Вообще-то, Вертинский писал не песни. Он называл это ариэтками. В гениальности стихов или мелодий никто его особо не уличил. Ну не был Вертинский гениальным автором. Ни с точки зрения поэтов, ни с точки зрения музыкантов. Разве что с точки зрения исполнителей и зрителей. Исполнители исполняют по сей день, переводя древние ариэтки на современный технически оснащенный язык музыки, зрители по сей день добровольно растворяются в наивных сочетаниях слов и нот, и счастливо теряют себя там на миг-два, чтобы вернуться немного иными. Да еще авторы и поэты нынешние все продолжают посвящать Вертинскому песни и стихи. Как это объяснить?
Вертинский – человек очень сложной судьбы. Пережил богемный декаданс, первую мировую, революцию, гражданскую войну, эмиграцию, возвращение, бурные романы и криминальные разборки в зените, и настоящую любовь и настоящую семью на закате жизни. Пережил и очарование и разочарование, пережил потери и возврат потерь и даже всяческие приобретения вроде кино под старость. А ведь это все – не просто смена образа жизни и места обитания, это – и смена идеалов, ценностей, мировоззрения тоже.
Когда я вижу людей, тупо по-бараньи упертых в выданные им кем-то убеждения, вспоминается Вертинский. Человек искренний, с открытой и даже обнаженной душой, человек, думающий самостоятельно не может не менять убеждений. Потому, что жизнь меняется. И меняется стремительно. Нельзя отказаться только от самого себя, от своей любви, своей веры и своего, открывшегося тебе чудесным образом предназначения. Остальное проходит. Остальное – суета.
В молодости Александр Вертинский выходил к зрителю в костюме Пьеро. Изломанные линии, утрированная грусть, чуть показушное страдание – модный антураж модного декаданса. Многие почитатели этого странного художественного течения так на всю жизнь и остались в каких-то костюмах, в каких-то масках, в каких-то показушных мыслях и чувствах. Не настоящих. Вертинский снял костюм, стер с лица ненужный грим и заговорил со зрителем от своего собственного лица. Собственная боль, собственная радость, собственные мысли и собственные слова, даже порой корявые и невнятные оказались важней и правильней придуманной в угоду зрителю маски. В придуманной маске просто нельзя было увидеть, нельзя было искренне рассказать о том, что творилось за стенами богемных тусовок и ресторанов, в которых время как бы остановилось. А ведь за окном в это самое время рушилась страна.
Белая эмиграция возвращение Вертинского в Советский союз посчитала предательством. Этот диагноз был во многом продиктован белой завистью белой эмиграции. Сколько поистершихся во времени перемен некогда блестящих офицеров и куртуазных дам бросились бы следом, если бы могли! Сколько нищих таксистов и официантов Парижа и Шанхая отдали бы все, чтобы только иметь возможность свободно говорить по-русски! Но Родина была суровой. Шла война, и Родина не хотела видеть у себя людей, единожды уже предавших ее.
Можно спорить, кто кого предал, и было ли это предательством. Можно с умным видом рассуждать об ужасах сталинских лагерей и тюрем. Можно. Но Вертинский не стал. А ведь не мог даже и представить, чем обернется его возвращение. По мнению тех, кто счел его предателем, закончить свои дни ему предстояло бесславно в недрах ГУЛАГА. Да и он сам не мог не рассматривать такой возможности. Однако вместо этого Родина подарила Вертинскому на склоне дней настоящую народную любовь и настоящее счастье. Счастье настоящего артиста – быть нужным, быть востребованным и иметь возможность творить. Подарила возможность шагнуть прямо в вечность.
Плачьте оставшиеся, не решившиеся, струсившие, ненавидящие. Плачьте неискренние и придумавшие себя покрасивше, поумнее и даже погениальнее. Вечность – не ваша. Вечности оказались нужны не придуманные, а настоящие. Без костюмов и гримов. Умеющие сказать свое собственное свободное и смелое слово.