Деды у меня оба - Иваны. Корнеевич был тихий, просто святой. Его, начальника станции Вадино во Владимирском тупике, вернее, его здоровье, угробили люди. По детству и не знаю, за какие услуги ставили ему поллитровку едва ли не каждый день. Дед предпочитал лимонную. В еде был не привередлив. Что баба Катя, строптивая гулёна, ни сварганит в своем чугунке, сама есть не станет, - а он всегда прихвалит: «Скусно, Катюша, ой как скусно!»…
Но я не о нём, о другом Иване, папином отце, – пришлом, родни которого никто не знал, говорили, что уральский. Этот дед, рыжий, с тюркским носом, выкрал бабушку из богатого хохляцкого дома, когда Полюшке и пятнадцати не было. И родила она ему трёх сыновей, а четвёртыми родами померла от горячки. Гуляка и картёжник, дед то пригонял табун лошадей, а то в доме была одна квашеная капуста. Одним словом – до беспамятства азартный. Я в него.
…Так вот, поручено мне было пересчитать и сдать не помню уж куда весьма круглую сумму от честной продажи самых честных в те времена билетов журналистской лотереи. И всё было бы штатно - исполнитель я железный, но в некотором смысле Буратино с букварём. Остановила меня в пешей прогулке по городу небольшая афишка. Аукцион живописи, к которой я всегда неровно дышала, в те далёкие времена соцреализма был таким же таинственным и непознанным, как театр для длинноносого.
Сомневалась я недолго и вошла, будто иначе и быть не могло, а приятная тяжесть сумки с банкнотами, я это ясно ощущала, категорически меняла мой внутренний статус и даже посадку головы, к тому же украшенной широкополой чёрной шляпой.
Естественно уловив флюиды наличности, устроитель торгов быстро всучил мне без спросу законный номер участника. И, так как сидячие места были заняты такими же искателями новизны, пришлось стоять, и не так чтобы удобно - у всех на виду, как на сцене.
Пока я вертела головой в поисках знакомого лица, в порядке рекламы читали биографии и списки заслуг авторов живописного продукта, который наконец начали по очереди лотов выносить публике.
Помню, как сейчас, с уважением произносили почти одно: холст, масло, пейзаж. Вертят картину и так, и сяк, хвалят. И хорошие, я вам скажу, пейзажи! А зал – ноль эмоций, и не понять – то ли стиль претит, то ли никто ещё не в курсе – что дальше делать-то, как по-новому (или, наоборот, по-старому) вести торг.
Выносят и заносят, выносят и заносят. Авторы, гляжу, бодрее были, а теперь пальцами хрустят, улыбаются друг другу, будто им всё нипочем. И вот, когда показали публике знакомую улицу в голландском стиле, я, такого подвоха от себя не ожидая, подняла номерок и хрипло огласила цену. Все замерли и теперь пялились на меня с повышенным интересом, свойств которого от волнения я понять не могла. Конкурент объявился тут же. У мадам в самом центре зала загорелись глаза, и она, конечно, дала больше. Подключился бородатый очкарик, одним словом, дело пошло…
Когда я догнала сумму до верхней планки того, что лежало в портфеле и подлежало сдаче, та самая дама с торжествующим видом добавила ещё, правда, оговорилась – придется сбегать домой (вот тут, совсем рядом). Ах так! – сказала я себе и теперь думала только об одном – не упустить хотя бы один шедевр, из тех, что один за другим теперь плыли в руки загребущие! Я собой явно не владела. Вернее общественными дензнаками в пачках, стянутых разноцветными резинками.
Картинка за картинкой уходили с такой скоростью, что уже и разглядывать было ни к чему, и когда я называла последнюю свою (то есть общественную) цифру наличными ("... и 50 копеек"), зал смеялся, понимая, что больше дать я не смогу. Тут меня толкнули в бок мамины гены - рассудительности и душевного здравия. Не дождавшись конца аукциона, почти в припадке, я вышмыгнула за дверь, спустилась от площади Ленина к мастерской знакомой керамистки и попросила у неё чаю с валидолом. Постепенно пальцы перестали дрожать.
Чуть позже ввалилась толпа художников, естественно с бутылками и закусью, уже в коридоре наперебой рассказывая хозяйке, какая ненормальная незнакомка в шляпе хотела ВСЁ купить, и как бы её, то есть меня, найти.
И я была вот она, но сидела уже умытая ледяной водой, ублажённая горячим чаем и таблеткой, и мысленно крестилась, что Господь отвёл. Так я поняла, что, если он ко мне милостив, пусть избавит и далее от лукавого - карт, коней и картин. Ибо – гены. Того самого деда Ивана, чьи явно тюркские корни так и остались для нас, потомков, загадкой, но время от времени прут всеми своими хромосомами.
+++
Дед Иван с бабушкой Полей и своим старшим, Коленькой. Донбасс, Горловка. Время Первой мировой. Во время второй, в 1942-м дед Иван погиб.