«Digimortal» – заключительный альбом трилогии группы Fear Factory о порабощении человека машиной. Здесь нет изложения хода противостояния, нет описания машин и их устройства; лирика альбома посвящена мироощущению человека в состоянии угнетения. То, что жизнь людей под властью машин несладка, очевидно: полная потеря свободы, отсутствие надежд на будущее, общество раздроблено и практически не существует как целое, а человеческая жизнь ценится невысоко. «Мы утратили надежду, потеряли судьбу». «Я – свидетель собственного вырождения». «Я вхожу во тьму».
Название диска, представляющее собой контаминацию слов «Digital» – цифровой, и «Mortal» – смертный, можно понимать двояко. С одной стороны, как синтез в новой реальности цифровой сущности машин и смертной природы человека, создание биологически-дигитального гибрида. А с другой стороны, как синонимичность цифрового и смертного. В этом случае цифровое становится антагонистом всего жизненного и жизнеспособного, то есть самого человека как биологического существа. Оба способа понимания не противоречат друг другу.
Дело в том, что цифровой язык оперирует двумя элементами – единицей и нулём. Так как язык всегда в каком-то смысле конструирует реальность, которую описывает, в мире, как он воспринимается машиной, есть некая сущность (единица) и есть пустота (ноль). Мир может быть описан только в том случае, если наряду с существующим есть перерыв существования – ничто: цифровой язык принципиально дискретен, в нём не может быть бесконечной последовательности единиц. Ведь тогда и описываемый мир был бы чем-то настолько единым и нераздельным, что каждая вещь, явление или событие не были бы чем-то отдельным, самостоятельным и тождественным самому себе. Самотождественность вещи возможна и необходима только в дискретном мире, описанном дискретным языком.
При этом когда-то мир мыслился именно единым и нераздельным, в частности, в эпоху господства натурфилософии. Древние мудрецы, жившие до Сократа, искали архэ – первооснову мира, его скрытый базис, единство, постигаемое только умом, а чувствам предстоящее в виде обманчиво отдельных вещей. Такое мировоззрение, постулирующее первичность целого над частями, называется холизмом. Тот, кто забыл о целом и абсолютизирует отдельность – в лучшем случае ремесленник, но не мудрец. А мудрец не смущает ум видимым различием вещей, он видит, что они есть лишь аватары единого и нераздельного, а разрывов в бесконечной ткани реальности не существует.
Таково воззрение Парменида: для него «есть» только бытие, а небытия – «нет». Парменидовская реальность – это совокупность «единиц» без «нулей» между ними, и потому самотождественным, то есть равным самому себе здесь является не отдельное, а целое – оно вечно и неподвижно, ведь ему попросту некуда двигаться – движению нужны пустоты. Такое мировоззрение в главных чертах было вполне традиционным для Античности, чего не скажешь об учении Левкиппа-Демокрита. Их атомизм – духовная революция, ведь он вводит в мир и в дискурс философов пустоту – ничто, в котором движутся атомы. Теперь внутренне нераздельным становится не сущее в целом, а эта мельчайшая частица, которая и составляет всё сущее как строительный элемент. Вещи – это теперь синтетические структуры, обретающие конкретную форму благодаря специфическому соединению атомов. И мир в целом становится синтетической структурой, в которой логической и хронологической первичностью обладает часть, а не целое, отдельное, а не общее. Поэтому именно отдельное обладает подлинной реальностью, а целое, собранное из частей – мнимость, непозволительная объективация понятия, метафизическая болезнь сознания. Так пирамида реальности перевернулась, и на место холизма пришёл индивидуализм, в котором ключевое значение обрела пустота.
Атомизм был слишком революционным учением, чтобы обрести много сторонников и последователей. В Античности он оставался преимущественно предметом критики, да и в Средние века как таковой не получил признания. Разве что одна из позиций в споре об онтологическом статусе универсалий несла на себе отпечаток индивидуализма как методологии – речь, конечно, о номинализме, признающем существование только отдельных предметов, но не общих понятий. Кроме того, определённое влияние эта линия мысли оказала на аристотелевскую формальную логику, притом что Аристотель не был атомистом. Суть в том, что в такой логике А всегда есть А, т.е. каждый предмет равен самому себе и отличен от предмета Б. При этом Б, поскольку оно не А, является не-А. Самотождественность А означает замыкание его в собственных непроницаемых границах, ведь выйти за них и стать чем-то иным, не отказавшись от самого себя, А не может. Может ли быть А одновременно не-А? Нет, ведь будучи не-А, оно становится Б, В и так далее. Поэтому за границами А располагается область ничто, заполняющая пустоту между А и Б, которые остаются своего рода монадами, атомами дискретного универсума. И скрытый атомизм формальной логики оказался очень кстати в более позднюю эпоху, когда пришло время создавать язык механистической науки и самих машин.
Начался процесс выхода атомизма из тени в Новое время, на заре формирования науки нового типа – экспериментального естествознания. Представление о первичности целого над частями (холизм) не мог лежать в основании новой науки, ведь целое можно постичь только умозрительно – в чувственном опыте и эксперименте оно себя не открывает. Опыт предполагает изучение отдельного как самостоятельно сущего, а путь к общему возможен только индуктивный. Поэтому атомизм стал вызывать к себе интерес ещё до экспериментального подтверждения существования атомов – не только как физика, но и как методология познания. А ещё – как социальная теория, фундированная естественнонаучным знанием, что добавляет ей определённый вес.
Ведь философский вопрос о соотношении целого и части в приложении к социальным наукам превращается в вопрос о соотношении человека и общества. Что обладает первичной реальностью – индивиды (кстати, слово «индивид» – это латинская калька с греческого слова «атом») или общество в целом? Понятно, что в европейских обществах Нового времени всё больше склонялись к примату личности. Так что и те, кто ратует за «права человека» и ограничение власти государств, и те, кто ругает атомизацию современных обществ, должны видеть первоисточником своих интенций именно метафизику Демокрита. Который, кстати, и сам сделал логичный шаг от натурфилософии к философии политики: этот древнегреческий мыслитель считается приверженцем количественной демократии, когда истина и благо достигаются не умозрением мудреца, а, немного утрируя, решением простого большинства просвещённых граждан. Как вещь складывается из атомов, так и воля народа складывается из воль отдельных его представителей. Поэтому благо – не абстрактная платоновская идея, а достижимое инструментальным способом решение большинства.
Это, разумеется, не диалектический закон перехода количества в качество: тут нет перехода как такового, есть только механическая сумма отдельных воль. Этот взгляд на мир принципиально противоречит как платонизму, так и диалектике Гегеля. В контексте социального атомизма каждый отдельный «атом» не знает инобытия и трансформации, он знает только механическое объединение с другими «атомами», сиюминутное и ситуативное, которое и рождает синтетическую структуру. В гегелевской же диалектике, этой странной реинкарнации холизма с Абсолютным духом в качестве первоосновы вещей, существовала возможность появления органических форм социальной жизни, и даже государство мыслилось как единый организм, а не механический агрегат.
Европейской мысли пришлось потратить много сил, что расправиться с холизмом и утвердить господство индивидуального над общим. Например, позитивисты, эти последовательные адепты идеологии Просвещения, стремились устранить общие, абстрактные, метафизические понятия даже из языка, которым пользуется наука. Научное описание мира должно оперировать только отдельным, частным, чувственно постигаемым. В желании освободить любой изучаемое явление от метафизической нагруженности позитивисты пришли к так называемым «атомарным фактам», в которых не было никакого содержания, кроме фиксации непосредственно данного органам чувств. И этим они сделали ещё один шаг к обретению машиной своего языка, в котором есть 1 и есть 0, и никакого перехода одного в другое быть не может: вещь либо есть, и тогда она описывается единицей, либо её нет, и тогда она выражена нулём. Каждый объект, выраженный единицей, равен самому себе, и не может стать иным, не перестав быть собой. И он не может образовать органическую общность, только механический агрегат, описываемый количественно.
«Царством количества» назвал нашу эпоху Рене Генон. Всё получилось не совсем так, как ожидалось в фантастике: гигантских роботов пока нет, нет злобных «терминаторов», подавляющих очаги сопротивления. Победа машин проявляется в цифровизации процессов, в которые вовлечён человек. Она меняет производственные отношения, социальную структуру, способы нашего действия в мире и постижения его природы. В мире победивших «машин» царствует статистика: закономерности здесь проявляются в больших массивах данных о поведении людей, но без понимания причинно-следственных связей и мотивов отдельных человекоединиц. И в то же время царство количества – это царство смерти, ведь все единицы окружены пустотой. Пустота не внутри вещи, как в обезвредившей ничто диалектике, а снаружи, вокруг, повсюду. Единица есть самотождественность и отдельность, пустота есть дистанция и безвоздушный кокон, цифровизация есть атомизация. Революция, которую начал Демокрит, свершилась, и между машиной и человеком больше нет принципиальной разницы: «Digital» слилось с «Mortal», и мы все – лишь детали огромной социальной машины.
«Can you hear the Machines?
Gears that cultivate Flesh
Why continue the Harvest?
We are already dead».
P.S. Эссе из цикла «Философия тяжёлой музыки», посвящённое альбому «Digimortal» группы Fear Factory