Публикуем отрывок из сборника статей Умберто Эко "О зеркалах и другие истории. Реалистическая иллюзия" (издательство СЛОВО/SLOVO, 2019)
1. О каком сне идет речь?
Что общего между персонажами «Песни о Нибелунгах» с рисунков Фрэнка Фразетты и изможденными созданиями с картин прерафаэлитов? Между паладинами из фильма Джакомо Баттьято и книгой Жака Ле Гоффа «Рождение Чистилища»? А если бы Дарт Вейдер и Жак Фурнье встретились на борту некоего летательного аппарата в окрестностях Монтайу, они бы говорили на одном языке? А если да, была бы это латынь? Латынь Евангелия от святого Лукаса?
Как и все грезы, средневековая грозит оказаться нелогичной и полной диковинных деформаций. Нам об этом многие говорили, и этого, быть может, хватило бы, чтобы заставить нас не рассматривать как однородное то, что однородным не является. Но всякий вихрь неоднородности может быть назван единым полем при условии, что внутри него просматривается сеть родственных подобий. И в их хитросплетениях нужно будет как-то разобраться.
Когда начинают видеть сны о Средневековье? Очевидно, если бы Средневековье длилось день, грезить о нем начинали бы тогда, когда день подошел к концу и начинается процесс ночного переосмысления его событий — в естественной для этого форме сновидений. А поскольку по уговору злых людей Средневековье — это ночь, начинать о нем грезить полагается тогда, когда зарождается новый день и, как гласит известный студенческий стишок, между открытием Америки и взятием Гранады (два названия, которые, как видите, настоящее любит сочетать не меньше, чем прошлое) радостное человечество просыпается с песней на устах: «вот же счастье, вот раздолье — кончилось Средневековье!». И в этот момент начинает видеть о нем сны, хоть и с открытыми глазами.
Обратите внимание, что в этой моей стремительной кавалькаде, как и подобает достойному рыцарю «темных веков», я буду скор, как ветер, и проскачу лишь по прекрасным землям Италии, — ведь пожелай я переосмыслить этапы средневековой грезы всего мира, мне не хватило бы и целой жизни, и я рисковал бы добраться до конца моего пути, так и не коснувшись Святого Грааля какого-либо благоразумного заключения. Что ж, пора в дорогу.
Четыре века грез
Первыми начали поэты эпохи Возрождения, с подобающей иронией рассказывающие о приключениях рыцарей. Я имею в виду Пульчи, а также Боярдо и Ариосто, но до них был менее ироничный автор «Французских королей» и «Гверино по прозвищу Горемыка». А о корнях Средневековья и о его величии с филологической холодностью рассуждает Лоренцо Валла (его цель — разрушить миф, а не воспеть или тем более грезить о нем, но в любом случае Валла воскрешает в памяти ушедшую эпоху).
Бальд играет в средневековую лингвистическую реконструкцию, на позднюю античность и византийское Средневековье обращает свой взгляд Триссино, воспевающий освобождение Италии от готов. Если папа Бернардо поет о каком-нибудь Амадисе Гальском, сын Торквато не находит ничего лучшего, чем заставить самых что ни на есть средневековых крестоносцев (насчет которых он конечно же не иронизирует, как его предшественники, используя их, таким образом, в другом смысле) петь маньеристские романсы. А уж если позднее он напишет трагедию, то посвящена она будет королю Торрисмондо, повелителю готов.
Семнадцатый век не выглядит особенно внимательным к реставрации Средневековья, как будто Тридентский собор не облачил в барочное платье свою грезу о так и не случившейся реформе, но нам не следует смотреть на одних только литераторов. Ведь в эту эпоху — а вернее, еще раньше — к средневековой философии обращается Фома Каэтан (начало XVI в.; причем неосторожный читатель так и не сможет понять, где отложил перо Фома Аквинский и где за него взялся кардинал Каэтан), а затем Педру да Фонсека, и Пьер де ла Раме, и (в эпоху барокко) Франсиско Суарес, и, наконец, великий Жан Пуансо, более известный неосхоластам как Иоанн Святого Фомы, не говоря уже о врагах Галилея, не столь глупых, как принято считать. И все они так упиваются своей средневековой грезой, что все как один, начиная с самых знаменитых неосхоластов нашего времени, принимают их контрреформистскую схоластику за доброкачественную и подлинную схоластику, и черпают из нее пригоршнями, не осознавая, что все они представляли собой нечто лучшее, чем запоздавшие схоласты, и только сегодня их начинают перечитывать как авторов своей эпохи, по-своему смотревших вперед.
А что же мы скажем о XVIII веке, столетии рациональном и просвещенном? Которое начинает филологическую реконструкцию Средневековья благодаря публикации Муратори многотомного собрания источников по истории Италии этой эпохи — «Rerum Italicarum Scriptores», в то время как Беттинелли хоть и лезет из кожи вон, критикуя Данте, но все же говорит о нем, и говорит он о нем, судя по всему, потому что в его времена о Данте все еще говорят, и говорят слишком много, на его взгляд. И к тому же, если Беттинелли не по душе Данте, нельзя сказать, что ему не по душе Средневековье, потому что в «Возрождении Италии», опираясь на открытия Муратори, он пытается дать новую оценку происходившему в те столетия, которые последовали за 1000 годом.
Впрочем, в то же самое время Гаспаро Гоцци высказывается в защиту Данте. А заканчивается век Просвещения, как и во всей Европе, «Поэмами Оссиана» в переводе Чезаротти. Романтизм у ворот, и английская литература наполняется замками и готическими аббатствами. Совсем скоро Шатобриан, вдыхая бальзамический воздух под стрельчатыми сводами кельтского леса, скажет нам, в чем заключается гений христианства.
В это время Италия эпохи Рисорджименто наполняется средневековьями, переосмысленными на все возможные лады и во всех доступных семиотических системах. Пеллико воспевает Франческу (да Римини. — Пер.), Мандзони — Адельхиза (сын короля Ломбардии Дезидерия. — Пер.), боевая труба Гросси прославляет ломбарцев во времена первого крестового похода, Беркет клянется в Понтиде, Гуэррацци сражается в Беневенто, Прати с трепетом рассказывает об ужине короля Альбоина, Амари вспоминает о событиях «Сицилийской вечерни», — ну а Де Санктису чем же еще заняться в перерыве между ссылкой и победой, как не лекциями о Данте и статьями о Петрарке?
Не говоря уже о «Марио Висконти» и «Фолькете из Прованса» Гросси («Фолькетто, красотою равный розе, средь северных туманов путь влачит»), «Альбоиновом пире» Гуаданьоли, «Замке Треццо» Баццони, «Беати Паоли» Феличе Бизаццы (где речь идет не о секте XVIII в., как у Натоли, а о том, как она выглядела в веке двенадцатом, потому что и у мафии средневековые корни), «Ломбардской лиге» Чезаре Бальбо, «Сицилийских письмах XIII века» Санторре ди Сантарозы или плеяде больших и маленьких романов Диодаты Салюццо ди Роэро, Фоллети, Аргати или Бертолотти. И о Карло Тенке, наконец, которого я упоминаю не из простодушия, но, безусловно, в силу моей сентиментальности, о причинах коей некоторые из вас, возможно, догадаются (Вероятно, речь о том, что Эко взял фрагмент из книги Тенки как эпиграф к роману «Пражское кладбище». — Примеч. пер.).
Так вот, в 1840 году Тенка пишет в книге «Дом псов. Миланская хроника XIV века по материалам рукописи одного лодочника Барнабо Висконти»:
…Поскольку и отступления важны, и даже они основное в историческом романе, мы включили повешение ста мирных жителей на площади, сожжение живыми двоих монахов, прохождение кометы. Каждое такое отступление неоценимо, оно замечательно отвлекает читающего от смысла… Помимо этого, в них можно найти целую россыпь разнообразных сведений, с коими нам оказал большую помощь наш летописец, который, по всей видимости, изрядно покопался в исторических записках, существовавших в его времена, и использовал найденное в своей истории. Больше того: столь сильна была эта его жажда рассказывать о событиях, что в одном-единственном году он собрал то, что случилось за пять или шесть лет… Относительно стиля и языка, которые на сегодняшний день имеют первостепенное значение, мы постарались держаться, по мере наших сил, как можно ближе к истине… Вот почему благородному господину и правителю мы вложили в рот цветистый язык, богатый всевозможными сентенциями и украшенный учеными и изысканными изречениями, народу — низкий и лизоблюдский говор, напичканный разнообразными солецизмами и причудливыми вывертами. Рядовые читатели и в этом тоже обнаружат то разнообразие и даже, скажем так, ту пестроту, которая так нравится в большинстве романов.
А тем временем сцены театров содрогаются от песен трубадуров Верди, а юноши Айеца в шляпе, как у студентов-четверокурсников, целуют в замках своих возлюбленных, которым посчастливилось привести в порядок свои шелка у реквизитора «Ла Скалы». Но если бы только Айец! На средневековые сюжеты пишут картины Адеодато Малатеста, Лудовико Липпарини, Массимо Д’Адзельо, а еще Фаруффини, а еще Доменико Морелли, а еще Николо Барабино, и так далее вплоть до де Каролиса, когда в других краях Рёскин и Моррис уже установили собственную моду, а французские декаденты кладут в мистический шейкер «Сара» Жозефена Пеладана (Пеладан Жозефен (1858–1918) — французский писатель, оккультист. Став гроссмейстером ордена Розы и Креста, взял имя Сар (sar — царь) Мерофак. — Примеч. ред.) розенкрейцеров и тамплиеров, чтобы предложить альтернативу традиционного авангарда зарождающейся традиции модерна.
Архитектура тоже поддается соблазну этой грезы, и пока Боито пишет о средневековой модели как о новом фундаменте конструктивной логики зданий, Пеладжо Пеладжи и Алессандро Сидоли перестраивают на средневековый манер центр различных городов, строятся или реконструируются фасады соборов в Неаполе и Амальфи, базилик Санта-Кроче и Санта-Мария дель Фьоре во Флоренции — на радость еще не погрузившимся в постмодерн туристам в отчаянных поисках исторической аутентичности. Моденези проектирует фасад церкви Сан-Петронио, Сальватико — собора в Тренто, Коппеде возводит замок Маккензи, Фальчини, Тревес и Микеле строят флорентийскую синагогу, а Эдоардо Арборио Мелла пишет свои «Элементы готической архитектуры» (1857).
И даже объединение Италии окажется не настолько важным событием, чтобы отвлечь поэтов и рассказчиков от грезы о Средневековье: не стоит и говорить о Кардуччи и его церквях в Поленте, его многочисленных Сан-Миньято, его седовласом государе Гогенцоллернов, который думает «погибнуть — от рук торговцев низких, вчера еще повесить не способных на брюхо клинок благородных рыцарей», пока огнями Алессандрия, вперед, по Апеннинам, льет свет на это бегство Цезаря-гибеллина, а огни Ломбардской лиги в ответ зажгла Тортона, и благочестивая ночь оглашается победной песней. Но Пасколи с трепетным волнением пишет о нежной перспективе Паоло Уччелло и о короле Энцо, Верга сочиняет изумительные мини-новеллы в готическом стиле, Джакоза играет в шахматы, Бенелли затевает ужин с шутками, Гоццано слоняется по затерянным островам, Компаретти с победой возвращается из огромной виргилиевой чащи.
Почему сегодня?
В таком случае будем ли мы сегодня говорить о моде на Средневековье потому лишь,что Педерьяли или Малерба написали свои романы, а Баттьято доверил ученикам Леанор Фини и Фабрицио Клеричи создание доспехов для своих палермитанских марионеток, над лицами которых потрудился пластический хирург из Единого итальянского гомосексуального революционного фронта? Такое впечатление — и я его разделяю, что мода на Средневековье и греза о нем проходят через всю культуру Италии (и Европы впридачу), как уже было сказано. И о причине этого очарования говорили многие другие. О Средневековье грезят не потому, что это прошлое, — потому что прошлых у западной культуры тьма-тьмущая и неясно, почему бы не вернуться к Месопотамии или к египтянину Синухе. Нет, дело в том — и это уже было сказано, — что Средневековье — это плавильный горн Европы и современной цивилизации. Средневековье придумало все то, что мы по сей день используем для счета, банки и вексель, устройство земельного владения, структуру городской администрации и политики, классовую борьбу и пауперизм, спор между государством и церковью, университет, мистический терроризм, процесс, основанный на косвенных уликах, госпиталь и епископат, даже туризм: замените Мальдивы на Иерусалим или на Сантьяго-де-Компостела, и вы получите все, включая гид Мишлен. Да и проблемы, которыми мы одержимы, — это отнюдь не рабство или остракизм, и не причины, по которым обязательно необходимо убить собственную мать (классические проблемы античности), а то, как противодействовать ереси, как быть с товарищами, которые заблуждаются, и с теми, которые раскаиваются, как необходимо уважать свою жену и томиться по своей любовнице, потому что понятие любви на Западе тоже изобретает Средневековье.
