Когда я поворачивала огромный рогатый ключ, прежде чем открыться, сундук отвечал странной мелодией из самых глубин его таинственного нутра. И мы с братом никак не могли понять, кто дёргает там за струны, судя по звуку, – толстенные. Сундук пел басом. Крышка этого чудища с холодными коваными ручками, покрашенного в цвет бордо, была так тяжела, что мы, в буквальной смысле слова, рисковали головой, роясь в нём. Это был по сути ящик с музыкой, лишённый украшений, но он был гармоничен среди казённой мебели с казёнными номерами, выведенными белой краской размашистой кистью, - тяжеленного дубового буфета, дивана чёрной кожи с высокой спинкой. Да вот, пожалуй, и вся обстановка. Нет, забыла о кроватях с никелированными шариками, которые легко отвинчивались и привинчивались. Наш с братом детский уголок рядом с кафельной печкой изображала стопка чемоданов под вышитой скатертью...
...Отца мы почти не видели. Он уходил под утро и появлялся за полночь. Случайно проснувшись, я успевала заметить лишь то, как он быстро натягивал сапоги на ловко завернутые портянки или медленно снимал их, разматывая байку. Ночью часто выла сирена, голос у нее был адский, то затухал, то опять поднимался до небес, и понять - учебная она или боевая – никто не мог.
И когда попозже убегала мама – к продмагу, в бесконечную в то время очередь, мы распахивали окно с видом на туманные горы у края неба и на долину, где лежал райцентр Тетри-Цкаро. Под окном на бревнышках рассаживались зрители мал мала меньше, и когда уже свободных мест не было, открывался и наш сундук. Начинался театр.
Всё, что в сундуке побывало, приобретало особый, ни с чем не сравнимый запах - запах прошлого: свадебная блуза бабушки Кати с баской и рюшами, мамины крошечные туфельки, серебристые, с затейливыми узорами, наведёнными известным армянским мастером сапожного дела, отрез французского голубого шифона с пионами - его презентовал маме фронтовой друг отца (о, это особая история об офицере, который мечтал увидеть Париж, и увидел, дёрнув в мае сорок пятого на виллисе через все границы, за что, конечно, был разжалован подчистую).
Мы напяливали всё по очереди, я и брат, принцесса и принц, фея и разбойник. А большая меховая муфта была не муфтой, греющей мамины руки в мороз, – зверем, который любил сладкое, а потому в её кармашек из шелковой подкладки, чтобы задобрить, полагалось время от времени класть изюм. Вот зимой удивилась мама!
Сюжет спектакля закручивался по ходу действия, лихо, а потому не всегда правдоподобно, но, нам, как и сидевшим с открытыми ртами зрителям, сочинение казалось шедевром. Финалов в принципе не было. Совсем не вовремя в комнату входила мама, заставала бедлам и продувной сквозняк, и нас неминуемо ждала расплата: чулан без света, где мы сразу принимались друг друга пугать, да так удачно, что, в конце концов, ревели от страха оба, и просились на волю, и обещали с той поры стать ангелами.
Ангельского духа хватало на пару часов. И опять, улучив момент, мы открывали заветный сундук. Находили жёлтые хрупкие газеты, а в них бережно укутанные портреты из других времён. Мы расставляли незнакомцев по комнате, и они ходили друг к другу в гости, вели беседы о погоде и здоровье – эти усачи в котелках, девицы с косами и в юбках до полу, бородачи с большими крестами на чёрном платье.
Весной, когда земля прогревалась так, что ладошка, трогая её, уже чувствовала, как пробивается трава, и детское сердечко замирало в предвкушении летнего счастья, мы, дети военного городка, стаями отправлялась на поиски кладов.
Мы рыли землю там и сям, и, конечно, сокровища попадались: битые блюдца, разноцветные осколки бутылок, которые тут же протирали слюной и направляли на солнце – особенно ценились рубиновые… Да мало ли на свете штучек, которые дарили нам счастье! Особо свезло толстому Юрке, он нашёл гнездо шмелей, а потом и старинный кувшин с вином, густым, как масло, оттого он надолго стал героем даже для взрослых и этому ябеде и жадине простили всё задним числом.
Мы и сами прятали клады, чтобы позже с восторгом их открывать: клали в ямку фантик, бусину или еще что-нибудь ценное, накрывали кусочком битого стекла, присыпали землей, маскировали травой и старались забыть место, чтобы обалдеть от радости, случайно обнаружив тайник.
Это называлось «сделать секрет». На горе, с которой виден был край городка, и долина за ним, и лес, и горизонт, лежал валун, похожий на кресло. Мы звали камень Ведьминым, боялись ходить к нему в одиночку, но я победила свой страх. Именно здесь я вытащила из кармана совок и начала рыть ямку. «Ни у кого, ни у кого, никогда не будет такого клада!» - думала я. Наверное, и мама бы со мной согласилась. Ведь она сама хранила эти ажурные, сверкающие камешками бусы в тонком платочке с вензелем, в розовой с золотом коробке, в самом дальнем углу сундука.
День и ночь прошли, и ещё день и ночь, и когда я, торопясь и набивая землю под ногти, разрыла дерн, там, к изумлению, ничего не оказалось… Я копала и копала… но мои сокровища исчезли бесследно.
Пропажу мама обнаружила не сразу. Долго искала что-то в сундуке. Но взглянув на меня, она таинственным образом всё поняла сама, присела на табурет и закрыла лицо руками. Не помню, но, наверное, она плакала...
...Когда одну комнату отдали тете Веронике с маленькой дочкой, одну из дверей закрыли, и тут пригодился плюшевый ковёр, который тоже явился из сундука. Им завесили нишу, и там образовался шкаф для шинелей - в кармане самой парадной мышка когда-то вывела мышат. Мы знали – ковёр был волшебным. И теперь шли спать безропотно, без уговоров, носами к стенке, а по стене, по разноцветной пустыне, шёл и шёл караван, везущий куда-то что-то, в дальние-дальние страны, и бедуин в пестром халате, смотревший на нас из-под чалмы, входил с верблюдом и далее, в наши сны.
Иногда из недр сундука появлялся большой клубок овечьей шерсти, пушистый и колкий белый арбуз. И когда мы спали, будто сами собой выплетались шапочки с ушами, носки, рукавички – мне и брату, а заодно и нашей маленькой соседке. А в день рождения, в майский день, ещё не открыв глаза, я видела в комнате солнце, и в его лучах светился на спинке стула мамин подарок – вышитая мелким цветным крестиком блузка из старой штапельной простыни трофейной судьбы. которая появлялась опять же из сундука.
Мы росли, росли и неожиданно выросли. По каждому поводу нашей жизни сундук пел и открывал свою тяжёлую крышку. Извлекались запасы нового, но уже чуть тронутого желтизной постельного белья, что лежало "про запас", свадебные рушники прабабушки, с кружевами и в красных петухах. Мамины, когда-то модные юбки отправлялись в перекрой, стрекотал подольский «зингер» с полированным основанием, траченным жучками. Домашний самошвей так ладно сидел на детях, что его до дыр донашивали и внуки.
Сундук скитался по стране с нами – туда, куда переводили отца. И когда он вышел в отставку, раз и навсегда стал на якорь и сундук, вернее, на дубовые чурочки. Меняли мебель на модную, тонконогую, покупали новые шторы в клеточку и разноцветные торшеры. Но сундук, который не раз затевали выбросить, и не думал сдвинуться с места. И был прав, хотя давать ему уже было нечего.
… Брат вызвал меня телеграммой. Ночь в поезде прошла без сна. Вслед вагону по ту сторону окна беззвучно летел огромный ворон. Подходя к родительскому дому, я увидела отводящих глаза соседей, поняла всё и бросилась вверх по лестнице. Уже потом, после суеты похорон, после дня девятого, вспомнила вдруг мамина подруга, что просила мама мне что-то передать. Я взяла этот легкий свёрток в газетке, развязала белую ленту, какая когда-то вплеталась в мои тонкие «коски», и увидела последний дар – старинную кружевную шаль.
Она – чернее чёрной ночи – всегда лежала на самом дне сундука. И мы с братом почему-то боялись её касаться.