лучше, чем вчера. Тем более что и нет у них никакого вчера – оно скрылось в пыли, поднятой копытами коней.
И это важное наследство массового общества: «Историческое знание – первейшее средство сохранения и продления стареющей цивилизации» – говорит Ортега-и-Гассет. Однако в старости часто утрачивается память, «и ваш опыт вам уже не впрок». Именно это и случилось с Западом. Уже XIX век, по мнению философа, «начал утрачивать историческую культуру», а в конце его и вовсе обозначился «откат к варварству», или «к той скудоумной простоте, которая не знала прошлого или забыла его». Нынешнее варварство – не просто забвение истории, а прямая ненависть к ней, выражаемая в переоценке имён и событий, свержении памятников и вымарывании из истории неугодных страниц.
Другое наследство варваров от людей массы – нетерпимость к оппозиции. Когда-то либеральная демократия вывела массу на политическую арену. Меньшинство, которому в прошлом всецело принадлежала политическая власть, поделилось ею с прежде безгласным большинством. В демократии, по мнению Ортеги-и-Гассета, воплощена «высшая политическая воля к сосуществованию», «стремление считаться с ближним». Поэтому философ негодует, что масса восприняла демократию просто как власть большинства и стала нетерпимой к любой оппозиции: всё, что не масса, она ненавидит смертно».
Возможно, таковой была политическая реальность 1930-х годов, но сейчас очевидно, что меньшинства не просто не были раздавлены и унифицированы большинством, напротив, усилиями левых и либеральных идеологов они получили голос, власть, силу и чувство морального превосходства и исторической правоты. И теперь уже большинство становится всё более безгласным и маргинализированным, опешивая от неспособности варваров уживаться с инакомыслящими. Полны ли представители социальных групп, требующих разобраться с историей и переписать её набело, того великодушия к Другому, которого требовали от массы философы типа Ортеги-и-Гассета? Вопрос риторический, ведь истерическая ненависть не знает великодушия, она жаждет только полной победы и подчинения.
Варвар, как и его предшественник, человек массы, «не желает ни признавать, ни доказывать правоту, а намерен просто-напросто навязать свою волю». Главный способ политического действия варвара – насилие. Поэтому демократические институты западных обществ под угрозой – от них варвары могут либо совсем отказаться из страха перед большинством, либо выхолостить, оставив сугубо формальную оболочку. Подлинная политическая философия варварства – прямое действие толпы исходя из целесообразности текущего момента.
Каково будущее варварства? Если восстание масс привело западную культуру к кризису, но сохранило цивилизацию, то восстание варваров угрожает и цивилизации. Отказ от культурной и исторической преемственности, на которой зиждется последовательное цивилизационное развитие, это своего рода разрушение фундамента, после чего и стенам с крышей не устоять. Ведь каждый элемент материальной цивилизации несёт в глазах варвара печать чужой истории, точно так же, как каждое техническое приспособление несёт в себе отблеск картины мира, внутри которой его изобретение в принципе возможно. Отказ от одного влечёт постепенный отказ от другого. И даже если на месте разрушенной цивилизации быстро возникнет новая, с иным культурным и этическим кодом, у неё будет иная идентичность. Поэтому борьба с современными варварами – это борьба за сохранение собственной идентичности.
К примеру, национальной. «Те единства, что до сих пор именовались нациями, – пишет Ортега-и-Гассет, – приблизительно век назад достигли своего апогея. С ними нечего больше делать, кроме одного – преодолеть их». Вероятно, нынешнее восстание варваров и есть наглядное и окончательное преодоление наций современного Запада в пользу формирования нового, уже небелого человеческого субстрата. Так же, как сами эти нации сформировались из субстрата, образованного варварским преодолением римского господства и римской имперской идентичности. Правда, для этого пришлось пережить несколько тёмных веков раннего Средневековья. Ведь тьма – неизбежная плата за лёгкость и историческую безответственность бытия варвара.