Аэродром воздушно-десантной орденов Ленина, Кутузова и тэдэ и тэпэ дивизии находился от дома через овраг, размытый Витьбой. Сама река в середине лета по жаре пересыхала на границе города, зато весной Витьба не затапливала половину названного в честь нее города лишь благодаря глубине и ширине своего оврага.
Когда умер Брежнев, погоды на дворе стояли безветренные и было отлично слышно, как за десяток километров на другом берегу засыпанной снегом Витьбы грели двигатели машины воздушно-десантной.
На всякий случай.
Если супостат за лужей решит воспользоваться моментом.
Или собственный народ.
Ровный аэродромный гул без перерыва на завтрак почти стал хорошей приметой. Типа всю ночь и утро гул моторов за рекой - жди к вечеру новость о скоропостижной кончине крайнего Генсека, а там и траурная церемония в актовом зале не за горами. Тревожный гул после обеда – о самой важной смерти в Советской стране сообщат сразу после завтрака... Примета отлично сработала с Черненко и Андроповым. Однако потом не задалось – всесоюзные Генсеки кончился, сама дивизия сократилась, переименовалась в бригаду, а ее грозную матчасть распилили на иголки.
Да и шут с ней, с этой приметой.
Главное - в памяти о конце эпохи Леонида Ильича, остался зябкий ноябрь под низким серым небом, которое даже свинцовым назвать было нельзя. Впрочем, как и давящим… Всего лишь экран телевизора, включенного на мертвый канал… Ещё в памяти о том ноябре – гнетущее ожидание неизбежных перемен. И, разумеется, на переднем плане - гул военного аэродрома, как предвестника череды кровавых разборок, закончившихся бездонным синим небом над Москвой, запахом горелых покрышек у сталинской высотки на Смоленке и копчёным фасадом Белого дома.
Понятное дело, после девяносто третьего года крови случилось еще не мало. Но она, эта кровь, к тому времени успела войти в привычку. И если только не взрывался соседский подъезд, из-за нее почти и не вздрагивали.
Опять десяток или сотня трупов?
Эка невидаль...
В апреле двадцатого, как в ноябре восемьдесят второго, а потом и в феврале восемьдесят четвертого с мартом восемьдесят пятого тоже приводили в боевую готовность дивизии. Не те, что десантно-штурмовые. И не для ответно-встречного удара по супостату за лужей, а... Не дети, должны понимать, что выкаченные на плац бронетранспортеры дивизии Дзержинского способны прибыть за четверть часа по пустым проспектам в любой конец Москвы. Намного быстрее, чем реально боевая сто третья воздушно-десантная ордена Ленина и тэпэ и тэдэ в восемьдесят втором с аэродрома в витебском Журжево…
Так вот, о нашем крайнем апреле.
Как в девяносто третьем, над центром Москвы в этом апреле случалось высокое небо. Без намека на облака. Но без запаха горелых покрышек. Даже без шума, который издают эти покрышки, когда бесконечный поток машин несётся сквозь город. А ведь шипящий шум покрышек - звуковой фон Москвы. Он давно стал настолько привычным для уха аборигенов, что они на него тупо не обращают внимание.
Шшшшшшшшш…
В апреле этот фон было исчез. Вместо него с бездонного неба на центр Москвы опустилась звенящая тишина с привкусом страха.
Солнечный, из девяносто третьего, прозрачный воздух, молчаливые Третье транспортное кольцо и Комсомольский проспект в районе Лужников, мертвые, будто на них сбросили нейтронную бомбу, улицы с дворами возле Спортивной и сюрреализм курьеров в жёлтом, которые иногда возникают на пустынных перекрестках. Эти курьеры и раньше не воспринимались полноценными людьми. Так, способный воспринимать устную речь биомеханизм по доставке еды. И не больше. А в апреле – совсем уж расходный материал и лишь ничего не значащая цифирь после запятой в графе «допустимые потери»…