Граница. Украина. Неожиданное происшествие, повлекшее изменение маршрута.
Ночь прервалась приходом пограничников и таможенников. Почему-то заходя в вагон с собаками, белорусские служивые были нейтральны и ненавязчивы, зато украинские как всегда – придирчивы. Да не просто так взыскательны и очень активны – сознательно и тщательно для выполнения коррупционной составляющей своей службы они вынюхивали каждое возможное нарушение, не стесняясь использовать навыки народной психологической практики, быстро приобретаемые в этой хамской по сути службе. Их тактика и напор давали свои плоды. То одна баба с кошелками, шушукаясь, прошла с ними в купе проводника, то вторая. Шмон продолжался. Очередь дошла и до Жоржа. Столбунский не был морально готов к звериному оскалу таможенных и пограничных служб Украины.
Добрый и в чем-то даже наивный, домосед, неопытный путешественник, он растерялся от самого первого вопроса таможенника, чем и вызвал его особенный интерес. Тот заподозрил в мямленьи Жоржа и общей неуверенности в беседе некий злой умысел и устроил самый придирчивый осмотр багажа нашего земляка. Все, что Жорж так тщательно паковал и укладывал, оказалось на полке – в одном брезгливом комке. Однако парень в форме не унимался. Он придирчиво ощупывал швы, принюхивался к провианту и, в конце концов, даже попытался определить на глаз вместе с погранцом следы подделки паспорта Жоржа. Тот волновался от всего этого спектакля все больше, краснел, запинался и смущался до неприличия от своей неопытности и бессилия перед деревянными колесами государственной машины. В таком позорном разобранном виде Жоржа и сняли с поезда, чтобы проводить в околоток для дальнейшего «выяснения обстоятельств», поскольку сам Столбунский не догадался сунуть ретивым стражам купюру помятого достоинства, а подсказать было некому – каждый по своему углу хоронился. Поезд поплелся дальше, оставив Стоблунского в лапах хохляцких силовиков. В славном местечке Хоробичи. С белорусским еще названием, но уже на территории Украины.
Маршрут, так заботливо вписанный в памяти Жоржа на карте Земли, замерцал и стал
постепенно мутнеть. Нелепые и глупые вопросы украинских парней, тщетно пытавшихся найти криминал в Столбунском, его паспорте и багаже, довели бедного белоруса до состояния ступора. Он перестал отвечать, опустив голову, и просто молчал.
Алчные и практичные ребята, постепенно смекнув, что тратят время впустую, раздраженно скомкали вещи Жоржа, всучили паспорт и выпихали за ворота. Естественно, предусмотрительно отобрав те небольшие сбережения, которые смогли найти. А нашли опытными руками все. Жорж остался под ночным небом Черниговской области один – без денег, без уютного вагонного комфорта и без настроения. Шутка ли – практически в чужой стороне, за 140 км от дома – ни одного знакомого, ни одной родной души. Хорошо, что пачка сигарет «Пуща», хоть и распотрошенная взыскательными старательными службистами «незалежной», осталась. Жорж вышел на перрон, притулился к стене, поставив чемодан между ног, и прикурил сигарету. В ночной тиши, разрезаемой звуками маневровых тепловозов, и далекими голосами сортировщиц, усиленных нечленораздельными динамиками, горели небесные далекие звезды, капали в ржавчину сталкеровские капли какой-то локальной протечки и пахло антрацитом угля, мелкая пыль которого пропитала по обыкновению все, примыкающее железной дороге.
Сигарета успокоила Жоржа. Сил сопротивляться или обдумывать происшедшее у него не было. Жаловаться, сопротивляться – это было не в его характере. Жорж, без цели и понимания своих действий, просто пошел долой от злополучного места. Он прошаркал мимо приземистого стандартного строения вокзала, в котором горела одинокая тусклая лампочка за закопченными дверьми, толкнул их и вошел внутрь. На обшарпанных, советских еще, сиденьях зала ожидания, рассчитанного на два десятка пассажиров, валялись ошметки упаковок чипсов и нехитрой сушеной около пивной снеди. На полу возлегал плотный высоко культурный слой шелухи от семечек. В одиночестве пустого зала в дальнем углу возле батареи приютился бомжеватого вида комок человеческой пожилой плоти, от которого ожидаемого попахивало подъездной несвежестью. Жорж поморщился и быстрым шагом пересек помещение, чтобы поскорее выбраться на улицу.
Как говорил классик сто с лишним лет назад – «тиха украинская ночь!». Но это не относилось к приграничью. На бездорожье вокзальной площади кипела жизнь – одна возле ночных киосков с пивом и нехитрой ярко упакованной дрянью копеечной цены, другая – чуть поодаль, на капоте припаркованной под деревом «десятки». Впрочем, все эти виды жизни были в основном представлены праздной молодежью, которая в процессе поглощения пива из пластиковых фугасов беспрестанно лузгала семки.
Появление Жоржа не вызвало энтузиазма у отдыхающих. Скорее даже, привело к некой настороженности. Разговоры местных прервались, и они дружно посмотрели на Столбунского. Тот, не привыкший к столь пристальному вниманию, развернулся и вошел обратно в здание вокзала. Все еще находясь в прострации, Жорж присел на одну из лавок, предварительно освободив ее от мусора, поставил рядом чемодан. Облокотился на него и уставился на часы. Так. несколько минут он и часы, замерев, казалось, проверяли друг друга на испуг. Жорж первым не выдержал и отвел взгляд – часы оставались недвижимы и безмолвны, остановив свой бег на «без четверти пять». Утром или вечером – загадка. За спиной хлопнула дверь, и раздались легкие шаги. Вскоре перед несчастливым путешественником появился на периферии женский силуэт в сером халате. Еще достаточно молодая женщина средних лет меланхолично сгребала мусор в синий пластиковый пакет поредевшей метелкой на деревянной ручке. Она постепенно захватывала своей заботой все новую территорию и вскоре дошла до Жоржа.
Что-то в его позе насторожило ее, она остановила свое ритмичное шорканье и замерла напротив Столбунского. Пристально вглядываясь в его лицо с провинциальной бесцеремонностью, женщина вдруг наморщила лоб и недоверчиво спросила его – «Жорж, ты?!» . Столбунский медленно поднял голову и внимательно посмотрел на собеседницу. Калейдоскоп узнавания запустился – в башке у Жоржа что-то щелкало и брякало, пока причудливый ментальный узор наконец не сложился в картинку из далеких 70-х.
- Танька, ты?
- Я, так ты в самом деле – Столбунский! А я тебя сразу признала!
- Как …. – что ты тут делаешь?
- Живу я тут, Как замуж вышла, приехала с мужем в Чернигов, он у меня железнодорожник, потом за провинность (ее лицо дернулось в гримасе болезненного отвращения к уже минувшим событиям) его сослали сюда, в эту деревню. Тут он, напившись, и уснул на путях. Скорый ехал... Дети без отца. Я без мужа. Уже лет десять прошло.
- Так ты же педагогический техникум закончила, и вдруг - с метлой!
- А что делать? Жилья нет – с сыном и дочерью на казенной квартире остались – в бараке – чтобы не потерять этот угол пришлось наниматься на железку. В школе еще хуже – это в районный центр идти надо, местная-то закрылась, и а там и без меня хватает желающих. Копейки – а все ж работа. Тут сейчас несладко. За любую люди берутся почти что. Да что там я – про себя расскажи – как ты?
И Жорж поведал своей старой знакомой, Таньке Шкуропацкой, с которой когда-то в комсомоле осваивал трибуны, сцены (и … так уж случилось, некоторое романтическое время – сеновалы (любовь!), как комсорг и руководитель местного союза коммунистической молодежи, про все свои злоключения.
- Так пойдем ко мне, бедный, покачала головой Таня, выслушав исповедь жителя Рудни. Поспишь пару часов, поешь, а потом что-нибудь придумаем. Детей нет – они учатся в Чернигове, ты никому у меня не помешаешь.
Жорж в расстройстве пропустил сакральный смысл этого замечания мимо ушей (не до того ему было сейчас, правда) и, как только его старая знакомая закончила убираться, помог ей накинуть пальто, вместе с ней выдвинулся в просыпающуюся деревню.
Она жила недалеко от вокзала, как и все железнодорожники. В бревенчатом старом бараке. В маленькой квартирке, кроме пенала прихожей и кухоньки с рукомойником и плитой, была большая комната, со шкафом и кроватями, с вышитыми белыми пологами и салфетками, хрустальными вазочками и непременным ковром на стене.
Внутри было уютно, хотя половицы скрипели при каждом движении, а над всем домом, внутри квартиры и вообще – повсеместно, казалось, в Хоробичах – витал дух запустения, бедности, помноженной на осознанную бесперспективность бытия. Тем не менее, в холодильнике у хозяйки прилежно индевела бутылка беленькой, на столе вдруг шустро появился белый хлеб, огурчики, большие миски с наваристым борщом, сало в нарезку и, как водится, в заключение, та самая бутылочка с рюмочками. Хозяйка каким-то чудом успела переодеться и привести себя в полу торжественное состояние – на груди у нее блестела мельхиоровая брошь с янтарем, в волосах голубела заколка с местами утраченными стразами, от впадинок тела пахло травянистым наваром зеленого чая – то ли настоящего то ли духов, Жорж не разобрал в волнениях событий последних часов.
Выпили по одной, по второй, и вот первые, самые вкусные ложки настоящего борща, с капусткой, на свиной косточке вслед за обжигающей холодной горелкой согрели желудок золотом живописных пятен жира и картошечкой. Жизнь явно стала налаживаться, несмотря на испытания и сложности международных путешествий. Глаза старых знакомых заблестели. Мелькали рюмки и воспоминания, люди и лица, выписывались изгибами изломанные судьбы и переплетались события. Это был тот случай, когда odnoklassniki.ru случились в оффлайне – формат был примерно такой же – много фотографий, много слов и эмоций, иконки с лицами друзей плюс щедрая приправа отголосков забытых чувств. Люди, которые не виделись без малого лет, снова встретились. Узнать в сегодняшней Татьяне Васильевне ту Танечку, которая носила белые носочки под сандалии и так потешно смущалась, когда Жорж на правах взрослого и оформившегося кавалера властно расстегивал пуговки ситцевого платьишка на её груди, после поллитровки было легко и даже приятно. Бывшие любовники, повинуясь глупому и обреченном чувству взаимного тяготения, свершили то, ради чего их и свела судьба – путем нехитрых упражнений убедились в том, что в темноте все стройные женщины – девушки, а все моложавые дедушки – практически юноши … особенно если их в этом пылко поддерживать.
Жорж, утомленный сплетением тел, алкоголем и переживаниями, мгновенно уснул, не успев даже отвернуться к стенке, по своей деревенской привычке. Проснулся он в прекрасном состоянии души и тела только к вечеру – сказывался, видимо, психологический шок. Татьяна чем-то счастливо и увлеченно бренчала на кухне. В дверь постепенно заползали низом и заполняли всю комнату зовущие запахи тушеной утки, печеной картошки и майонеза салатных заправок. Жорж быстро навел порядок в усах и шевелюре перед зеркалом, улыбнулся своему отражению, подтянул живот и, приосанившись, – есть еще порох в пороховницах! – шагнул на кухню, в свою маленькую дорожную сказку.
Его встретили глаза заинтересованной и вдохновленной женщины, и почувствовал Столбунский, что благодарен он белобрысому таможеннику с его фрикативным «г», за то, что ссадил, сучий потрох, его, ударника труда, старшего сержанта запаса, кавалера значка «Отличник боевой и политической подготовки», на забытом богом и евросоюзом первом попавшемся украинском полустанке.
И понеслись дни, полные любви, неги и погружения в приятный забытый семейный быт для нашего загулявшего холостяка…
Как вы понимаете теперь, задержка в описании путешествия Жоржа вызвана была вполне объективными факторами. Даже причинами. Не то, чтобы лень Жоржу было писать путевые заметки, а просто путешествие это с приключением любовным выбило его напрочь из публицистики, где так нужна была бы наблюдательность нашего сельского корреспондента. И погрузило из сухого жанра в роман совсем иной фривольности, натурально – в дамский роман - роман про любовь, утраченные и разгоревшиеся вновь чувства, где что ни абзац – сплошные эмоции и розовые сопли. А в таком штиле Жорж ни то что писать – даже думать не любитель – при первой же попытке предательски щеки пунцовеют, и улыбка стеснительная наползает на все мужественное лицо Столбунского. Не приучен он к тонким материям. И, я полагаю, надо простить ему эту маленькую слабость – пусть пока наслаждается неожиданным подарком судьбы в осеннюю пору жизни человеческой – чтоб у него было исключительно как у Пушкина – «Прекрасная пора – очей очарованье!», а не дождливый слякотный пейзаж, как это часто бывает у других.