Шел и думал, вернее, чувствовал: если бы теперь и удалось вырваться куда нибудь, в Италию например, во Францию, везде было бы противно, – опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза, – как мало они видели, даже мои!
И.Бунин
__________________________________________________________________________
"В эти душные, со стоячей, огненным колом в глотке, жарой — дни. Происходили странные гротескОвые вещи. Люди вспоминали то, что вспоминать не собирались и возвращались туда, куда возвращаться не хотели.
Мысли, идеи были просты и неизящны — как кОзлы под гроб. В таком деле лишнее только мешает.
Они могли бы показаться и обыкновенными — эти дни. Которые не ясно, когда начались. Куда текут и как смыкаются друг с другом. В вереницу — подобную дрогам, везущим жителей заброшенной деревеньки, помЁрших от налетевшей холеры. В места упокоения. О которых, впрочем, они пока не мечтали. Не жаждали, не скорбели.
Кошмар не пришёл сразу, сначала он просел из деликатно запамятованного. О чём приличные люди краснеют, неприличные гордятся, глупые трещат на каждом углу. Затем, проступая контурами, начали вваливаться целые эпизоды. Злые, до беспощадного. Откровенные, до эротизма. Надоевшие, до оскомины. И опять же, можно было призаснуть, отвлечься. Уйти в незнакомые дела, погрузиться в «пустые хлопоты». Но память вдруг стряхнула маразмы и дислексии. И опрокинула уже ушат. Бурной молодости. Хотя, кому-то уже корячилось и за сорок. «Хороший возраст для покаяния, а тут ещё и ошибок не наделал, в чём каяться, брат?..»
Телеги пока стояли пустые. Хаотично, на краю деревни, куда и сносили покойников. А в избах уже убирали блевоты и кал — холера трудна в изживании. Обмывали только остывшие — невозможно иссохшие — тела. Завешивали редкие забавы — зеркала. В горницах. Готовили кутью и выволакивали из кладовых самогон.
Ловец снов ещё качался от, налетевшего порыва, ветра. Из окон сквозило, обещанное МЧС пришло, -таки в город. Да и небо — синее, в своей безмолвной безграничной скотской осведомлённости. Пугало плотными - в массе - тучами, и вислыми рванинами, дождевых уже, краёв. Погода сменилась, но ощущение пекла не ушло. Не от столбика термометра — он планомерно пёр вниз. От горячей ржавой накипи в горле и нестерпимой вони знакомых французских духов.
«Доколе?!…»
Возницы тоже подгребали на околицу. Скоро ехать. Погост у соседского села, три версты. Подождать батюшку, для отпевания, чтоб по-людски. Прикопать от волков — сил у мужиков мало, всех зараза кишечная метёт. Навершия потом, по весне, столяр заезжий красиво срубит. Не стыдно будет, если будет кому. И — всей толпой на поминки. По половине деревни. И справить..
Кот выгнул спину и заурчал. Тревожно. Мол, — «изыди, провокатор, укушу..» Кусать он, конечно, не осмелится. Но. Как знать. Как знать.. После того, как всё между — графичными ли, с чёткостью неуловимой; приблизительными, вокруг и около — очертаниями заполнилось, да ещё и послоилось по времени. Это — двадцать лет назад, «в мае, помнится..» Вот такая х*рь — семнадцать, «по декабрю, как сейчас..» А вот это вот — и вовсе недавно, ещё не успело заматереть и стать привычным. Прошлое, невзначай и случайно. Стало каким-то выпуклым, объёмным и мешковатым. Ранее, если и приходилось что-то всколЫхивать в мозгах. То только по надобности. Крайней. А без оных действий, казалось оно — прошлое — стройным и приятным, логически обоснованным и ведущим в «райские кущи». Теперь же, оно походило на погоду, пришедшую из-за СМС-ки «спасательного» министерства. Спаянные в месиво комки — отдельных событий и направлений вдохновения. И потёкшие слезой уже и негодяйством кромки.
Батюшка, молодой совсем. Худ, бородка реденькая. Прибыл вовремя, но едва держался на ногах. Мор по всей округе, отпевать не успевают. Во он и беспокоится, и мечется. И чин исполнить, и паству не оставить, раньше срока. Он же тоже — батюшка — человек. И хворям подвержен. Крестьяне стояли поодаль, чёрной галочной стаей, вытянутой и недружной. Бабы плакали, какие ещё могли. Плакать и сострадать. Мужички, насупив брови и свесив бороды к груди, полушепотком молились. За ближнего, за себя, за ближнего, за себя, за …
Случись такая напасть ещё пяток лет назад — не поверили бы. Откуда? Но и последние полдесятка уже прежними, такими как нужно, не были. Правда, и молчание хранили. «Не беспокоить»
Гроза разродилась к ночи, как «по писанному». И не знай природа, что в этом уездном центре «чистит» — удивилась бы. Настолько!
Уплакавшись и сказав Богу много разного, добропорядочные — а какие они ещё, коли живы пока! — жители поплелись к хатам. Растянулись по дороге, спотыкались с устатку, налупливали со зла лошадей, кивали головами невпопад. Думу думали. Кто следующий. Утешались предстоящим поминальным действом. Прикидывали дела «на завтра». Будто, бессмертные…"
______________________________________________________________________
«..Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «Из нас, как из древа, – и дубина, и икона», – в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев. Если бы я эту «икону», эту Русь не любил, не видал, из за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из за чего страдал так беспредельно, так люто?..»
«Окаянные дни». И. Бунин.