Проповедник не должен быть демагогом, что говорит только то, что всегда нравиться толпе, и потому, его всегда слушает эта толпа, он должен проповедовать истину, в том числе, и Евангелия, откровения. Почему бы проповеднику не познакомить общину с учением Павла о законе и грехе? Почему бы ему не актуализировать ситуацию Назорейской ереси в обстоятельствах анклава, что претендует на экстерриториальность в отношении США. И тем самым вернуть его. Произвол общины проявился в этой претензии, которой могло бы ведь и не последовать. Такая субъективная уверенность может быть у общины. Они могли претендовать на нее, а могли и отказаться от этой претензии. Но произвол, это едва ли не единственная доступная теперь форма свободы или вернее высвобождения. Беззаконие, которое он представляет может не быть преступлением, просто потому что не всякий произвол таков, преступен. Ближайшим образом в трагедии это так. Произвол выбора между законами, рождающий амеханию, невозможность трудного выбора, сам по себе видимо не преступление. Но в буквальном смысле, может быть, «беззаконие» – отсутствие закона, приостановка действия законов между которыми не сделать выбор. Восстание Спартака -это произвол. И здесь, разница в оценках, может быть четко производна от разницы в позициях. Восстание это, было произволом, еще и потому, что, видимо, не могло быть успешным, демократия Нового времени не могла быть создана в те времена, даже в виду победы, что и сама по себе таким образом не была возможна. Но и назвать восстание рабов гладиаторов Рима, однозначно, преступлением, теперь, видимо, вряд ли было бы возможно. Это было преступлением против Рима, что еще не принял христианство, как государственную религию. Мы не знаем, что такое свобода, в таким же смысле, в каком, может быть, Спартак не знал и не мог знать, что такое наши демократии. Или быть может, в еще более сильном смысле, что постулировал Сартр, в "Проблеме метода".
Преступление же может взять, и от беззакония, и от закона. Трудность в том, что, только исходя из этих категорий невозможно отделить преступление от высвобождения. Что интуитивно могут быть очевидно отличны.
Случай, что в общем смысле может быть произвол, это возможность иного, другого. И это другое, иное может быть, как преступлением, так и высвобождением. И преступление в общей смысле, скорее всего то, что не нарушает общей ситуации необходимости, системы. Коль скоро, Спартак не смог бы достичь свободы демократии Нового времени, он был преступник. Но он очевидно не был вором и насильником, в ином смысле воровства и насилия, что партикулярно и не претендует на высвобождение, но вполне довольно системой и необходимостью.
Гегель поощрял преступников в особенности из нужды именно потому еще, в Философии права, что они как раз, не нарушали спокойствия системы, но могли бы быть просто "занятием" для право охранения. Тем не менее, именно из славных страниц "Святого семейства" можно узнать, что это фрактал, что ответственен за неопределенность может быть разрешен или войной, или революцией. И сам Гегель, видел великое значение войны в том, что она удерживает нравственность народов на достойном уровне. Отрицательное отношение, в котором преступник находится по отношению к обществу, это залог возможности революции. Спартак облагораживал грабеж рабовладельцев и насилие в отношении к ним. И потому справедливость, что, таким образом, в известном смысле, торжествовала, были ли участники его войска рабами или бывшим сбродом была реальной опасностью власти Рима. Просто потому, что грозила подорвать и его легитимность, а не только сокрушить легальность. Теперь же, речь идет, по- видимому, скорее о не насильственном сопротивлении, пусть бы и оружие было бы в наличии у общины. Этот последний момент, в особенности важен может быть потому, что он может демонстрировать не критичность вопроса доступа к вооружению, в виду запроса на свободный доступ. (Особенность его будет рассмотрена далее в виду тезиса о границах эпохи.) Ситуации столь исторически различные, тем не менее, могут быть сходны в том отношении, что возможность творения новых образов жизни может быть не преступление, но и не слепое следование закону. Проповедник, что не может овладеть вниманием толпы проповедуя истину, как раз, оказывается ложным проповедником. Просто и не просто потому, что его назначение, - а именно так, он сам себя понимает, - это возвещать истину, служить. Поэтому может быть очевидно, что проповедник может закрепиться на теле общины, быть главой одного из ее органов. Впрочем, относительное попрание и не признание гос. символов, может быть и очевидным преступлением. Разница в теории свободы, что теперь может быть между Гегелем и новейшей философией в том, что зрячий фатализм его философии смерти, видимо может быть столь же неуместен, как и проповедь благородного значения войны в виду ОМП и финансовых пирамид. Фатализм будущей свободы с одной стороны привлекателен и в другом отношении, видимо, может быть просто средством обмана перед возможной катастрофой. Для Гегеля необходимость, это необходимость субстанции, что причина самой себя, коль скоро, это Бог, что свободен и ближайшим философским определением которого является абсолютная идея. Но в философии права- это тотальность государства, что требует жертв. Государство необходимо, в этом Гегель прав, не было такого исторического времени, писанной истории, в котором не было бы государства. Но и именно поэтому, это несвобода и мы можем просто не знать, что это такое. Все, о чем мы знаем, можем теперь знать, это высвобождение. Свобода поэтому, это всегда, теперь, все еще некий интервал, от… к, от чего-то к чему-то ( ). Просто и не просто потому, что высвобождение не было бы таким, если бы хотя бы не граничило со свободой. Наша свобода -это история высвобождений. Все, кто не отсидел в тюрьме, отсидели в карантине, таков был резон бесконечности анализа у Фрейда. У Гегеля сходным образом, явно можно проследить такой же мотив интервала высвобождения, разница только в том, что у него свобода предварительно положена в Боге и затем в философии, как и у любого идеалиста, что, видимо, резонно полагает, что план действия, что невозможен без абстракций и общих понятий в самом общем виде, без скачков в бесконечность, это ее залог. Отличая характер случайности от ее видимости, в которой дефилирует необходимость, понимая глупость априорного конструирования такой случайности, Гегель, так же, как и Декарт, ни в чем не собирается сомневаться. Бог благ и у него есть план. Что же, что зрячий фатализм в его отношении может означать скорее смерть и суд, жертву и соответствующий героизм, во имя государства, бога, шествующего в мире. Гегелевская теодицея столь же, может быть, провальное начинание, в виду событий 20 века, сколь и у Лейбница. Ильин, мог бы еще раз видимо, подтвердить это, будучи, как раз по тут строну от бдений Троцкого. Тем более, если это теория оправдания тоталитарного государства. Иначе свобода безосновна и скорее незадача, чем необходимость и избыток означающего может быть залогом дальней когерентности, повышения уровня негативной энтропии, степеней свободы и выхода на новый уровень симметрии, хаоса. Последний в этом отношении вовсе, может быть, не синоним беспорядка, или преступления, но просто и не просто, новый уровень высвобождения жизни, что ни тождественен ни прежнему уровню познания необходимости, ни произволу прежнего времени, но может быть явно незадачей для них обоюдно. Но в чем же различие, если труд- это необходимость, а это видимо все еще так, и, видимо всегда будет так, и игра - это произвол, то в чем неправда тезиса о том, что свобода- это познание необходимости, что основание для игры случайности на ее поверхности. Быть может, только в том, что образование, а чем еще может быть познание необходимости, как раз может совершенно не влиять на статистику рецидивов преступлений. Мы не знаем, что такое свобода. И быть может, теперь, только все многообразие ее определений, что претендуют на равность объемов могут дать понять, что это за незадача. Что, ближайшим образом к двум упомянутым определениям и ни принуждает к себе, и не играет с нами обманчивым произволом. Классическим, во всяком случае, с известного времени, таким образом, свобода -это прирученная жертва и прирученное насилие, свободный наемный труд не из нужды. Но что означает здесь это – «свободный» – прежде всего, произвол найма, фильтратора , выбора, в том числе, и президента. Это так, даже если кто-то назначает сам себя директором компании или принимает эту должность, по справедливости учредителя и/или первооткрывателя. Если таким образом принять во внимание большие масштабы, то двух интервальная схема предварительной истории, предложенная Марксом, в конечном пункте предполагает скорее необходимость, а не свободу, и, таким образом, теорию скачка. Свобода опосредована необходимостью. И момент последней, это возможная субстанциональность свободы, ее возможная не случайность и возможная необратимость состояния. У Гегеля необходимость природы опосредована свободой Бога. И потому свобода мира со слоем такой природы может быть случайной. Все сущности и природы могут быть случайны, кроме когито в идеализме. Бог играет необходимостью, но и нашей свободой. И быть может потому, что и сам не свободен от гегелевской логики, лишь дарит надежду на свободу. Свобода не иметь никой природы, вот что может быть необходимостью. Гегель не знал даже парового двигателя. Свободный труд для него, это, прежде всего, абстрактный труд производства понятийных последовательностей. Дух уделяет себя в природе, отрицает себя в ней, и самой природой и скользит в истории хитростью разума. Мир живет уделениями Бога, будет ли это в случае Гегеля(микрокосм), друг Гете или государство, что платит ему жалование. Маркс же имеет дело с промышленными революциями, что изменяют нынешнее состояние, сменой технологических укладов и циклами Карно. Движением, что производно и от ускорения энтропии. Свобода по ту сторону необходимости и случая, но не без них, смежность свободы им обоим, особая статья исследования, и главное революционной практики. Удивительным образом экзаменаторы Гегеля прозрели, что тому не удастся сделаться основоположником мировой идеологии, и разве что быть предтечей. Тогда как Марксу это удалось, быть пророком пролетариата, оценка, с которой по традиции трудно спорить. У Фрейда видимо не было бы вопросов к нему, в отличие от Достоевского, о котором, тот, пожалел, что этот Ф. Достоевский не стал религиозным пророком, но мог бы и потому, видимо, было бы, что противопоставить в России влиянию марксизма. И все же, не без этого. Прежде всего, теперь, что могут противопоставить этим идеям и практике, это превращенный в рубрику, экзистенциализм Ф.М. Достоевского. И потому, еще раз, может быть подчеркнуто значение "Критики готской программы", что удерживает позицию абсолютно свободной индивидуальности. Гегелю же, уже нечего было познавать в свободе, как не странно, это всецело известное, формальное тождество, что прямо сочленяется со своей противоположностью возможностью тотального отрицания и различия, превратить всякое сущее в ничто. Что, пусть и абстрактно, но может быть близко к возможной симметрии свободы, впрочем, так же, как и абсолютная истина дат надгробий может быть близка к жизни. То есть далека, как только возможно. Для Ленина же свобода - это и живая связь всего со всем. Пафос же Гегеля, может быть, не приклонен, жизнь, перестает быть условием свободы, если противостоит ей. Смерть или негативность непременное условие свободы и быть может ее цель в героической жертве. Свобода или смерть только преддверие к этому. Революция врата к войнам Наполеона. Гегель не знает, даже возможности всеобщего равенства в труде не из нужды, это для него мечта, которой не суждено сбыться. Состояние всеобщей свободной сингуляризации особенного, таким, каким его быть может, хотят видеть люди не осуществимо. Он знает только последовательность отрицания государства Платона в Новом времени, принципом особенного, потому оно еще новое, в том смысле, что всегда стремится быть новым, особенным, что поддерживается христианством, и потому, частная собственность, как и вообще капитал, находят в нем видимо, наиболее соответствующую ему идеологию, что впоследствии констатировал Маркс. Проповеднику надо было действительно потрудиться, для того чтобы закрепиться на теле общины анархии. Три заботы государства, которые формулирует Гегель в "Философии права" исходя из записей его мысли в лекциях, что оставил нам Грисхайм, таковы: обеспечение действий индивидов по своему произволу, обеспечение связанности этих действий и индивидов с государством, и третье, обеспечение внутреннего характера такой связанности, чтобы эта связь, связанность, не понималась людьми, как "печальная необходимость", но как "высшая нравственная необходимость" жертвы и подвига. Точка зрения Гегеля, не отделима от диалектики господина и раба. Но и именно поэтому, назвать Маркса, всегда, - коль скоро, ведь, по крайне мере, его ближайший и всегдашний друг Энгельс, все же, признавал подвиг Гегеля всемирно исторического значения по созданию диалектики, -крупнейшим гегельянцем значит совершить большую ошибку, коль скоро, тот, по его собственному признанию видел свою единственную заслугу в доказательстве возможности бесклассового общества. Каким образом совместить сингулярность индивида с жизнью и мощью общины, это и задача, и вопрос. Свобода - это таким образом, теперь, скорее, все еще возможность. Но не та, которой все больше и без всякой связи с действительностью, но революционная практика и производство действительности возможности свободы в такой практике, ближайшим образом, если брать это в виде двух ее наиболее известных по упомянутой традиции определений, в познании необходимости, в принятии решений со знанием дела и событии случая. Событие бытия делает свободу: безосновной, беспричинной, вероятностной и, вообще говоря, возможной незадачей, избытка означающего, что чреват дальней когерентностью, тем, что по ту сторону нужды и насилия. Творчество социальной жизни и революционная практика, делает ее тем без чего, свобода только мечта, чистое понятие о возможности, которая ведь некоторая материя. Ближайшим образом и уже давно "канонически": совпадение плана и обстоятельств его реализации, это то, почему мы можем высвобождаться, коль скоро, мы можем это совпадение устроить, дождавшись подходящего момента. И, одновременно то, почему мы все еще не свободны, просто потому, что не можем это совпадение творить. Только свободный доступ ко всем средствам производства каждому, может предоставить такую возможность действительно не ждать ничего. Всеобщая равность объемов труда и игры вполне мыслимое состояние, граница которого может быть и есть свобода. Но мы уже на пороге промышленного мирного использования термоядерного синтеза, относительно мирной равности объемов гетерогенного.
Можно спросить, все же, что же это за гетерогенные определения свободы и ближайшим образом арест в РФ заслуженного артиста РФ, М. Ефремова может быть показателен. И именно в виду выделенного характера события, в стране, что, кажется, контрастно не задета "движухой", происходящей в США. Это заключение под стражу, несвобода в общем смысле, когда ты или в тюрьме, или интернирован. Но возможно, М.Ефремова, удаться излечить от глубокой алкогольной и наркотической зависимости, но уже не в тюрьме, но принудительно, и таким образом еще вернуть возможность свободного и ответственного поведения, которой он как раз может быть и не располагал, когда совершил тяжкое преступление. Ответственность – это может быть категория, прежде всего, судебной психиатрии. Ограничение, что накладывается на передвижение тела, прежде всего, в пространстве, и со свободой которого, изменения местоположения в нем, прежде всего, и ассоциируется наша свобода, и иначе, свобода от превратной зависимости, это ближайшим образом случайные по отношению друг к другу, гетерогенные определения свободы, что могут искать желанной равности объемов. Иначе, нахождение в состоянии двойного опьянения может рассматриваться, как отягчающее вину обстоятельство. Если адвокату обвиняемого не удаться убедить в обратном. И потому еще, судебное решение, как и всякое такое теперь, может быть результатом произвола судьи, быть может единственно доступной нам все еще формы свободы.
Что же можно ответить на обвинение в прекраснодушии, в особенности, в части все возрастающего имущественного расслоения населения стран европейского человечества. Мол, все эти разговоры о действительном высвобождении, что не инспирировано складкой карантина, общиной Сиэтла, о капитале, что постоянно революционизирует способы своего становления и о будущем способе производства, что уже живет в его порах, и потому это вообще возможно, изменять способы первоначального накопления, не замечают действительной нужды и нищеты, так, как будто критика такого состояния не является исходной позицией начала исследования. Европейское человечество множество раз совершило самоубийство на уровне действия, если понимать под этим, планы третьей мировой войны, мысль и ее действие и с точки зрения идеализма, что в известном смысле должна быть удержана, как именно точка зрения мысли. Его жизнь, теперь, как и в Азии,- пример Китая может быть куда как показателен, не говоря уже о Японии,– поэтому, большей частью, это эффект поведения, что мыслью не обладает. Это полузомбированное существование, повод и мотив, когда-то для Чалмерса выдумать аргумент к зомби, как часть доказательства существования сознания будто бы это существование нужно доказывать и недостаточно просто тезиса когито. И каким образом, в такой ситуации можно обойтись и без имущественного градиента образов жизни, как средства производства желания, тогда, когда технологическая связность, пусть и невиданного уровня, все еще, чрезвычайно ничтожна чтобы такое желание производить? Мы хотим жить, просто потому, что спекулируем, едва ли не во всех смыслах этого слова. Но стоит сказать, что это расслоение не вечно, и имущественный градиент не единственное возможное средство от нигилизма. Парадокс в том, что может не быть ничего боле серьезного, чем ловушки юмора АЭ. Возможного анекдотического вида : "И Штирлиц развернул революционную спекуляцию…"
"СТЛА".
Караваев В.Г.