Синие глыбы льда казались живыми. Они дышали, шевелились, терлись друг об друга шероховатыми, ноздреватыми краями. В этом месте, где каждую весну Анна обожала сидеть часами, было так всегда – тихая по всем берегам река, вдруг бунтовала, ворчала, дыбила лёд, ветер рвал тонкие ветки прибрежных вётл и мёл ими, разбрасывая легкий снег по плотному льду.
У Анны было здесь тайное местечко. Старая ива низко склонившись над высоким обрывом берега, почти отвесно нависала над водой, а потом делала дугу, устремляясь к небу. Забравшись по стволу к самому изгибу, почти балансируя над рекой, Анна любила стоять, уцепившись двумя руками за крепкие ветви и смотреть вниз. Ворчащие льдины и черная вода между ними, периодически плюющаяся серой пеной внушали ей и страх и восторг, она вдруг чувствовала себя какой-то другой – не той Аней, Нюрой, к которой все привыкли – послушной, покладистой, домашней, не любящей перечить богомольной матери, а той, которой она была на самом деле. Почти такой, чьё молоко ее вскормило – свободной, как птица. Она распускала косу, подставляла летящие волосы ветру и больше не смотрела на воду – она поднимала лицо к летящим стремглав облакам и, раскинув руки, как крылья, чуть прижавшись узким бедром к упругому стволу, вдыхала аромат реки, снега и близкой весны.
«Улететь бы туда – в небо. Прямо вот так – сняться с обрыва, взмахнуть крыльями и над рекой, через степь. До табора прямо, Баро ведь ждет, он обещал. А мне и не надо больше ничего, ушла бы с ними», - мысли Анны были горячечными и тревожными, от одного имени цыгана у нее вспыхивали щеки. Этой длинной зимой она, наверное, не спала толком не одной ночи. Все ворочалась, мечтала, переворачивала то и дело подушку, огненную от пылающей кожи и мокрую от слез. Извелась вся, стала еще тоньше, изящнее, как фарфоровая старинная статуэтка с материного комода.
- Вы, девушка, смелая. Я уж полчаса тут стою, слежу за вами – вдруг упадете. Тогда придётся спасать, вон льдины, как утюги.
Анна вздрогнула, чуть не упала, но удержалась, сильнее вцепившись в ветки. Осторожно развернулась, балансируя добежала до берега и только потом глянула в сторону прибрежных кустов, откуда доносился голос. А голос был красивый -низкий, бархатный, правда с мальчишеским нотками – нет-нет, да сорвется.
Парень, который стоял чуть поодаль, у зарослей пушистых верб, уже выпустивших серенькие барашки, был не то что красив - приметен, как сказал бы отец. Крепкий, как дубок, не очень высокий, но рослый, широкоплечий и статный. Аккуратные усики над узкими губами скрадывали немного надменный их рисунок, серые глаза с девчачьими ресницами смеялись, лихой волнистый чуб был старательно зачесан назад, но не слушался, и пара русых прядей выбивались и падали на высокий, смуглый лоб. Анна невольно улыбнулась и остановилась, ожидая.
- Я сначала думал – русалка. Даже испугался, мурашки побежали, еще на дно утянете. А потом гляжу – нет, ножки босые. А калошки под кустом.
Анна покраснела, рассердилась, сунула ноги, стесняясь толстых материных чулок, в галоши и хотела пройти мимо, но парень поймал ее за рукав.
-Не сердитесь, девушка, милая. Я заплутал, дом вот Пелагеи и Ивана ищу. Нестеровых. Знаете таких.
И тут Анна вспомнила, почему ей показалось таким знакомым лицо парня. Конечно, это же Алексей. Алешка, как называет его директор, Василь Петрович, сынка своего. Он еще лучше, чем на фотографии той – прям красавец. Городской.
- Покажу, конечно. Пойдемте.
- Слушайте! Девушка! Вы же Нюра. Мне отец писал – дочка хозяйская, картинка. А он говорил, что вы школьница. А вы вон какая. Девица.
- Я школу в этом году заканчиваю. И меня Анна зовут, Анна Нестерова. И я вам не девица. Я комсомолка.
- Извините, Анна. Я пошутил. А у вас все комсомолки такие красивые? Или только вы?
Анна даже не заметила, как они подошли к калитке. Алексей запыхался, устал, несмотря на мышцы, переливающиеся под не толстой тканью пиджака, пока тащил огромный чемодан, размером с сундук, и явно промерз на ледяном весеннем ветру. С облегчением поставив чемодан, он растер красные большие ладони, поправил чуб и вежливо поклонился Пелагее, выглянувшей из сеней.
- Ох. Гостечок дорогой. Заходь, заходь, давно ожидаючи. Прям к пирогам подоспел, с грибами они у меня сёдня. Папка твой в район уехал, так я тебе отдельную комнату дам, пустует у нас. Уж и постелила.
Пелагея побежала вперед, показывая дорогу, Алексей потащил свой чемодан, но мать вдруг остановилась, обернулась и крикнула Анне
- Ты, дочушка, к Матрене сгоняй, она самогону обещала, а то у нас чот кончился, не нагнала. Я ей верну, скажи. Да бегом.
Анна , накрутив теплую шаль поплотнее, к обеду захолодало, не хуже чем зимой, и, сунув застывшие ноги в валенки, побежала к соседке, что жила за цыганским двором вверх по улице. У угла цыганского дома, закутанная в старое пальто женщина долбила ломом лед у калитки. Сутулая, как у старухи спина, вжавшаяся в плечи голова в темном платке, и только по яркой парчовой юбке можно было понять – Шанита. Она распрямилась, устало оперлась о бревно ворот и приткнула лом к стене дома.
- Загордилась, гляжу. Не здоровкаешься? Обиделась на что?
Анна резко притормозила, ей очень захотелось подойти к цыганке, сказать что-нибудь ласковое, спросить. Она несмело подошла и остановилась, опустив глаза.
- Ты, девка, с тем парнем, что к вам приехал, глаз да глаз. Ушлый, как я вижу. Да и на лбу у него знак беды, смотри…. Зайди, что ль… карты брошу.
- Зайду, тетя Шанита. Только не сёдня, мамка к соседке послала.
- Давай, давай. Не тяни.
Она снова взяла лом, потом, как будто решившись, сказала, как выплюнула
- Про Баро забудь. Не твое. Отчаянный он, да и другая ему нужна, таборная. Он в неволе жить не будет, сокол, а ты курица, на свободе не смогёшь. Не дури, по себе ищи. А лучше в город езжай. Чует моя душа недоброе.
Когда Анна прибежала домой, отдала матери холщовую сумку с мутноватой четвертью и скинув шаль, вбежала в комнату, стол уж был накрыт. Отец, причмокнув при виде бутыли, потянулся было за стаканами, но Алексей останавливающе покачал головой.
- Неее, дядь Иван, я не выпиваю.
- Дык чутка, что там, под пирожок.
- Не… Совсем, не могу. Организм не берет, уж не обижайтесь.
Отец разочаровано хмыкнул, Пелагея разулыбалась и подвалила разрумянившемуся Алексею на тарелку ещё пару пирожков, прямо из печки, с пылу с жару.
Анна присела сбоку на лавку, куснула пирожок и подвинула миску с простоквашей. В глазах Алексея, который не отводил от нее глаз было что-то такое, от чего у нее сладко заболело где-то внизу живота.