Ещё супружеская пара…
Есть в «Войне и мире» ещё одна пара, вызывающая, как правило, неприязнь у читателей. Это Борис и Жюли Друбецкие (кадр из фильма С.Ф.Бондарчука, Борис – Э.Е.Марцевич, кто в роли Жюли, увы, не знаю). Однако здесь, как мне кажется, по крайней мере, в отношении Жюли, всё не так однозначно.
Они появятся в романе практически одновременно, на именинах у Ростовых: Жюли приедет с матерью («Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицею улыбающеюся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную»), а Борис, «гвардейский офицер», вбежит в гостиную с компанией младших Ростовых.
Что можно сказать о них по этой сцене? О Жюли – практически ничего: она просто присутствует при разговоре. Борис же, которого Наташа недаром назовёт «дипломатом», «тотчас же нашёлся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими, куклу, он знал ещё молодою девицей с не испорченным ещё носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова». После будет нежное свидание его с Наташей в цветочной и её первый поцелуй…
Дальше мы узнаем, что Жюли – «ближайший с детства друг» княжны Марьи, с которой постоянно переписывается. И вот тут нужно остановиться подробнее. «Скажи мне, кто твой друг»,- говорит народная мудрость. Видимо, что-то объединяло двух этих девушек! Почитаем её письмо: «Pourquoi ne sommes-nous pas réunies, comme cet été dans votre grand cabinet sur le canapé bleu, le canapé à confidences? Pourquoi ne puis-je, comme il y a trois mois, puiser de nouvelles forces morales dans votre regard si doux, si calme et si pénétrant, regard que j’aimais tant et que je crois voir devant moi, quand je vous écris? [Отчего мы не вместе, как в прошлое лето, в вашем большом кабинете, на голубом диване, на диване „признаний“? Отчего я не могу, как три месяца тому назад, почерпать новые нравственные силы в вашем взгляде кротком, спокойном и проницательном, который я так любила и который я вижу пред собой в ту минуту, как пишу вам?]»
Дальше будет отступление о внешности княжны, её горький вывод: «Она мне льстит», — и пояснение автора: «Жюли, однако, не льстила своему другу: действительно, глаза княжны, большие, глубокие и лучистые (как будто лучи теплого света иногда снопами выходили из них), были так хороши, что очень часто, несмотря на некрасивость всего лица, глаза эти делались привлекательнее красоты. Но княжна никогда не видела хорошего выражения своих глаз, того выражения, которое они принимали в те минуты, когда она не думала о себе». Мне кажется, умение увидеть эту внутреннюю красоту княжны явно говорит в пользу Жюли. Напомню, что маленькая княгиня, как и м-ль Бурьен на это не были способны: «Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать её красивою. Она была так дурна, что ни одной из них не могла прийти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за её одеванье».
Любопытно, что старик Болконский насмешливо зовёт Жюли «Элоизой». Юлия (по-французски Жюли) Вольмар, или Новая Элоиза – героиня одноимённого романа в письмах Ж.-Ж.Руссо, необыкновенно популярного в ту пору (не знаю, может быть, у меня испорченный вкус, но прочитала его в своё время по необходимости и без всякого удовольствия) и, что важнее всего для нас, при всех своих слабостях - героиня идеальная…
Княжна Марья раскрывает Жюли в письмах свою душу… (Любопытно, что переписка девушек, особенно в ранних редакциях романа, повторяет письма М.А.Волковой и А.А.Ланской, двух незаурядных женщин той эпохи - эти письма достал для Толстого его тесть А.Е.Берс). Хотя впоследствии «Жюли, которая была в Москве и к которой княжна Марья писала пять лет сряду, оказалась совершенно чуждой ей, когда княжна Марья вновь сошлась с нею лично».
А вот дальше пойдут насмешки, связанные, в основном, с «семейным счастьем» Жюли и Бориса.
Борис, сначала хлопотами любящей маменьки, а потом и собственными усилиями будет делать успешную карьеру, используя все подходящие случаи – наверное, поэтому разойдётся в конце концов с когда-то ближайшим другом Николаем Ростовым, но сойдётся с Бергом.
Забегая вперёд, обратимся к сцене перед Бородинским боем, когда мы увидим его находящимся «в раздражённом оживлении»: «В начальствовании армией были две резкие, определённые партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведётся Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты вперёд новые люди». И он будет, подлаживаясь под различных собеседников, оценивать, например, левый фланг. И удивительное приглашение, сделанное Пьеру, – «А потом вернёмся, и милости прошу у меня ночевать, и партию составим». Хороши занятия накануне решающей битвы!
Интересно, что тут снова контрастом появится Долохов, сначала просивший Кутузова: «И ежели вашей светлости понадобится человек, который бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне», - а затем обратившийся к Пьеру:
«— Очень рад встретить вас здесь, граф, — сказал он ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью и торжественностью. — Накануне дня, в который Бог знает кому из нас суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях, которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего. Прошу вас простить меня.
Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера».
… И, конечно же, Борису нужна подходящая жена. Его увлечение Наташей, вспыхнув было с новой силой, быстро проходит: брак с ней не принесёт ему ни средств, ни положения в обществе.
Он будет выбирать «между двумя самыми богатыми невестами — Жюли и княжной Марьей», но «ему почему-то неловко было ухаживать за Болконской», и тогда начинается «тяжёлая меланхолическая служба при Жюли», к которой Толстой совершенно беспощаден, описывая её фальшь и ненатуральность - чего стоит описание «выражения лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия»!
И только мысль о богатом приданом и рассуждение «Я всегда могу устроиться так, чтобы редко видеть её» заставляют Бориса сделать предложение. И снова злая ирония! «Лицо Жюли сияло торжеством и самодовольством; но она заставила Бориса сказать ей всё, что говорится в таких случаях, сказать, что он любит её, и никогда ни одну женщину не любил более её. Она знала, что за пензенские имения и нижегородские леса она могла требовать этого, и она получила то, что требовала».
А вот с насмешками Толстого над поведением Жюли в 1812 году я, пожалуй, согласиться не могу. Конечно, можно посмеяться над её «патриотическими письмами»: «Я вам пишу по-русски, мой добрый друг… потому что я имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить… Мы в Москве все восторжены через энтузиазм к нашему обожаемому императору». Можно посмеяться и над её салоном, где штрафуют за французские слова «в пользу комитета пожертвований», не умея при этом грамотно говорить по-русски. Но вот стоит ли смеяться над тем, чем заняты дамы в салоне?
«Княжна Алина и Sophie сидят со мною целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры», - напишет она. Толстой язвительно укажет: «Сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами».
Чем же заняты дамы? Вслед за Толстым над корпией посмеётся А.К.Гладков в знаменитой комедии «Давным-давно»:
- Шура, мы решили
Из тряпок корпию щипать!
- Для лазаретов!
- Завтра в пять!
А что такое корпия и стоит ли смеяться над её «щипанием»? Корпия – нащипанные из тряпок нитки (причём, если я не ошибаюсь, строго определённые – не помню только, основа или уток), которые использовались для перевязки ран до появления ваты. Была ли она нужна? Сколько её требовалось? Приносило ли пользу такое занятие барынь? Думаю, вопросы риторические. Кстати, щипание корпии – это единственное, чем могли помочь дамы армии в ту пору. Вопреки некоторым деятелям искусства (например, Б.Окуджаве в его «Путешествии дилетантов» или измышлениям г-на Серебренникова в балете «Герой нашего времени»), сёстры милосердия появились в армии лишь во время Крымской войны. Корпия же была нужна ещё очень долго. Позволю себе поместить как иллюстрацию картину венгерского художника М.Мункачи «Щипательницы корпии», написанную в 1871 году:
Общество здесь, конечно, совсем другое, но дело одно.
Напомню ещё и фрагмент из романа В.Гюго «Отверженные»: «Перевязки приходилось делать очень сложные… Николетта изорвала на корпию целую простыню, “такую большую, что ею можно было бы закрыть весь потолок”, — говорила она… Каждый день, а иногда и по два раза в день приходил справляться о раненом неизвестный пожилой господин с седыми волосами, очень хорошо одетый — так описывал его привратник, — и приносил большой свёрток корпии для перевязок». И потом будет диалог влюблённых:
« - Я всё время щипала корпию. Посмотрите-ка, милостивый государь, по вашей вине у меня сделались мозоли на пальцах.
— Ангел! — проговорил Мариус».
Так что толстовские насмешки, мягко говоря, неуместны.
А кроме того, Жюли ведь чётко иллюстрирует мысль автора. Он рассуждает о жителях Москвы: «Они уезжали каждый для себя, а вместе с тем только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая ещё в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию». Чем же отличается от той безымянной барыни Жюли, которая «собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер», и, кстати, объясняла свой отъезд без всяких громких фраз: «Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д’Арк и не амазонка»?
А дальше, как и Берги, супруги Друбецкие исчезнут со страниц романа, оставив по себе где-то насмешку, где-то негодование, а где-то, пожалуй, и симпатию…
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал
"Оглавление" всех статей по "Войне и миру" здесь
Навигатор по всему каналу здесь