Короткая история о людях и нелюдях. Все начинается в полнолуние.
Начало публикации повести Ю_ШУТОВОЙ "Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать" из недавно вышедшего на литрес сборника "Чужие зеркала: про людей и нелюдей". В электронном и бумажном вариантах.
Поляков
Перебираю бумаги, читаю. Протокол осмотра трупа: «осмотр начат.., осмотр закончен.., дата.., время.., следователь.., в присутствии понятых.., при участии судебно-медицинского эксперта...» Один протокол, второй, третий, четвертый. Листы шуршат в моих пальцах. Протоколы вскрытия, тоже четыре.
Форточка открыта. Дует. Подмерзаю слегка. Шерсть на загривке дыбом становится. Встать – закрыть. Неохота. Курю. Стряхиваю пепел в банку из-под шпрот. Погружаюсь во мрак. В холодную темноту чужого безумия.
Среди дел, доставшихся мне на новом месте от ушедшего на пенсию майора Горшкова, это – самое глухое, самое страшное. «Дело Ганнибала», как его у нас в следственном отделе окрестили. Четыре похожих убийства в течении года. Четыре женских трупа, растерзанных, изрезанных и искусанных, брошенных в каких-то запущенных заросших местах. Я еще плохо знаю этот город, только пара месяцев как приехал сюда, как начал работать. Смотрел в гугле, где это все. Разные концы города. Разные женщины. Незнакомые друг с другом, не имеющие ни общих знакомых, ни.., да вообще, ничего общего между ними нет.
Первая жертва – незамужняя молодая женщина, тридцать пять лет, убита во Власьевой роще, правый берег реки, с одной стороны — гребная база, с другой — городской водозабор, не самое проходное место, но и не пустыня, ходят люди. Она на этом водозаборе и работала. Лаборантка. Февраль прошлого года. Вторая, пятидесяти пятилетняя вдова – на другом берегу возле лодочной станции, жила там недалеко. Май. Третья, почти девочка, всего семнадцать лет, школьница — возле шоссе, ведущего к известному монастырю, отстала от экскурсии. Сентябрь.
Четвертая, шестидесятилетняя бывшая балерина, старуха уже, встретила смерть тоже на берегу реки, только в противоположном конце города, сходила в «Пятерочку» и зачем-то вышла на бережок. Ноябрь. Прямо перед моим явлением в этот город. Все убиты одинаково: изрезаны короткими лезвиями, множественные неглубокие, но болезненные порезы, и что самое интересное, укусы. Следов сексуального насилия нет. Первой жертве убийца отрубил голову. Чем? Остальных забил, размозжил черепа, как написано в протоколах, тупым предметом. Орудие убийства на месте преступления не обнаружено. Уносил с собой? Отпечатков пальцев нет, зато есть образцы ДНК. Только в базе ДНК-профилей они не зарегистрированы.
Делов-то на копейку, вычислить и поймать Ганнибала, а уж за обвинением дело не станет. Вычислить и поймать...
***
Семь утра. Дождя вроде нет. Тоже мне зима, февраль через неделю, на улице – плюс пять, снега ни грана. Снег – это вообще фейк, он не существует. Бегать собрался, уже кроссовки надел, — звонок. Еще один труп... Адрес? Ясно... Отбегал я на сегодня. И еще кто-то отбегал навсегда. Пешком дойду, два квартала от моего дома.
Пересек двор, вон наша машина стоит, ребята возле нее курят. Неподалеку стол деревянный с лавками, раньше за такими мужики козла забивали. Давно уж ни тех мужиков, ни традиции во дворе в домино играть нет, а столы эти по-прежнему ставят. Сила привычки. На лавке мужик сидит лет пятидесяти, сразу видно, - опоек, рожа опухшая, помятая, свежий бланш на скуле. Мужик качается, обхватив башку руками, и воет. Утробно, хрипло, безнадежно. Рядом баба крутится, тоже, наверное, синюха, как и мужик в трениках и тапках. Из дома вышли. Она его все обнять пытается, бормочет ему что-то, успокаивает, а он ее руки отталкивает, и все воет, и воет.
Я поздоровался с ребятами, спрашиваю, кто это, мол, развылся тут, а Костя Семенов, мне: «Это муж трупа». Остряк недорезанный.
— Ты, Семенов, свои шутки гоблинские брось, еще бы «ушиб всей бабушки» вспомнил.
— Да уж, Федорыч, там действительно ушиб всей... Сходи посмотри, эксперт уже закончил. Это муж ее нашел, вот и воет. Я показания его записал, там правда, и писать-то особо нечего было, пришел-вошел-нашел. Только это, я не грязный гоблин, я гордый орк, запомни уже.
Пошел смотреть... Тело лежало в дворницкой. Хотя какие теперь дворницкие. Какие дворники, такие и дворницкие. Небольшой закуток без окна, метров шесть квадратных, железная дверь прямо из подворотни, Лопаты, метлы, ведро с песком, пачки соли, лед посыпать. Еще барахло, не распознаваемое при тусклом, пыльном, каком-то больном, свете лампочки, гнойно-желтой каплей стекающей с кривого черного провода, торчащего из низкого потолка. Продавленное кресло под вытертым драным покрывалом. Большая плоская банка из-под селедки, давно таких не видал, перевернутая, вокруг россыпь старых вонючих хапцов.
И мертвая тетка, тоже, явно, алкоголичка. На вид к полтиннику, толстая, морда опухшая. На ногах носки вязаные, шлепанцы резиновые свалились, спортивки адидас с китайской барахолки, растерзанная безразмерная флиска несуразно-розового цвета. И все это в кровище. На полу из-под тела огромное пятно натекло, лампочка отражается в черной луже, будто всплывает рубин, змеятся золотые сполохи по граням. Повсюду бурые пятна, на разорванных в клочья тряпках, на теле, торчащем наружу из прорех, на ее лице, на стенах, на лопате. Я взял за черенок, за самый верхний его кончик, лопату, прислоненную к стене возле головы трупа. Обычная штыковая лопата, такой в огороде копают, канаву роют, что еще (?), червей для рыбалки можно. Эта лопата: и черенок, и сам штык, — вся была в крови.
— Он ей голову этой лопатой отсек. Почти отсек, на кожном лоскуте держится. Еще живую ударил, поэтому крови столько вытекло, — криминалист, я все не мог запомнить его фамилию, Ширяев, что ли, поднялся из темного угла серым призраком.
Я и не заметил его в пыльном мраке.
— И еще, — он подошел ко мне, — посмотрите на раны на ее лице и руках, не эти резаные, с этим все просто, какой-то короткий нож, острый, что-то типа скальпеля или нескольких, может он по-македонски с двух рук ее резал, а вот эти. Видите?
Он присел возле тела и ткнул пятерней в синей латексной перчатке прямо в лицо покойницы. Я наклонился, это явно были следы зубов.
— Укусы? Собаку натравили?
— Нет, Алексей Федорович, — вот он-то меня запомнил, даже имя-отчество, а я его нет, стыдоба, — нет, не собаку. Я по форме укуса вам сразу скажу, это человек. Это он сам, убивец наш, ее покусал. Понимаете, к чему я?
Понимаю. Ганнибал, маньяк Горшкова, от которого он, можно сказать, скоропостижно сбежал на пенсию. Тот, на котором висели четыре трупа, четыре дела, объединенные в одно. Теперь пять.
Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не спрятался, я – не виноват.
Я вышел во двор. Подъехала труповозка. Санитары шли мне навстречу. Пришлось посторониться, ступив в лужу. Подошел к своим. Ширяев, или как его там, прощался, пожал руки Семенову и мне:
— Протокол осмотра у вас, Алексей? Все остальное завтра, завтра... Я поехал.
Сел в кабину труповозки.
— Ну что, Семенов, муж – первый подозреваемый?
— Не думаю. Ты протокол-то почитай. Там вокруг все затоптано, прямо по пятнам крови. Следы кроссовок сорок второго размера, а у этого, — он махнул рукой в сторону мужика, — у этого сорок пятый, я проверил.
Сам знаю, что не этот спившийся бедолага уконтрапупил свою бабу. Если б он, значит и остальные на нем, а на Ганнибала опоек не тянул. Но так или иначе, а поговорить с ним придется. Пошлепал по грязной размазне в сторону стола с лавками. Мужик уже не выл, а тихо скулил побитой собакой. Тетка сидела рядом с ним, обняв, прижимала его голову к груди.
Не успел подойти. Санитары вынесли тело во двор, потащили к труповозке. Мужик вскочил, с воплем кинулся к ним, тетка бросилась следом. Ребята остановили его, а он рыдал в голос и все рвался туда, к черному пластиковому мешку, который грузили в машину. Я остановил бегущую женщину. С этим не поговоришь, так хоть с ней. Представился. Спрашиваю, кем она приходится, глянул в протокол, составленный Семеновым, кем приходится Яковлеву Сергею Николаевичу.
— Я его мать, — говорит.
Надо же мать, а мне казалось, они ровесники. Еще раз глянул в протокол на год рождения этого Яковлева. Ему, значит, тридцать пять всего. А тянет на полтинник. Я пошелестел листами, вот: Феоктистова Елена Васильевна, действительно мать, пятьдесят с хвостиком, адрес.., образование высшее, место работы – прочерк.
Лучше всего разговаривать со свидетелями сразу, на месте, пока в мозгу держится свежее восприятие события, пока не наложились поверх картинки ложные воспоминания, собственные домыслы, чужие идеи.
— Елена Васильевна, я могу с вами поговорить?
— Нет, конечно, вы же видите – не до вас. Мы сами к вам придем завтра или послезавтра. Скажите, куда приходить.
Я ей визитку сунул, и она, кивнув головой, убежала к своему сынку. Шлепала тряпичными тапками по слякоти, не глядя под ноги, разбрызгивая ошметки грязи, спешила успокаивать, держать, спасать.
Элла
Час ночи на дворе, а эта стерва орет, разоряется на весь двор. Из подъезда вывалилась, жаба жирная, и давай хрипеть-сипеть, и все матом. Сверху из форточки ей:
— Уймись, шалава!
Так она еще громче давай. Мерзкая тварь, злая, красным фонит, под красным – желтая подложка страсти. Сука похотливая, лает, потому что потрахаться не удалось. Ненавижу... Тут окно на первом этаже открылось, мужик оттуда выставился, рожа пропитая. Я далеко стою, на тропинке за кустами, а и отсюда вижу – алкаш. Он тоже вопить принялся:
— Элка, дура, бля, куда поперлась?! Домой давай иди!
И тоже мат через слово, вернее слово через пару матов. Во парочка, баран да ярочка. Нажраться, водкой залиться, подраться, потрахаться. Скоты. Эта Элка ему в ответ от локтя отмахнула:
— Во тебе, домой!
Меня ненавистью как кипятком из душа с головы до ног ошпарило. Чувствую, в глазах розовый туман поплыл, адреналин в кровь пушечным залпом. В затылок молоток застучал. Перекидываюсь! Куда? Когда? До полнолуния больше недели еще. Сейчас вообще луны нет, безлуние абсолютное, небо как чернозем. Так не бывает! Бывает, оказывается... Когти вытягиваются, зубы... Шерсть на загривке вздыбилась. Запахи в нос хлынули. Мокрый сизый запах бесстыдной неприкрытой земли под лапами. Серый смешанный, перевитый — подвальной холодной гнили и теплой кухонной сыти от домов. И кислый лимонный дух похоти от этой бабы, стоящей в двух прыжках от меня.
Она пошкандыбала вдоль дома прочь от своего подъезда, мужик поорал ей вслед немного, потом крикнул:
— Ну и пошла на х.., дура, домой не пущу! — и окно захлопнул.
Бежать за ней, догнать, броситься, загрызть... Она в подворотню свернула, там дверь, вытащила ключ из кармана, отпирает. Я уже рядом совсем, ноздри забиты ее кислой вонью так, что пришлось открыть пасть, глотать воздух, иначе задохнусь. Она не чует меня, я сзади в темноте.
Скрипнув, отъехала железная створка. Прыгаю ей на спину, вталкиваю в узкую захламленную клетку. Дверь захлопнулась. Ты в западне, сука, тебе не уйти. Она падает на пол, кричит. Никто тебя, не услышит, сука. Рву ее когтями, рву зубами, захлебываюсь ее кровью, бьющей мне в пасть. Соленой, свежей, чистой. Вкусной. Добраться до горла. Перегрызть. Она дернулась последний раз, затихла, только толчки крови из перекушенной артерии. Последние.
Все. Перекидываюсь обратно. Открываю дверь. Ухожу.
Он назвал ее Элкой, эту спившуюся похотливую сучку. Ее звали Элкой, Эллой. Это все и решило. Завопи тот пропойца из окна: «Катька» или «Танька», и она, возможно, осталась бы жива. Возможно. Я бы прошла мимо. Но Элла — мое имя, только мое.
***
Я всегда была Эллой. Сколько себя помню. Правда никто этого не знал, даже мама. Они называли меня разными именами. Другими. Неправильными. Но я не спорила. Откликалась. Пусть. Я-то знаю, кто я.
Я – Элла. Я – оборотень.
Правда перекидываться я не так уж давно стала. Сколько лет с первого раза прошло? Да, пожалуй, около пяти, я тогда наш строительный колледж заканчивала. Ага, колледж! Как была путяга, так путяга и осталась. Тогда тоже зима была. Вечер, часов девять, темно. Я после тренировки бегаю, «заминка» называется. Холодища тогда была, не то что нынешние сопли. На улице никого, пусто. Бегу, хрусть-хрусть, слежалый снег под ногами, нос морозом обжигает. По улице вдоль школы-интерната, а там решетка высокая, а вдоль нее кусты, сирень, наверное, у нас в городе кругом сирень. Вдруг за кустами звуки какие-то: возня и вроде мычания, страстного такого, но не громкого. Я встала.
Верно говорят, любопытство кошку сгубило. И не ее одну. Полезла сквозь голый куст, а он густой, зараза, попробуй потихонечку, чтоб не услышали. Пролезла, смотрю сквозь решетку: это угол самый дальний, туда снег с территории школы сгребали всю зиму, и там кучи высоченные, укатанные, с них на санках съезжают. Тут как раз из-за крыш луна вылезла, круглая, пузатая, тяжелая. Снег высветлила. Между этими кучами, так, что не видно ни откуда, только если из куста, там, где я притаилась, мужик девку убивает. Я сразу поняла, что убивает. Она голая на снегу лежит и руки у нее связаны чем-то, и рот забит или заклеен. Это она мычит, кричать не может. Мычит и извивается вся, на спине своей голой по снегу елозит. А он ее ножиком режет не спешно. Вот так ведет лезвием сверху вниз от груди по животу. Кровь выступает и струйками стекает. И вся она уже в кровавых ручейках, и снег вокруг сочный как гранат.
Мне сначала страшно стало. Очень. Я просто прилипла к месту, убежать не могу, глаза закрыть не могу, смотрю. Горячо мне становится, будто вливают в вены яд, он жжет меня повсюду, в каждой клеточке. Тело корежит. В голове набат – бум-бум в затылок, и туман наплывает, картинка сбоит, то далеко, кажется, то прямо перед носом, руку протяни, в кровь вляпаешься. Я и протянула, захотелось в кровь обмакнуть, горяча ли она. Гляжу, а это и не рука уже, когти длинные, черные, острые. На четвереньки упала. Нет – на лапы. И в нос, вот еще только что отмороженный, бесчувственный, запахи хлынули. Много. Оглушили грохотом. Я и не подозревала, что запахи имеют цвет, да еще и звучат. Раньше что? Ну кофейком бочковым из буфета тянет, в столовке рыба жареная, все просто. А тут все сразу по-другому стало. Снег, он сиреневым звуком пахнет, тихим, бесконечным, таким «А-аа, А-аа», как музыкальная шкатулка игрушечная. От мужика того, убийцы, бурной радостью, восторгом бьет, чистым, синим без примесей, громко, литаврами, а девка – кислая, лимон, челюсть сводит. Я сразу поняла, так похоть пахнет. Она этого мужика хотела, завлекала, думала, он ее трахать будет, открывалась перед ним. А он ее... Ха-ха... Дура! Так тебе и надо. Мне захотелось прыгнуть на нее, рвать это голое голодное тело, исходящее кровью и белой ледяной болью. Кусать его, грызть, почувствовать его вкус... Стало весело.
Я ломанулась сквозь черные ветки обратно на дорогу, помчалась, вывесив язык. Мне было жарко, от шерсти валил пар, я это чувствовала. Меня гнала радость, буйная, животная.
Сколько времени я бежала, где, куда, не знаю. Как перекинулась обратно, не помню.
Продолжение скоро.
Полный текст можно прочитать на сайте Игры со словами и смыслами:
https://www.jkclubtext.com/knigi
Официальный сайт автора: