На этой неделе на курсе "Жить Внимательно" нам дали задание: написать эссе о своей жизни от лица своего тела. Всю неделю я возвращаюсь к этому заданию, открываю блокнот, вспоминаю, верчу в руках ручку, закрываю блокнот. Как будто все эти тридцать с лишним лет моё тело прожило отдельную от меня жизнь, о которой я практически ничего не знаю. Как будто мы знакомимся с ним только сейчас.
Сегодня (как и всю неделю) я была не готова писать это эссе. Я хотела написать совсем другой пост, совсем на другую тему. Но вдруг поняла, что начать нужно именно отсюда - с рассказа о жизни моего тела. Потому что то, о чём я хочу рассказать, началось именно тогда, когда оно, моё тело, родилось.
Холод. Беспомощность. Бесконечность пустого пространства больничной люльки, в которое проваливаются мои новорождённые ручки и ножки. Отсутствие маминого тёплого живота. Отсутствие нужности и значимости хоть для кого-то в этом мире. Бесконечность ожидания, неподвижное время. Я не знаю ему счёта. Меняются расплывчатые лица-пятна, меняются молочные бутылочки и руки, которые меня пеленают, моют, трогают. Смена суток, и следующих, и ещё одних. Моё тело привыкает к чужим механическим прикосновениям. Моё тело понимает, что оно - просто живой, пищащий комочек человеческой плоти. Моё тело понимает: я плохое, я не получилось, я бракованное и самое нелепое на свете, я больше никому не нужно. Никому. Не нужно.
Сейчас, взрослая я, не придумываю это красивое вступление к эссе. Я помню эти четверо суток в родильном доме, помню каждой клеточкой своего тела. Более того, спустя 23 года, моё тело снова попадёт в это место, всё узнает, всё вспомнит. Но тогда оно просто входит в эту жизнь - беспомощное и очень одинокое. Моя совсем юная мама отказывается от меня и оставляет меня в отделении новорождённых роддома сразу после рождения.
На пятые сутки моё тело закутали в одеялко и вынесли в тёмный коридор под холодную лестницу. Меня трясло, меня несли второпях. Уголок одеялка неприятно лежал на лице, как будто моё тело уже умерло и меня уже просто уносят куда-то в холодильник. Там, под лестницей, одни из тех рук, что кормили и мыли меня несколько раз за эти четверо суток, убрали одеялко с моего лица. И тут меня накрыло теплом. Это тепло называлось любовью. Это тепло исходило от большой женщины, которая смотрела на меня и протягивала ко мне руки. Тогда я тоже видела её пятном, как и всех прочих, но это пятно было тёплым, мягким, уютным, и я чувствовала, что она меня любит.
Моё новорождённое личико улыбнулось. Оно собрало все свои новорождённые силы и вложило их в эту улыбку. Оно кричало: "Не уходи! Не отдавай меня им! Не позволяй меня снова вернуть в эту люльку и в эту палату! Только люби меня! Только останься со мной! Видишь, я тебе улыбаюсь! Я буду расти, я буду послушной, я буду самой лучшей, я тоже буду тебя любить, я тебя уже люблю, только не оставляй меня! Только не бросай меня второй раз!" Это была наша первая встреча под лестницей с моей любимой мамой, которая забрала меня и больше никогда не оставляла. Она любила меня искренне, безусловно, всем сердцем, но даже эта любовь так и не вытеснила в моём сердце первых четырёх суток жизни ребёнка-отказника.
Моё тело всё время боялось, что его оставят. Я боялась засыпать в трамвае или в автобусе, я мёртвой хваткой цеплялась в мамину руку: "Ты, правда, не забудешь меня здесь, когда будешь выходить?" Моё тело себя не любило, оно считало себя ущербным, я плакала на руках у мамы: "Я - некрасивая, Витя (мальчик из садика) никогда не будет меня любить". Моё тело не верило, что его вообще можно любить. И я старалась всегда и во всём быть хорошей, я старалась привлечь внимание, старалась заслужить любовь. Мне казалось, что иначе меня снова отправят в ту стеклянную люльку в роддоме.
Моё тело болело. Моя мама так любила меня, что переживала за каждый насморк и каждую бледно-розовую сыпь. Я считалась "часто болеющим ребёнком", потому что меня очень часто водили по врачам. Я никогда не ощущала себя больной или слабой, но верила, что, если мама так говорит, значит, так оно и есть. Мама знала, когда моё тело хотело кушать и когда ему следовало надеть шапку. Мама пела моему телу колыбельные, часто за вечерними разговорами моё тело забиралось к ней на ручки. Моё тело прижималось к маме так крепко, как будто пыталось спрятаться в неё навсегда, и таким образом, уже никогда больше не потеряться.
Потом моё тело росло. Так сложилось, что в теле оказался весёлый и очень компанейский характер, живой ум, чувство юмора, любопытство, умение радоваться и этой радостью делиться. Тело обрастало друзьями и любовями, тело бросалось в приключения и авантюры, тело всегда было в центре любой компании и каждое мгновение своей жизни тело мучилось от своего одиночества.
Пару месяцев назад в одном из постов я цитировала строчки Валерии Алфеевой из повести "Джвари": "Я... ощущала тайну, разлитую вокруг нас в этой ночи с её мраком и светом внутри нас самих, в нашей способности видеть, мыслить, дышать, страдать, тосковать по любви и не утоляться на земле никаким обладанием... Так ловят в сеть птицу, но сеть остаётся сетью, птица - птицей, они никогда не станут тождественными". Я была окружена любовью, но никогда не могла напитаться. Я была как лошадь Мюнхгаузена, как его половина лошади.
Я была окружена маминой любовью, любовью бабушки, любовью друзей, любовью мальчиков, но ничего не могло меня наполнить. Я ощущала любовь как результат какой-то проделанной работы, как плату за труд. Я старалась хорошо учиться, я ходила в художественную студию и студию бальных танцев, я занималась в музыкальной школе и в научных секциях городского Дворца пионеров, я участвовала во всех конкурсах и выступала на всех олимпиадах. Подсознательно я хорошо помнила: крохотное тело в роддоме без достижений и заслуг ещё никто не любил.
Моё тело всегда мёрзло.
Я боялась зимы и длинных больничных коридоров. Я переживала страх, боль, одиночество, неразделённую любовь, отчаянье, разочарование, тоску, но моё тело не переживало ничего. Оно просто было механизмом, некоей конструкцией, автоматической машиной для производства всего того, что могло вызвать любовь.
В четырнадцать лет кухонным ножом я нанесла на руки первые длинные царапины, чтобы убедиться, что это тело вообще способно хоть что-то чувствовать. Было очень больно. Потом несколько недель я смотрела, как эти царапины заживают. Потом нанесла новые.
Тело определённо было живым. Оно отзывалось болью на все внешние воздействия - вот на эти ножи, например. Но внутри оно по-прежнему ничего не чувствовало - за первые четыре дня своей жизни оно очень хорошо научилось есть, когда кормят, и терпеливо ждать новые пелёнки, когда испачкаешь старые. Молчать. Ничего не просить. Даже не ждать.
Я наряжала своё тело в попытке его полюбить.
Я проколола ему уши.
Я сделала ему татуировку.
Я делала ему причёски, стригла и красила волосы, снова отращивала, завивала и выпрямляла. Подводила глаза, рисовала брови, красила ногти. Покупала ему кремы, бальзамы и лосьоны.
А потом забывала всем этим пользоваться, потому что по-прежнему никогда его не любила.
Забывала чистить ему зубы.
Забывала во время пить таблетки.
Забывала шапку.
Обгрызала ему ногти и кожу вокруг ногтей.
Практически никогда не смотрела на него в зеркало.
А если случайно замечала его в магазинной витрине или в большом зеркале в каком-нибудь торговом центре, то презрительно отворачивалась, как будто оно вообще не моё, и мы не знакомы. Для меня моё тело, каким бы оно ни было, всегда оставалось недостойным любви.
На самом деле лет с четырнадцати и до двадцати трёх я ничего не знаю про жизнь моего тела. Про жизнь души и мыслей в голове знаю очень многое, а тело жило как и все юные тела. Ходило, ело, много курило, иногда занималось спортом, иногда сексом, иногда напивалось до беспамятства, иногда простывало и болело, иногда плакало. Но ни разу за эти почти десять лет моё тело не испытало, не прожило и не озвучило ни одной своей потребности. Да и что вообще может хотеть тело, кроме своих пустых физиологических необходимостей?
В 23 года в животе моего тела появился сын. Он был ещё только двумя полосками на тесте, а я уже начала смотреть на своё тело с любовью. Это казалось таким удивительным: там, в этом нелепом, уродливом, никогда не любимом мною теле живёт настоящий живой человек. Жизнь, которую я буду любить, которую уже люблю. Которой никогда ни на долю секунды не дам испытать то, что сама испытала в роддоме.
Живот рос, росла моя к нему любовь, и вместе с этим росло внутреннее ощущение разделения. Эта новая жизнь в моём теле этому телу не принадлежала. Она просто вошла в него как в трамвай, чтобы доехать и выйти на своей остановке и ничего после себя не оставить. Это ощущение усугубилось в роддоме. Когда медсестра вывела меня из приёмного покоя на холодную лестницу и попросила подождать тут пару минут, тело оцепенело от ужаса, и я спросила, могу ли я сейчас позвонить маме. Медсестра сказала, что могу. Поддерживая свой живот и стараясь ровнее дышать между схватками, я позвонила маме. С единственным вопросом, из какого роддома она меня забрала. "Из пятого, - сказала мама. - Оттуда, где ты сейчас. Я зашла через приёмный покой, и мне принесли тебя прямо под лестницу. Ты там мне в первый раз и улыбнулась. А почему ты спрашиваешь?" Моё тело вспомнило это место до маминого ответа.
А ещё моё тело цеплялось за эту новую жизнь внутри - с первым сыном у меня были долгие роды, много разрывов, нерождённая плацента. Тело пыталось удержать эту жизнь, но жизнь родилась, и стала отдельным телом. Я снова с отвращением смотрела на себя в зеркало в палате роддома - больничная ночная рубашка, под ней обвисший мешок пустого живота, усталое лицо, сухие губы, в глазах - красные ниточки лопнувших капилляров. Тело чувствовало усталость, тело болело. Но тогда я ещё не знала, что это был последний раз, когда я смотрела на себя без любви. Уже через полчаса я впервые взяла на руки своего новорождённого сына.
Сын, в отличие от меня, моё тело полюбил сразу. Он сосал грудь, держал её ладошкой, гладил меня, прижимался ко мне щёчкой, любил засыпать на моём животе. Сын любил меня, потому что от меня было тепло, потому что я пахла молоком и потому что всё время его обнимала. Сын не считал моё тело некрасивым, сын никогда его не сравнивал, никогда не выбирал тела лучше. И моё тело начало меняться. Оно как будто растаяло. Оно стало более округлым, более мягким, более отзывчивым. Я чувствовала, как наполняется молоком грудь, как сокращается матка, как заживают разрывы, как возвращаются на свои места все органы, потревоженные выросшим внутри ребёнком.
С рождения сына начался наш диалог - меня и моего тела. Со временем я его приняла. Потом я даже смогла его полюбить. Потом с удивлением обнаружила, что точно также его могут любить другие люди. Могут о нём заботиться - накидывать на его плечи тёплый свитер, подавать ему руку, разминать уставшие плечи, трогать горячий лоб, проверяя температуру, протирать этот лоб холодным полотенцем. Моё тело до сих пор очень робко принимает любые проявления любви, и всё моё существо внутри до сих пор до конца не верит, что это может быть мне, по-настоящему, просто так, навсегда.
Но когда я сама научилась любить своё тело, я научилась дарить ему радость. Оно любит волны, любит запах моря, любит вкус соли на губах, любит ветер в лицо, любит спутанные от ветра волосы, любит горячее солнце на плечах. Моё тело любит вкус имбирного чая, вкус сушёных апельсиновых корочек, вкус маленьких листочков мяты, вкус белого сухого вина. Моё тело любит музыку и звук самого удивительного в мире языка, похожего на горную речку. Моё тело любит, когда его обнимают. Моё тело по-прежнему принимает любовь с удивлением и недоверием. Но принимает. И отзывается улыбкой. И взглядом в пол. Потому что поднять глаза на человека, вдруг дающего любовь, по-прежнему боится: вдруг тот исчезнет?
Но сейчас уже не один, а три маленьких человечка любят меня и моё тело безусловной любовью. И наш диалог с телом продолжается. Иногда мы делаем один шаг вперёд, а иногда два или три назад. Но мы продолжаем: я учусь его слушать, а оно учится со мной говорить. Те первые четыре дня в роддоме, с которых всё началось, нам ещё перекрывать и перекрывать, но, мне кажется, сейчас мы на верном пути. И пусть нам хватит этой жизни, чтобы справиться.
А завтра я напишу тот пост, который хотела написать изначально. Он очень для меня важен. И без этого вступления про тело, тот текст, наверное, был бы не полным.