Рассказы Юлии Лукшиной очень живые. Они тактильны, полны запахов, визуальны. В рассказе «Соловей» живая речь льётся, будто подслушанная и записанная слово в слово (но мы-то с вами знаем, сколько мастерства нужно, чтобы достичь подобного эффекта!). Среди этих ощущений, кадров, запахов вдруг очень естественно и органично проступают война и бытовая драма. И то, что скрывается за внешней жизнью, не выпячивается, не педалируется, а только приоткрывается и оттого воздействует сильнее. «Как будто внутри всего есть тайная комната, открывать которую не стоит». Но Юлия Лукшина открывает, и мы вместе с ней.
КОПЫТО
А еще лошадь эта. Напасть.
С козырька капнуло на сигарету. Гущин стоял за домом, там, где под навесом лежали почерневшие дрова.
Отсюда просматривался соседний участок: непролазные заросли малины и темная изба, хозяйкой которой была неуловимая старуха.
Дети прозвали ее Бабой Ягой и мечтали пробраться в дом.
Гущин тоже силился представить, что там, в этой избе – косой, с лужей у крыльца.
– На собрание уже пошли, – донесся голос Татьяны.
Дождь был мелким как взвесь, а одежда волглой, как посудная тряпка.
Он вышел за калитку и вместе со всеми стал спускаться под горку по желтому проселку. Внизу, на поле, которое еще месяц назад свободно стелилось у ног, стоял забор и бульдозеры в разворочанной колее.
Гущин знал, что так или иначе, она снова ему попадется.
Два дня назад он подкараулил Бабы Ягу возле калитки: – Извините, а это не ваша лошадь, случайно, к нам заходит? Серая такая?
Старуха промолчала. Глухая.
Прошлой ночью он проснулся оттого, что лошадь его целовала. Ее слюнявые складчатые губы – или как там у лошадей называется эта часть морды – возились по его лицу. Он открыл глаза, и, до того, как она растаяла, успел глянуть ей в глаза. Лошадей он раньше толком и не видел. Лучше всего знал ту, что из мультфильма Норштейна. Дыхание шумное. Ноздря черная с розовым. Заснуть уже не смог, перепугался.
*
За май и июнь посмотрели семь участков. Все мимо: то размеры не те, что в объявлении, то не подъехать толком. Или неуютно, и дети начинают хныкать: поехали да поехали.
Например, армянин молодой. Показывает участок. В глаза не смотрит. Кругом глина распаханная. Обувь повисла липкой гирей. И дом вроде бревенчатый, добротный, лес рядом, а подвал – в воде. Мрачняк. Танька детей к себе прижала. На обратном пути вспоминали рассказ Агаты Кристи «Коттедж Соловей». Про маньяка. Радовались, что уехали быстро.
Другой участок более-менее, на дачу похож – домик с террасой, сайдинг, смородина, яблони.
Уже расслабился, торговаться стал. Но свекровь уперлась, не нравится. В итоге, стали под съем снова что-то искать, вернулись туда, откуда начали.
А потом он объявление возле подъезда сорвал. Маленькое, от руки.
Приезжают – красота. Деревенька на холме. Мужик дом продает: сестра умерла, ему не нужно, сговорчивый. Двенадцать соток, напротив домик – синий, ставни резные. Машины хорошие стоят, куры за петухами бегают. За кустами по соседству бабка между крыльцом и колодцем хромает. Последняя деревенская среди дачников.
Через неделю уже договор оформляли. Вопрос с вывозом детей из города на лето решился, слава тебе Господи.
*
В первый раз увидел ее, когда приезжал с риэлтором подписывать акт приемки-передачи.
Подписали, риэлтор увез мужика в город, а Гущин остался.
Пошел округу изучать. Поля – лес – вниз – вверх – вниз.
Шагал по нижнему полю во вьетнамках, боялся споткнуться. Трава по пояс и стрекотом кишмя кишит.
Расслаблено думал, что в траве могут быть змеи, и вдыхал объемный аромат поля.
Из травы поднималось тепло.
Гущину захотелось превратиться в червячка или в кузнечика, или в маленькую недоросшую травинку и просто тянуться вверх или ползти, тихонечко пыхтя, нагреваясь, как солнечная батарейка, всем маленьким хрупким членистоногим тельцем.
Он подвернул ногу, и правая вьетнамка порвалась. Пришлось разуться. Первые шаги босиком дались как по стеклу, потом приноровился.
Вдруг – лошадь на опушке, мордой в землю тычет. Под каштаном. Каштан молоденький, на пальму похож. А лошадь серая. Откуда на поле каштан – загадка. Лошадь хвостом помахивает, грива длинная и тоже серая. Идиллия. Странно только – пар из пасти, как в мороз.
В глазу защекотало. Проморгался – исчезла, нету. В лес, что ль, ушла?
Вернулся поздно. Нарыл в багажнике кеды, которые два года выкинуть забывал. Чего-то в доме попереставлял, но быстро выдохся.
Напоследок решил покурить на сваленном посреди огорода дереве.
Лошадь за домом щипала осоку. Круп громадный, хрипит явственно. Изо рта – снова пар.
Он двинулся к ней, и следующее, что помнит – холод. Сильный, сильный, а потом он уже едет с холма в машине своей, пересчитывает незнакомые еще колдобины, выруливает на трассу.
Он потом много раз ходил туда, где видел ее впервые и детей водил. Отличная прогулка – двадцать минут до каштана, двадцать обратно, в рваной тени его было замечательно лежать – трава примялась, получилась как будто травяная постель.
Видел лошадь только он. Ни дети, ни Татьяна, ни свекровь ее не замечали. Один раз свекровь по двору шла, лошадиный круп своим задела. Обе не заметили. Как в кино про призраков.
Гущин решил, что сходит с ума. Всегда этого боялся. И вот оно.
А потом поле внизу забором обнесли. Приехала строительная техника. Оказалось, что все, включая мужика-продавца, знали, что районные власти отдали поля под застройку. Картодром. Очень доходный проект для области-донора. Много рабочих мест, налоги, движуха, гостиница и заправка.
Картодром, – произносил про себя Гущин несколько раз. Это объясняло и вопрос цены, и сговорчивость мужика. Объясняло и еще кое-что – в любой гущинской удаче крылся подвох. Гущин знал это с детства, и удачу не жаловал, был к ней подозрителен, близко старался не подпускать. А тут принял за чистую монету. Лох, вот же лох! Взгляды свекрови теперь – как снаряды.
Татьяна ничего не говорила, но от этого было не легче.
А вчера подслушал, как теща говорит дочери: – Да он простых вещей устроить не может.
И еще раз повторила с удовольствием: – Не справляется с элементарными задачами, понимаешь?
*
Гущин шел на собрание инициативной группы. Народ все-таки жить хотел и позиции свои отстоять старался. Гущин знал, что будет много ругани и глупости. А потом – машины гоночные и асфальт вместо травы.
Сегодняшнее собрание было недолгим. Подписали какой-то протокол. Сосед слева – деловой мужик, у которого с женой было по китайскому джипу – все бубнил, что знает адрес квартиры на Ленинском, которую получил от застройщика глава районной управы в виде взятки. Что налоговую надо на него наслать.
Другой сосед – писатель-фантаст, что жил в синем домике и любил мороженое – тоже возмущался: здесь бои были, танки косяками шли, люди жизни за нас клали, а теперь мы тут картодромов понастроим?
Но все подписывали бумаги в трех местах и спешили домой – за последними днями тишины и чемпионатом Европы по футболу. Подавлен был народ.
Гущин оторвался от соседей и пошел назад, в горку, один.
А ведь в последние месяцы Гущин строил планы, мечтал. Сменить работу или даже бросить, взять ребят и умотать в какое-нибудь путешествие. Мерещились теплые страны, всякое разное мерещилось, даже один раз приснилось, что он – пилот. И тут – такое.
И не то чтобы было что-то плохо. Отличные мальчики, жена много готовит. Не было и скандалов, и до работы Гущину добираться всего минут двадцать пять, и там еще минут семь пешком, быстро. Но в самой своей глубине, Гущин чувствовал несбывшееся, и в моменты неудач начинал его видеть. Как будто была внутри него тайная комната, открывать которую не стоило, да только решал это не Гущин, а комната.
Домой не хотелось. Решил пройтись.
У забора сидела Баба Яга. Раньше за ней не водилось. Лавочка была хлипкая – перекладина на подпорках.
Но старуха сидела.
Гущин кивнул.
– Что? Ходит к тебе?
Гущин обернулся.
– Это вы мне?
Она похлопала по скамье.
– Сядь.
Гущин впал в нерешительность, оттого прошел несколько шагов задом, как Майкл Джексон.
Он боялся, что от нее будет пахнуть немытым телом, мочой, смертью. Но нет. Как будто пылью сладкой.
– Ты не бойся. Она смирная.
– Вы про лошадь?
– Помоги. – Она вытянула вперед согнутую руку.
Рука оказалась сухой и теплой.
Старуха поковыляла в дом, Гущин нехотя пошел следом.
Снова начало накрапывать.
Лошадь стояла на его участке. На своем излюбленном месте рядом с дровами, дымила паром. То ли моргнула, то ли подмигнула. Гущин задел носком за истертую доску крыльца и чуть не упал.
Нагнулся, чтобы не задеть за притолоку. Все скрипело. Ничто здесь не было привычно к его весу.
В избе пусто и не так темно, как можно было представить. Комната была почти стерильной, потолок низким.
Несколько полосатых половиков. Печь. Кровать. Сундук – забытый тип предмета.
– Открой, найди там.
Она уселась на единственный стул и кивнула на сундук.
В сундуке были вещи. Что-то шерстяное царапнуло, коснулся пальцев фетр.
– Слева там.
Рука наткнулась на твердое в тонкой ткани.
– Нашел?
Он посмотрел в окно. Гущин всегда видел это скособоченное окно снаружи. Представил удивление детей, когда скажет им, что побывал у Бабы Яги.
Значит вот так, – думал Гущин, взвешивая сверток на ладони. – Одиночество – это, значит, вот как. В сущности, хорошо. Как в спичечном коробке.
Под тряпицей оказалось что-то темное, цвета мокрой мыши. Сначала подумал, кусок бакелита – были раньше такие телефоны.
Он держал в руках копыто.
– Четверо их было. Бегали и бегали.
Замолчала. Он ждал.
– Палка в углу.
Действительно увидел в углу палку, принес. Она поерзала, оперлась двумя руками.
– Зима была. Когда немец с той стороны поля шел.
Гущин подумал, что сейчас снова услышит рассказ про вражеские танки. Наверное, старуха тоже решила возмутиться стройкой. Но не угадал.
– Сначала черную словили, потом яблоки, потом эту вот – крапленую, а потом серую. Солили. Морозили. Мать с дядькой Павлом нам каждый день по куску, до весны, давали. Кости вываривали в россыпь. Я за старшую была, мне варить доверяли. Старикам хрящи отдавали.
– Не понял. Вы про лошадей? Откуда они?
Но старуха погрузилась в задумчивость. Потом вынырнула:
– Забирай его.
– Да зачем же это?
– Забирай.
*
О своем визите Гущин рассказывать не стал.
Отобрал планшет у старшего сына и залез в интернет. Вторая же ссылка по запросу «ВОВ, деревня Бельское» прояснила картину. В сорок первом этот подступ к Москве охраняла дивизия артиллеристов, в помощь приставлен был казачий полк. Накануне сражения лошадей отпустили: в сорокоградусный мороз против танков они оказались не у дел.
Лошади потом возвращались к телам хозяев, дышали на заледеневшие лица, носились по полям и действительно излавливались деревенскими на прокорм. Всей деревней в сорок первом перезимовали на казачьих лошадях.
*
Спал Гущин плохо. Продать дачу в километре от картодрома, да еще и с привидением представлялось делом нерешаемым. Жить с ощущением провала, утвердиться в полноте своего поражения Гущину тоже было слабо. Копыто, оказавшееся на редкость тяжелым, он сунул под кровать.
Наконец, наворочавшись, забылся сном, а когда открыл глаза и взглянул на телефон, было четыре утра. Лил дождь. Стало совершенно ясно, что делать.
Быстро оделся, схватил сначала зонт. Потом оставил и нашарил в предрассветной мгле, застящей комнату как серый дым, дождевик, вынул из-под кровати копыто.
Достал под навесом лопату.
Он шагал вниз и заглядывал в соседские окна – окна отвечали немотой.
Идти было легко и скользко.
Спустившись, обернулся – деревенька спала. Доносился лишь жидкий гул с трассы.
Гущин дошел до строительного забора цвета электрик – то ли пластик – то ли металл крашеный. Сорвал лопатой замок.
Месиво. На опушке вместо заблудившегося каштана зияла воронка.
Он прошагал в точку, которую можно было считать центром. Вонзил лопату, начал рыть. Все заняло минут десять. Зарыл копыто, потоптался на месте, носком сапога разровнял землю. Просто.
Выйдя со стройплощадки, он, как это часто с ним бывало, поскользнулся, поднялся и пошел обратно в кровать.
Лошадь соткалась из дождя и перешла улицу, как обычно мерно раскачивая хвостом. Смотрела под ноги.
Потом вдруг возникла еще одна, и еще, и четвертая. И они пошли перед ним вверх, на холм, бок о бок, хвосты раскачиваются, каждый в такт своей мелодии, как метрономы. Окутанные облаком пара. Потом побежали резво, похрипывая, вздымаясь, игриво взбрыкивая.
Гущин шел следом, любовался, дождь тек по лицу, было хорошо.
Все было хорошо и поправимо.
СОЛОВЕЙ
Соловей в кустах знаешь, как горланит по ночам? Ни фига не заснуть. Так я в него сапогом. Ну а че? Геныч научил. Он в этом мастер.
Вон руки, гляди, в мозолях – одним одно, другим другое. Весь день как сивка, еп. Так и колбасишься.
Фермер наш, значит, попросил дорожки сделать и сортир на втором этаже. Прикинь? Мало им, значит, внизу, еще и на втором. Вроде как детям. Но я чего? Мне лишь бы платил. Мы с ним на строй-двор съездили, я ему все сказал-показал, думай, говорю…
Киношник наш тоже, значит, львов купил на участок. В прошлом году, значит, пруд копали, в этом – львов нах.
Прикинь? Да леший знает, железных или медных, только тяжеленные – мама дорогая.
Ну и чего? Опять ко мне – Валер, а может, мы их это, к пруду? Слышь, «акцентно», говорит, расставим. Акцентно, епрст.
Я как льва этого от земли оторвал – так поясница сразу на хер отвалилась.
Я ему: не, вон там чучмеки в соседнем поселке строгают, вон иди и их зови львов своих тягать. Вот так, значит.
Болгарку осенью купил – дорогущую. Американскую. Громадная такая, прям зверь, я ей фигак – фигак, прям раз – раз, ну зверюга, говорю…
От меня? Перегаром? Ты чего? Уже два месяца не брал. После Ларкиной свадьбы как отшибло. Ларка-то? Да Геныча баба. Ага. На мой рождения даже – прикинь – пацаны приехали. Тут ведь еще из дачников-то никого, да? А я им такой – не, не пью.
После свадьбы тогда вон Лысая наша с крайнего участка приехала, ну я ей, это, попросил, короче, она мне капельницу поставила. У Лысой-то рука сам знаешь какая. Твердая, блин. Она как укол кольнет – все, мама дорогая.
Чего еще? Да ничего вроде, перезимовали. Вон у этих, как это – у «Пресненцев» – баня сгорела. Дымина был, вообще.
Геныч прав: сейчас народу разного ходит, вон белорусы эти все работу просят. И бобров в затоне глушат и варят. Ага. А че? Ну бобер и бобер, их там – тьма ваще. Сходи посмотри, как ни то. Вообще – на хер – бобров видимо невидимо. Там и орел, и цапля на болотах-то. Да, посмотри сходи. Мелкой тоже покажи.
Так что я – ни-ни, только чай с конфетами. Ты мне конфет вон обещал… Привез? Ну, это, ты друг, да. Крыша-то ваша че после зимы? Протекает, нет? Мы с Генычем вроде нормально там все проложили, промазали по уму, ниче течь не должно.
Жалко болгарки не было.
А Геныч, чего Геныч? Да. У него ж зазноба в Грязи. Ларка эта вот, ага. Многодетная. Только похлеще нас с тобой, между прочим, лупит. Геныч ее сколько раз и в зашивку, и туда, и сюда, и по больницам.
Он ей такой – иди работу ищи. Детей ее обихаживал. То шоколадок им, то фигадок. Ворота на дворе приладил с болгаркой моей. Ортофосфорной кислотой по уму, чтоб не ржавели, прокрыл. Генка-то, ну ты ж знаешь, рукастый.
Я болгарку и давать ему не хотел. А он такой – ну дай и дай. Ну я че? Ну на, че! Волос у ней, у Ларки-то рыжий везде такой – как медный таз.
Так Геныч, прикинь, прядь волос Ларкиных у себя держал. Вроде как медальон. В банке из-под этих… монпансье? Помнишь небось тоже? Я и не такие слова знаю, ты че? У него в этой банке шурупы лежали. Он их, значит, в банку-то от чая пересыпал мою, а туда, значит, Ларку.
Дочка? Дочка моя хорошо. Ходит вовсю. Мы ей игрушки всякие, и вон сливки у Фермера, и то, и се, и пято… Я вон их возил по всяким прививкам платным, да. Она такая знаешь, как че увидит – сразу дай. Боевая такая. Привезу к вашей-то поиграть, а?
Ты своей сливок-то у Фермера возьми.
Сигаретой угостишь?
С ментолом они у тебя, что ль? Прямо глотку дерут.
Машину мы, кстати, игрушечную-фигушечную дочке купили – прикинь – с нее ростом. Так моя еще паровоз какой-то углядела. Конструктор-фигуктор. А мы, помню, с пацанами, бомбы делали, так меня, слышь, как-то карбидом так на хер долбануло – три дня ваще не слышал на фиг и карбидом пах. Ну не в полтора года, конечно, хе…
Так что дочка скоро меня перерастет и замуж.
Ну и, короче, Ларка жениха себе нашла. Ну да.
Геныч как услышал, что у нее кто-то есть, все кусты сапогами искидал. И топор наш еще зафигачил. Я, прикинь, топор этот наутро искал – все кусты на брюхе излазил. Он говорит – не помню ничего.
Я ему такой – а че ты хочешь? Че хочешь-то? А он такой – не могу и все.
Ну и короче свадьба у нее.
Геныч-то ей всю зиму дрова пилил. Ты ж его знаешь, его попроси – он сразу. Это меня уговаривать надо.
О! Опять запел. Слышишь? Видать гнездо будет. Верещит, старается. Бабу себе ищет. Да не, красиво-то оно понятно… Только ночью вот это цык, цык, цык. Я всегда о крокодилах думаю. Черт знает почему.
Свадьба? Ну да. Нашла себе, значит.
Чай будешь нет? А то мне сейчас вон к Лысой, просила окна утеплить. Вечно: «Валер, а давай то, Валер, а посмотри се».
Так будешь чай-то?
Ей Геныч еще весной пообещал, так она впилась и не слезает. А у меня еще Фермер с сортиром, Киношник с прудом своим – это каждую весну теперь его пруд чистить, прикинь? И жирных потом туда запускать, как их? Геи? Гои? Кои! Кои! К середине лета отожрутся, плавать не могут. Ну! Я тебе говорю! Лошади!
Ларка соседей, значит, назвала.
Я его отговаривал. Но он ж упертый. Ну и поперлись, значит. Он, такой, спилю ворота, говорит, нах. Я ему – не дури. Отдай болгарку, говорю.
Чего? Ну и чего: пырнула его.
Я – на дворе был, а они на кухне. Ларка вроде за бутылкой на кухню, а Геныч вроде ее за руку похватал, а она брыкаться, а он вроде как снова… Ну и слово за слово, да и, как говорится…
Ну и че… Не довезли. В живот прям, прикинь?
Пока «Скорая», да до города пока догромыхали, у нас-то ведь – только травмпункт. Ну и вот.
Ларка сама видать не въехала. По двору бегает. На ней юбка светлая, вся в крови, до подола аж.
Ей со «Скорой» тоже чего-то вкатили. Она баба-то большая, с меня ростом. Волосы торчком и кровища. Двое держат, она блажит, а сестра херак – в бедро ей шприц прям.
Ну а че будет? Ниче с ней не будет. Участковый-то – сосед ее. Детишек куча. Ее закроют, куда их? Так и так, несчастный случай, вроде и виноватых нет. Ну а как?
Вон – видишь, чай у меня теперь. Коллекцию собираю, прикинь? С мятой-шмятой, с этим – как его – чабрецом. Моя еще ромашку притащила. Печень чистит, говорит.
Теперь все сам делай. И Фермеру, и Лысой, и всем. Да мне и не нужен никто. Сделаем. Нормально.
Это стакан с трещиной. Давай полотенце дам.
И домик – ну это – попросил я Геныча, значит, дочке. Для кукол, значит. Чтоб – это – как настоящий – с дверями там, с трубой, ставни чтоб, ну знаешь… Он рисунок, сказал, сначала рисовать будем, проект. Чтобы все по-взрослому. Картону съездили купили, бумаженции цветной – бархатной и всякой. И фольги. Да…
Болгарка у него так и осталась.
И соловей еще – так и чешет, зараза, ну что ты делать будешь?!
Не, мне платок не нужен, ты че?
Если вы поставите лайк, то публикацию увидит больше людей! Не скупитесь =)