Рассказ.
Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя:
Узел жизни, в котором мы узнаны
И развязаны для бытия.
Осип Мандельштам
Утром, когда мы выбежали из подъезда искать это чертово ведро, пошел снег. Он шел, шел, шел, будто мы не выбегали. Мороз, хмарь, сугробы, сараи, и где-то спряталось ведро.
Где это чертово ведро? Пристыло где-нибудь к земле. И еще снег хлопьями, добавь молока и съешь. Свет уколол глаза, и наши лица точно негативы фотографий. Мы - черно-белые снимки под этим светом, который засвечивает пленку, спрятанную в нашей голове, в ней всего четыре кадра: «мама», «болезнь», «боль», скорая».
Смахнув капли из рукомойника, мы оглянулись. Все уныло.
-Не уходи от нас! – вырвалось в унылое беззвучье, под сжатыми губами со сжатым воздухом.
…Дом хмуро смотрел на нас, приоткрыл беззубую пасть подъезда, и смотрел. Барак с двумя этажами деревянных перегородок, - что ты смотришь? Что таращишь во все стороны пустые зрачки.
Я знал, он - надзиратель. И сколько болела мама. Он следил за нами. Он – полуживой или уже мертвый надзиратель, что держал нас мокрыми бельевыми веревками, протянув их поперек двора.
Под надзором этого мертвяка мы пошли по снегу. Белые лоскуты снежного одеяла захрумкали под ногами «Хрум! Хрум! Хрум!». Из-под снега торчали лопата, бревна, куски разбитого стекла.
Укрыться б этим одеялом! Чтобы даже иголки, иголки морозного утра или иголки тишины – не торчали из шеи, не заставляли оглянуться туда, в темноту, в черноту, - на окно комнаты, где мама...
Нас трясло от холода, того, что стоял в том окне над крыльцом. И мы молча искали ведро. У нас не было слов, почему-то. Мы даже выскочили за ведром, не называя его. Она ждала и не ждала нас; но она «была» - это было важно…, мы, мы, мы переставали ее узнавать, переставали видеть, а когда видели - не верили глазам, не верили себе, не узнавали себя. Это не она, не она. Нет, не она.
Взгляд саморезом прикручен к раме промерзшего окна, чтобы не свалиться, не рухнуть в пустоту двора.
У-У-У-У-У! - мы летели по снегу, не чувствуя ног. У-у-у-у-у-тром так пробирает холод! И не укрыться одеялом снега, не упасть на него, не утонуть в нем, не провалиться.
Можно только выбежать туда, на летнюю поляну, когда вместе с мамой собирали землянику. Можно, я это увидел в Юлькиных глазах, когда она запнулась и упала, а встала уже другая, в глазах вроде появилось лето. Но оно тут же исчезло. Юлька знала - оно ведь будет другим, без того человека, о котором мы сейчас думали.
Белое-белое, мягкое-мягкое, пушистое, теплое, огромное одеяло. Кто-то назвал снег белым одеялом, - ему, наверное, нечем было укрыться.... Юлькины ноги-спички торчали из-под снега.
-Сестричка! - это я сказал про себя. -Хоть немного-немножко-немноженько ты б улыбнулась.
Она вытягивала ногу со сползшим носком, оставляя мамин башмак в той снежной норе, я подбегал на выручку. И мы застревали вместе.
-Ты зачем обула мамины ботинки?
Юлька не отвечала, а только смотрела в ту дыру, где пряталась пронырливая обувь.
-Ты зачем обула мамины ботинки??
-Ей не нужны они! А мне нравятся.
-Не говори так!
Молчит.
-Это сейчас не нужны, а завтра… ты понимаешь? Ты что? Не понимаешь?
Опустила глаза, и хнычет. Я вру, и она это чувствует.
-Юлька! Перестань! Ну перестань!
…Я нашел ее под сараем – она сидела на снегу.
-С ума сошла! Ты же заболеешь!
-Ну и что! Я не хочу без мамы жить.
-А давай загадаем, если ты найдешь ведро – мама выздоровеет. Потому что ведро-то точно волшебное.
Юлька несется по снегу – снова падает – снова царапает лицо, но не признается, что снег щиплет кожу. Нет, здесь не разбежаться. И мы уже искали не ведро, а сугроб. Ну здорово! Держи рукавицы! Передаю их сестренке, оставляя себе красные браслеты на запястьях – плоды работы жесткого снега.
Мы видели только снег – мы не видели ничего, и снега не видели. Потому что прятали глаза в снегу - мы так боялись оглянуться…
Но вдруг там, в темных окнах она, мама? Мы одновременно пришли к этой мысли, две соринки на снегу, обладающие разумом. Там в окнах чернота, там пустые черные глаза комнат, и нам не спрятаться от страха. И не удержать ведро, прилипшее к пальцам рук, - оно оказалось не волшебным.
Я много позже понял, окна были чьими-то глазами. Не знаю, какого существа, может того, что забрало самого близкого для нас человека из грязных когтей болезни.
Я всегда думал, как это происходит и придумал легенду о лодке, отчаливающей от берега болезней в безмолвную страну далеких снов. Потом я записал другие легенды, а эту так и не смог придать бумаге. В этой был дикий кашель, сотрясающиеся худые плечи, пакли выпадающих волос, грязное ведро и лицо, высыхающее от света и тоски.
А тогда, крадучись, чтобы не потревожить волны смертоносной реки, текущей по коридору и комнатам, мы вышли к лодке, в которую превратилась ее кровать.
Она не умирала и не молилась. Может поэтому лежала, и беспомощно смотрела в окно. Ее не слушались слабые ноги, ее не слушалось уставшее сердце, но ее могла услышать метель.
Я предположил, что лодку задержит мороз, который покроет льдом поверхность вод, и наступил мороз, и метель закружилась! Все замело и дом, и комнату, и стул у кровати, и саму кровать, и журнальный столик с лекарствами, и увядающие цветы на столике. Из снега торчали лишь серые листки рецептов.
Мы что-то поняли, даже больше чем нужно. Она уже была не с нами. И не было лодки, и не было метели. А были волны потемок по углам комнаты, и снег, который пошел на утро.
Автор текста Андрей Толкачев.
Дорогие читатели, спасибо за возможность делиться с вами своими работами.